Русская война: Утерянные и Потаённые
Шрифт:
…Да, приятно бодрит командующего хороший шанс к следующему бою. Вот только к чему бы это привело? Русская эскадра уже в сознательной методе проведет сражение, играясь «мечом» и «щитом», а то и пуская летучее «копье» против японской «змеи», все далее уходя из зоны японских баз, расставаясь с миноносками, миноносцами, наконец, с крупными эскадренными миноносцами противника; доходит до Владивостока; торжественно отслуживает положенное число молебнов, съедает соответственное число осетров, выпивает рюмок водки – и становится в очередь на необозримый судоремонт: ведь если крейсер «Богатырь», по причине двух аварий ремонтировался всю войну, сколько бы ремонтировались десятки кораблей с сотнями и тысячами пробоин и разрушений, и при тяжелейшей изношенности старых броненосцев, которые, обежав 2/3 земного шара, стучали всеми механизмами, став на обслуживание слабенького судоремонтного заведения… М-да, рассудок имеет свои скромные достоинства.
Глава 5
Повесть о Белом Мандарине 1
Могли ли в Петербурге не знать о ненормальном положении на эскадре, о ненормальном командующем эскадры, о необходимости безотлагательно изменить подобное положение – не только не могли, знали, и уже о том решили, но как водится у царя
Так и оказалось, вынырнул – ахнули, наш пострел везде по-спел, поступил артиллерийским офицером-инструктором в китайский флот, водил вспомогательный крейсер – гражданский сухогруз с пробетонированным у ватерлинии по собственному почину корпусом в набеги на Родос, Смирну, к Дарданеллам; волонтером при штабе адмирала Серверы участвовал в сражении у Сантьяго-де-Компостела на Кубе; по потоплению испанской эскадры в Вест-Индии, корреспондентом агентства Гавас оказался на флагманском корабле эскадры коммодора Дьюи и единственный из русских видел гибель испанского флота на рейде Манилы – не от пробоин в борту, от горящих на палубе дров…
Вот так приблизительно выглядела бы биография нужного мне персонажа, почти повторяющая с измененным набором фактов под морскую тематику биографию действительного воина, а не военного специалиста, полководца – а не профессора, генерала М. Д. Скобелева, в поисках военных впечатлений и обретения опыта горной войны участвовавшего, единственным из русских, в карлистских войнах в Испании; при полном несочувствии карлистам – на их стороне.
Было ли у нас что-то подобное возможно во флоте 90-х – 900-х годов? Нет – романтика Станюковича рождала не морских воинов – судоводителей, пушки на их корветах и клипперах были досадной помехой или атрибутикой плохо-чугунного, офицерские погоны и кортик – счастливо изжитая обуза, полный адмирал – выеденное драконом чудовище, а не воспринимаемый автором, но существующий в жизни тип воина-служителя, становился почти нарицательным «николаевским служакой» – сравни Максима Максимовича у Лермонтова как нравственное мерило Печорину; в лучшем случае «странным адмиралом», предметом участия, сожаления и такого же потопления: кому же захочется стать объектом общественной благотворительности. Русская романистика признала победительного офицера – Скалозуба, когда он слез с коня, надел очёчки и стал пописывать «Философские письма»; русская маринистика рисовалась морским офицером либо как экстатическим нервным мальчишкой, мечущимся от чаек до суицида, от богоискательства до познания публичных домов, либо как изжеванным и скоро выплюнутым, службой, обществом, собственным сознанием ворчуном-медведем, хорошим, но не приложимым малым; и сталкиваясь в жизни с иным, крепко сбитым тертым калачом с хитрецой, что-то видавшим, и не жалеющим о том, только погружалась в недоумение, разводя руками – темна вода в облацех и омута в русской душе!
