Рыцарь в черном плаще
Шрифт:
Я дал Жакоберу полномочия действовать самостоятельно и согласился на все, что он требовал, дабы обеспечить успех. Потом я принял меры, чтобы наблюдать за ним так, чтобы он ничего не подозревал. Я расставил двадцать пять человек в домах на площади Мобер и еще двадцать пять около монастыря Святого Иоанна Латранского, дал знать об этом начальнику дозорных и стал ждать результатов.
Следующая ночь прошла безо всяких известий. Все пятьдесят моих агентов возвратились утром. Они не видели ничего. Я ждал Жакобера — тот не являлся. Я послал самых надежных из моих агентов занять дом, указанный Жакобером как вход в таинственное убежище. Дом оказался пуст от погреба до чердака. Там не было ни мебели, ни жителей, ни даже малейшего намека на то, что они там раньше были. Напрасно старались мы открыть вход в погреб, который, по словам Жакобера, сообщался с подземельями — никаких признаков подземелья мы не обнаружили. Мрак, окутавший дело, все более сгущался. Я велел отыскать хозяина дома и узнал, что этот дом долго принадлежал аббатству Святого Виктория и был куплен несколько лет назад человеком, который ни разу не появился в этом доме, и никто не знал, где он. Соседи не смогли сообщить мне никаких сведений. Не имея никаких доказательств, я был вынужден оставить дом.
Шли дни, а Жакобер все не являлся. Что с ним случилось? Стал ли он жертвой или изменником — вот что мне очень хотелось узнать, но не удавалось.
Вчера утром я получил письмо, адресованное мне не как начальнику полиции, а лично. Я распечатал конверт. В нем лежало другое, с адресом и надписью: «Именем короля и правосудия, пусть тот, кто поднимет это письмо, передаст его начальнику полиции». Нет сомнений, что письмо было найдено на улице, потому что оно все было запачкано грязью. Я узнал почерк Жакобера. Я не мог ошибиться, потому что много раз получал от него донесения. Кроме того, чтобы избегать подделок, я вручил каждому из моих агентов особый знак — половину печати, другая половина которой у меня. У каждого агента особая печать.
Я поспешно распечатал письмо и подтвердил его подлинность. Вот это послание.
Фейдо де Марвиль вынул из своего портфеля сложенное письмо, которое подал королю. Письмо было измято, запачкано, покрыто жирными пятнами. Фейдо развернул его и показал королю странный темно-бурый знак.
— Он, очевидно, начертил его своей кровью, — заметил Фейдо.
Вынув из портфеля небольшой плоский ящичек, он извлек из него маленький сквозной инструмент величиной с печать и наложил его на знак, оттиснутый на письме: все выступы и неровности совпали. Знак на бумаге и печать дополняли друг друга.
— Я отбросил сомнения, — продолжал Фейдо, — поскольку один Жакобер имеет эту печать, и он поставил ее на той самой части бумаги, как мы условились между собой.
— Это слишком замысловато! — сказал король.
— Таким образом, — продолжал де Марвиль, — я не мог ошибиться, потому что, допустив даже, что преступники могли подделать почерк агента и похитили его печать, надо было еще знать именно то место на бумаге, где она должна была находиться.
— Это вы сами придумали, месье де Марвиль?
— Да, государь.
— Искренне вас поздравляю: это очень умно и весьма искусно.
Фейдо поклонился с выражением нескрываемого удовольствия.
— Теперь, когда мы убедились, что это письмо от Жакобера, — продолжал Людовик XV, — прочтите его, месье де Марвиль.
Фейдо начал читать:
— «Монсеньор,
меня захватили, я скоро умру, но счастливый случай позволяет мне вам написать.
Если я умру, убитый разбойниками, захватившими меня, по крайней мере, эта смерть доставит вам драгоценные сведения, и я до последнего моего вздоха буду полезен полиции государства.
Если я не ошибаюсь в своих расчетах, хотя я лишен света, я в заточении уже две недели. Где я? В подземелье, но какое это подземелье, я этого не знаю. В Париже я или в деревне? Огромны эти подземелья, или меня водили взад и вперед в продолжение десяти часов только для того, чтобы заставить подумать, будто эти лабиринты так велики, не могу сказать. Я могу сказать только, что не увижу свободы никогда! Но жизнь моя уже принесена в жертву, и я буду выносить тяжесть моего положения до последней минуты.
