Русская ёлка: История, мифология, литература
Шрифт:
Однако столь благосклонное отношение советски власти к ёлке продолжалось недолго. Перемены стали ощутимы уже к концу 1924 года, когда «Красная газета» с удовлетворением сообщила: «…в этом году заметно, что рождественские предрассудки — почти прекратились. На базарах почти не видно ёлок — мало становится бессознательных людей» [475, 300]. Постепенно завершил своё существование и праздник «комсомольского рождества». Он был раскритикован в прессе как не сыгравший существенной роли в антирелигиозной пропаганде: писали, что комсвятки «приносили мало пользы», поскольку они были только «антипоповскими выступлениями», в то время как «классовая сущность и контрреволюционность религии» ими «не разоблачалась» [97]. С 1925 года началась плановая борьба с религией и с православными праздниками, результатом которой стала окончательная отмена Рождества в 1929 году. Тогда казалось, что ёлке пришёл конец.
Подробный разговор об этом ещё впереди. Пока же обратимся к тем, кто после революции оказался за границей, оторванным от родного дома и знакомой обстановки.
Рождественская ёлка русских эмигрантов
Всё у нас в Рассее лучше.
Ёлка в эмиграции составляет особую страницу в судьбе русской ёлки. Небывалый в истории России людской поток увлёк за её пределы людей, долгие годы бережно хранивших память о родине и свято соблюдавших старинные традиции. Рождественская ёлка, которая относительно недавно завоевала Россию, в среде эмигрантов первой волны оказалась в одном ряду с самыми дорогими утраченными ценностями. Эта странная метаморфоза, произошедшая с ёлкой, которую ещё менее века тому назад называли «немецким нововведением», привела к тому, что именно она, запечатлевшаяся в сознании эмигрантов как прекрасное воспоминание детства, превратилась в один из главных символов родины, утраченной в результате большевистской революции. Поэтому неудивительно, что воспоминания о России, приобретавшие особенную остроту в дни великих праздников, возрождали в сознании картины безвозвратно ушедшего прошлого — родного дома, родной природы, православных праздников, в первую очередь — Пасхи и Рождества с его непременной и столь полюбившейся ёлкой: «Рождественские праздники были особенно ценны… ёлкой со всеми её игрушками и сластями, сусальным дождём и т.д.» [182, 74]. Тысячи русских семей, потерявших родину, на старое Рождество с тоской вспоминали самые прекрасные моменты своей жизни, и ёлка неизменно оказывалась в ряду этих воспоминании- «Сейчас в центре рождественского веселья, преимущественно в городах, стоит убранная свечами, разукрашенная ёлка — символ Небесного Света — нашего Спасителя, — писала парижская эмигрантская газета «Возрождение». — Сияющая огнями ёлка не потеряла своего обаяния и на чужбине — она связана невидимыми нитями с нашим милым и невозвратным прошлым» [1 , 22]; «…раскрыв коробку со старыми ёлочными украшениями, можно неожиданно вспомнить многое…
Сегодня опять, во сне, Я вспомнил мой первый шаг: Весёлый пушистый снег И отблеск ёлки в свечах»,— подобного рода признания постоянно встречаются в рождественских номерах эмигрантских изданий. Даже своя, обычно с громадным трудом устроенная ёлочка была для эмигрантов лишь «условным символом какой-то другой ёлки», той, которую они знали в России [306, 641]. В печальной «Рождественской думе эмигранта» русская ёлка воспринимается как пространственно отдалённая от лишившихся родины людей:
Настало Рождество Христово, А ёлка наша не готова. Вдали от нас она стоит И думу скорбную таит… …Мы ждём, что ёлочный наш дед К нам за рубеж проложит след.И.С. Шмелёв в книге «Лето Господне», над которой он работал в эмиграции с 1933 по 1948 год, ностальгически восстанавливает в памяти дореволюционное русское Рождество. В его воспоминаниях ёлка предстаёт не только как обязательный рождественский атрибут, но и как характерная черта именно русского Рождества, а для писателя — единственно истинного. И русские ёлки для него не сравнимы ни с какими другими:
Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, — лес ёлок. А какие ёлки! Этого добра в России сколько хочешь. Нe так, как здесь, — тычинки. У нашей ёлки… как отогреется, расправит лапы, — чаща.
Те же ноты звучат и в мемуарах Ивана Лукаша. Написанные много лет спустя после отъезда из России, они, помимо переполнявшей их тоски по давно ушедшему в прошлое прекрасному русскому Рождеству, донесли до нас множество мелких подробностей о русском «ёлочном быте»: «На Рождестве в домашнем воздухе были разлиты чистое тепло и прохлада ёлки». Сны у него перемежаются с воспоминаниями:
…Приснилось, что потерял шапку и хожу среди рождественских ёлок у Академии Художеств, — по еловому лесу… Впрочем, ёлки и наяву продавались у Академии Художеств, на 4-ой линии. Мелкие, жидкие снизу, воткнутые в деревянные кресты, стояли на дровнях, другие, перевязанные мочалками, были повалены друг на друга в снег, и высились чащей большие ели, перекладины которых были из брёвен.
Постоянные преувеличения (даже гиперболизация) и идеализация эмигрантами ёлок своего российского детства порою у них самих вызывали иронию. Именно эту особенность их памяти шутливо обыгрывал А. Ренников в одном из своих святочных текстов, посвящённом рассказам эмигрантов о прекрасном российском прошлом.
А ёлки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств — две. Чтобы прикрепить звезду к вершине ёлки, специально звали из местного цирка акробата.
Впрочем, эти преувеличения не всегда были столь уж далеки от реальности. Князь Ф.Ф. Юсупов в своих эмигрантских мемуарах рассказывает о тех феерических ёлках, которые устраивались в их петербургском доме на Мойке:
Готовились целыми днями, на стремянках вместе с прислугой наряжали высоченную ёлку, до потолка. Сиянье стеклянных шаров и серебряного дождя зачаровывало наших слуг-азиатов. Прибывали поставщики, доставляли нам подарки для друзей, и суматоха росла. В праздничный день являлись гости — почти все дети, наши ровесники, приносили с собой чемоданы, чтобы унести подарки. Подарки нам раздавали, потом угощали горячим шоколадом с пирожными и вели в зал на «русские горки».
Рождественская ёлка превратилась в один из устойчивых образов эмигрантской литературы. Вспоминается, приобретая новое, трагическое осмысление, и сюжет о «чужой ёлке»: любующийся на чужую ёлку оборвыш теперь ассоциируется с судьбой разбросанных по всему миру русских людей:
Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в котором видна нарядная ёлка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и развила в целую драму.
Элементы рассказа остались те же.
Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая Рождественская ёлка, весёлые довольные дети, которых ждёт радость и грядущая нормальная жизнь в своей стране с её привычным бытом. Но мальчик уже не мальчик, а тысячи разбросанных по всему миру бездомных русских.
В рассказе четырнадцатилетнего мальчика, присланном перед Рождеством 1924 года в берлинскую газету «Дни», одинокий русский эмигрант в Сочельник бредёт по улицам Берлина; во всех окнах он видит зажжённые ёлки. «У них есть родина, семья… — думает он. — У меня этого счастья нет… Я на чужбине среди этих чужих, холодных людей» [214, 606-607]. А «где-то, верно, уже горели огни, трепетали камины, подарки слетали с пахучих веток в протянутые руки детей», — перекликается с мыслями бездомного героя Н.Н. Берберова [44, 617].