Могла ли русская журналистика увидеть другой тип офицера – не по приложимости к чайкам, облакам, закатам, водной глади, а центром, из которого все это возрастает, ибо им и через него единственно и познается? В начале 19 века это еще было возможно, когда они – журналистика и романистика – осторожно и предохранительно входили в новый незнакомый мир, когда если не понимали, то полагали это своим незнанием, когда пытались понять раньше чем учить – когда появилась замечательная «Фрегат Паллада», где офицер (капитан Унковский) дан в рост и рябление живого лица, в цельности занятия определяемого его званием, что он офицер; и это одновременно лебединая песнь – явился новый тип маринистики и исчез офицер, разве что остались кончики его эполет на плечах указанных мной ранее карикатур. Офицеры – Нахимов, Корнилов, Истомин, Унковский, Лесовский, Станюкович-старший, теперь должны были оправдываться тем, что они, вот композиторы – как Римский-Корсаков, инженеры – как Попов, писатели – как Григорович и Станюкович-младший, географы и гидрографы – как Макаров. Где вы найдете материалы об единственно значимых годах его службы как офицера, в качестве командующего Средиземноморской и Тихоокеанской эскадрой, с опытом которых он ступит на палубу «Петропавловска» – разве что приложениями в фразах «…осуществил гидрографическое исследование Мессинского пролива, будучи командующим Средиземноморской эскадрой», «…заложил основы изучения Марианского желоба в бытность начальника Тихоокеанской…» – пришили акулу к зонтику!
Русская журналистика старательно истребляла русского офицера, обращая его в «гражданина в форме», но «гражданское лицо» как офицер-воин невозможно, это то же самое как назначить институтку в мясники-бойцы по особому типу скотины – человечине, ведь один из синонимов слова «солдат» – «боец»; это обращение типа личности в разновидность профессии. К 900-м годам русская публицистика убила офицера, как социально-особенное в обществе и армии; и едва ли не преуспевает в изживании его как национального во флотской среде. Кто составлял костяк флотских династий – нечувствительное к русской публицистике дворянство Прибалтики, немецкие устремления к духу модифицировавшее как служение морю: Остен-Сакены, Кроуны, Крузенштерны, Рихтеры, Рикорды, Шведе, Вирены, Вирениусы, Деколонги, Коцебу, Дены, Бенигсены, Юнги, Белинсгаузены… Где Сенявины, Ушаковы, Чичаговы, Мордвиновы, Шепелевы? Почему не укрепились Корниловы, Истомины, Лазаревы, Нахимовы, Лисянские? У меня на слуху только две русские военно-морские фамилии: Бутаковы и Пилкины, и чуть-чуть просвечивают Мишуковы.
Только ли Романовы-Гольштейн-Готторпские виноваты в этом совершенно ненормальном этническом перекосе русского морского офицерского собрания; в Морской Корпус принимались без ограничений по национальному признаку все дворяне Российской империи, – зачастившие в конце века польские фамилии в его стенах прямо об этом свидетельствуют, и на выходе из него подобного германского супчика не наблюдалось, но русская его часть, подверженная, и естественно, своему же «обществу», его словоблудию, прекрасномыслию-бездумию, вымывалось беспощадно быстро. И если в нижних чинах геройствовали лейтенанты Сергеев, Пилкин, Максимов, Карцев, то уже в господах капитанах I-го ранга соревнуют Эссен и Грамматчиков, Вирен и Шенснович, а в г-дах адмиралах Старк, Витгефт и Макаров (при начальнике штаба Моласе) [29] . Из-за того, что русское общество готово принять в свои ряды офицера только как журналиста (Куприн), композитора (Кюи), певца (Собинов) и напрочь не видит в собственном смысле его главного дела (Скобелев, Драгомиров, Дубасов, Копытов, Столетов), снисходя к нему в лучшем случае как к профессору артиллерийских наук – не артиллеристу, Морской академии – не моряку, специально-военную, специально-офицерскую ступень начинают заполнять нерусские, нечувствительные к пойлу газетчины и тонкостям насмешки чужого языка…
29
Взято наугад по 1 Тихоокеанской эскадре.
