С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
Дорога была залита лунным светом, и кусты за обочинами её казались вырезанными из бумаги. Алкид шёл размеренным, чётким галопом. Она дала ему полную волю, зная, что по равнине до леса надлежит им пройти четыре версты. Уж там, в чаще соснового бора, остановит Надежда доброго коня, потому что надо беречь его силы для долгого пути.
Лес надвинулся чёрной громадой. Могучие деревья сплетали свои кроны над узкой просёлочной дорогой и загораживали свет луны. Причудливые тени скользили по колее. Где-то за стволами деревьев мелькали огоньки, доносились гортанные голоса ночных птиц. Надежда перевела Алкида в рысь, затем в шаг.
«Это свобода... — думала она, опасливо вглядываясь в чащобу. — Это — моя мечта. Но нет здесь ничего ясного, хорошо различимого. Ещё можно повернуть назад и утром очнуться в доме от шелеста жасминовых побегов под окном. Только этого я не сделаю никогда...»
Филипп Дьяконов хорошо рассчитал время и расстояние. Он увидел Надежду утром 18 сентября. Она ехала шагом, вид у неё был усталый. Он тронул лошадь и выбрался из кустов на дорогу. Отсюда до деревни Семишки, где дневал казачий полк, оставалось три с половиной версты.
Он окликнул её, предложил остановиться сейчас у родника, сказал, что затем проводит к своей сотне. Ей и вправду хотелось умыться, сойти с лошади, чтобы немного размять мышцы, ещё не привыкшие к таким испытаниям.
Спрыгнув на землю, Надежда попала в его цепкие объятия. Один поцелуй ему удалось сорвать с её губ. А дальше все пошло не так, как задумал урядник Войска Донского. Дворянская дочь Надежда свет Андреевна оказала ему яростное сопротивление. Они катались по рыжей осенней траве молча. Но вдруг она отвела руки от груди, и он смог расстегнуть крючки на её чекмене.
Затем она как будто поддалась ещё больше, обняла его левой рукой. Дьяконов не видел, что при этом правую руку Надежда опустила вниз, к чехлу с охотничьим ножом, что был у неё под расстёгнутым чекменём. Он рванул на ней чёрный платок, жадно припал губами к шее, но в следующую минуту с воплем отшатнулся. Надежда ударила его обухом рукояти своего ножа прямо в лоб.
Не имела она намерения убивать обер-офицерского сына или калечить его. Хотела лишь остудить некстати вспыхиувшую страсть. Но, кажется, не рассчитала силы удара. Казак, закрыв лицо руками, раскачивался из стороны в сторону и стонал. Между пальцами у него проступала кровь.
— Зачем... — ныл он, — зачем ты сделала это? Сама в саду встречала, сама разговоры разговаривала. Разве не люб я тебе? Скажи, не люб?!
— Добрый ты малый. — Она, поднявшись с земли, завязывала снова платок на шее. — Но не нужно мне это. Не затем из дома ушла.
— Врёшь! Все врёшь...
— Ты, Филипп, глуп как пробка. Стоит ли ради этакого удовольствия скакать тридцать вёрст всю ночь? Козлов-то и в Сарапуле предостаточно. Только пальцем помани...
— Не верю тебе! — Он отнял ладонь ото лба. — Баба ты молодая, собою ладная. Чего только хочешь, не знаю...
— Вот именно. Баба. А я хочу быть человеком.
— Эко выдумала!
Дьяконов тоже поднялся на ноги, стал приводить в порядок свою униформу. На лбу у него темнела большая ссадина, из неё сочилась кровь.
— Что делать мне? — бормотал он. — Что сотнику сказать?..
— Скажешь, что упал с лошади.
— Засмеют казаки.
— Посмеются да перестанут. Но ко мне больше не подходи. В следующий раз заколю, как борова.
Взяв свою строевую шапку, Надежда свистнула. Алкид, верный конь, побежал к ней с луга, куда ушёл во время их борьбы. Рыжий мерин Дьяконова остался там траву есть. Она набрала повод, вставила ногу в стремя, поднялась в седло.
— Ты хоть лошадь мне поймай, — попросил молодой казак.
— Строевых лошадей, господин Дьяконов, особо дрессировать надо, — наставительно сказала Надежда и пустила Алкида рысью.
— Эй, ты куда? — крикнул ей урядник.
— Поступать на военную службу! — Она по-офицерски приложила два пальца правой руки к строевой шапке. — Честь имею...
Бревенчатые избы Семишек показались за поворотом. Надежда невольно сдержала бег своего коня. Разгорячённое лицо Дьяконова возникло в её памяти, и запоздалый страх шевельнулся в душе. Полчаса назад она находилась на краю гибели, в этом надо было себе признаться. Её великое приключение едва не кончилось очень банально, даже не успев толком начаться. Усилием воли подавила она дрожь в пальцах, склонилась к шее Алкида, чёрной его гривой вытерла слёзы. Он повернул к ней голову, сверкнул лиловым глазом.
— Ах, Алкидушка! Единственный ты мой друг! — вздохнула она.
Плоды долгожданной свободы имели горький вкус. Однако Надежде следовало приготовиться к новому её явлению — встрече с командиром казачьего полка майором Степаном Фёдоровичем Балабиным. Чернобородый казак, встретившийся ей на деревенской улице, ответил на её приветствие и указал избу, где остановился командир полка. Надежда заехала во двор, привязала Алкида к забору. В сенях она, помедлив минуту, сняла шапку, истово перекрестилась: «Святый Боже, Святый Всемогущий, Святый Бессмертный, помилуй нас!..» — и открыла дверь в горницу.
Майор Балабин как раз собирался завтракать. Все девять офицеров его полка уже расселись за столом вокруг двух больших сковородок с яичницей-глазуньей. Люди это были почтенные, бывалые, в большинстве — от сорока лет и старше, своих солдат хорошо знающие. Появление юного казака, никому из них не известного, вызвало эффект разорвавшейся бомбы. В полной растерянности смотрели они на Надежду и не могли сказать ни слова. Наконец майор нарушил молчание:
— Которой ты сотни?
— Пока никакой, ваше высокоблагородие, — ответила Надежда. — Но желал бы причислиться к любой, на какую укажете.
— Так ты не из моего полка! — с облегчением воскликнул Балабин. — Но зачем здесь? Как попал в Семишки? Кто ты таков?
— Я — дворянский сын, — начала рассказывать свою давно затверждённую легенду Надежда. — Мечтаю поступить на военную службу. Но престарелые родители мои боятся этого и не отпускают меня. Тайком я ушёл из дома. С вашими казаками хочу добраться до регулярных войск и там записаться в полк...
Офицеры, выслушав этот монолог, заговорили между собой:
— Сразу видно — он не из наших...