Вот, монсеньор, что случилось со мной. Вы не забыли, что 31 января я дал слово выдать Петушиного Рыцаря в тот же вечер. Я встретился в трактире на площади Мобер с Исааком и Зеленой Головой, которые собирались представить меня Петушиному Рыцарю для вступления в его шайку. В восемь часов мы договорились сойтись в назначенном месте. Действительно, в восемь часов мы вышли из трактира, перешли площадь к дому на углу улицы Галанд. Дверь закрылась за нами, но едва я сделал три шага, как меня сбили с ног, скрутили, заткнули рот, прежде чем я успел сделать хоть малейшее движение или вскрикнуть. Мне завязали глаза и четыре сильные руки потащили меня. В первую минуту, когда прошло удивление, я подумал, что мне расставили засаду, узнав, кто я. Если так, я погиб, погиб безвозвратно и должен был вытерпеть любые муки. Потом вдруг в голове моей промелькнула другая мысль. Возможно, это испытание, одно из тех, которые приняты в различных сектах. Эта мысль возвратила мне спокойствие, а оно было мне необходимо для того, чтобы поддерживать борьбу, которая, очевидно, готова была начаться. Не будучи в состоянии ни двигаться, ни видеть, ни слышать, я чувствовал, что меня быстро несут. Это продолжалось долго. Вдруг я услышал пение петуха вдали, потом на это пение ответило другое, более близкое. Люди, которые несли меня, вдруг остановились. Беспрестанное кудахтанье раздавалось со всех сторон. Вдруг меня отпустили, и ноги мои увязли в скользкой грязи. Я сделал усилие, чтобы не упасть, и устоял. Сильный запах ударил мне в нос. Кудахтанье, к которому примешивалось пение петуха, не прекращалось. Повязка, закрывавшая мне глаза, упала, кляп изо рта был вынут. Яркий свет ослепил меня. Я с минуту не мог ничего рассмотреть, потом осмотрелся вокруг и изумился. Я думал, что меня принесли в какое-нибудь глубокое подземелье или катакомбы: я ожидал увидеть перед собой скелеты или грозные призраки… вместо того я находился среди огромного птичьего двора. Высокая деревянная решетка для плюща ограждала огромную площадь. Напротив меня на толстых столбах находился большой курятник с насестами и гнездами. Лестница вела в этот курятник. Пол птичьего двора был устлан толстым слоем соломы. Направо находился широкий колодец. Решетка огораживала только три стороны птичьего двора, и курятник был прислонен к самой длинной. Я был один и слышал кудахтанье. Вдруг дверь в стене курятника, которую я не успел заметить, открылась, и я увидал самую странную и самую фантастическую группу, состоящую из семи существ, которых я даже не знал, как назвать.
Тела этих фантастических существ с петушиными головами и крыльями за спиной покрывали перья, руки и ноги были сплошь обмотаны витыми шнурами. Каждый «петух» имел свою окраску.
Первый был индийский петух с перьями черными и белыми, второй — золотой петух, с великолепными фазаньими перьями; третий — растрепанный петух, с перьями серыми и коричневыми; четвертый — черный петух, с перьями совершенно темными и с красным хохолком; пятый — петух коротышка, с перьями простого петуха; шестой — петух Яго, с зелеными и красными перьями; седьмой — хохлатый петух, с белыми перьями и двойным хохолком.
Каждый прыгнул на насест и запел, потом на птичьем дворе водворилась глубокая тишина. В открытую дверь вошел человек, который…»
Фейдо де Марвиль остановился.
— Ну, — спросил король, — почему вы не продолжаете?
— Тут по всей вероятности был перерыв, — отвечал Фейдо. — Посмотрите, государь, следующие строки написаны в спешке. Очевидно, в перерыве между записями случилось какое-то ужасное происшествие.
Фейдо подал письмо королю.
— К тому же, — добавил д'Аржансон, — бумага была скомкана и, должно быть, спрятана очень поспешно.
В самом деле с этим было трудно поспорить: оставшаяся часть письма, вероятно, была написана второпях. Слова с трудом можно было разобрать. Вот что заключалось в конце письма:
«Я разбит… я выдержал пытку за пыткой, но говорить не хотел… Меня принуждали открыть тайны полиции… Я молчал… Смерть висит над моей головой… Сколько минут осталось мне жить, я не знаю… Где я теперь, я не знаю… Я лежу на спине на сырой соломе. Скудный свет проникает сюда откуда-то сверху, и я, наконец, могу писать.