М-да, полагать появление мощного преобразующего типа в офицерской среде, расточаемой укоризнами общества в самой основе своего существования, цепенеющую в разрастающихся метастазах чиновничье-бюрократической окостенелости, которой, в отсутствии войны и чувства войны, так подвержена субординированная система армии – а ведь Россия начала «борьбу за мир» с 1878 года, и естественной жертвой ее была ближайшая, собственная армия, и кто, как не Верещагин замечательно-русское выражение межеумочно-параноидального оттенка который она приняла. «Апофеоз войны» – и участие во всех маломальски случающихся ее конвульсиях, Русско-турецких, Среднеазиатских, нет поблизости, умозрительно-Тамерлановых, сновиденчески-Наполеоновых, морализирующе-Сипайских и до роковых палуб «Петропавловска»; ну, не нравится тебе война, так сиди дома, а буен характером – лови новобранцев на улицах, дерись с начальниками в военных присутствиях, Жги – черт тебя дери! – военно-учетные документы… Нет же – борется с войной в цепях застрельщиков (от застрелить! – слово-то какое!) у Скобелева, в парусиновых шеренгах, в штыки-вилы раздирающих азиатцев у Кауфмана: в случае берданку в руки берет – при остром глазе художника немало кого и положил…
– А потому что не может без войны, талант такой – к войне, и признаться нельзя, и любит – не любит, а трепещет восторгом в ее факте, распинающем человека в размах, от самого худшего до самого лучшего, в мерзости животности – и безмерности духа. И на Суриковского «Суворова» набросился не за то, что нарушена «деталька» войны – за то, что явление сверхчеловеческое, ВОЙНА, низведено к удобствам художнической потребы: для «оживляжа» штыки на спуске изображены примкнутыми. Верещагин, демон войны, понимает, что играться с войной нельзя; Суриков, художник, войной «рисуется».
Правильно! Хорошо! – но кто тогда твой друг, любимый и оплаканный Белый Генерал Скобелев на картине «Скобелев у Шипки-Шейлово»: передний план, извороченный врастающими в поле трупами и далеко по краю ликующий демон-попрыгунчик, несущийся на коне-хорьке, это сопоставление – унисон или противопоставление – проклятие? И кому? Войне? Скобелеву? Офицеру? Война Ад – Офицер чёрт в нем?! Мог ли в такой среде возрасти герой нужного мне рисунка?.. Вряд ли.
Вот очень привлекательный В. Н. Миклухо-Маклай, большой, размашистый, мужественный человек, ссорился с начальством, уходил из военного флота в коммерческий, возвращался, любим командой, вступил в бой смело, погиб геройски – но были ли это судьба морского офицера? Моряка – да! Но готовил ли он себя всей предшествующей жизнью к войне; думал ли, выводя свой корабль из Либавы, о бое? Если бы так, неужто бы не знал, что дальность боевого огня возросла до 60 кабельтовых, при технически достижимых 72, а дальнобойность его 10-дюймовых орудий не свыше 55 кабельтовых, и что, если… Да, бой всеми утверждается на дистанцию не выше 50 кабельтовых – но если в хорошую погоду противник начнет метать снаряды с 60–70 кабельтовых, как то зачастую происходит у артурских верков? Находясь под впечатлением подобных размышлений, он бы не оказался в неожиданности, попав днем 15 мая под удар на зеркально-чистой воде в наилучшей видимости 2-х японских тяжелых крейсеров, открывших огонь с 60-кабельтовой дистанции, предельной для их средней артиллерии; и если не заготовил к случаю подогретых полузарядов, активизирующих метательные свойства пороха, то применил тот способ что неоднократно использовался у Артура, увеличил угол возвышения орудий созданием крена на противоположный борт частичным затоплением отсеков и двигаясь по циркулярии, к чему его созданный с учетом плавания в шхерах короткий маневренный корабль был очень приспособлен.