Сальватор
Шрифт:
Я понял, что настала пора покончить с этими яростными демонами. С минуты на минуту могли вернуться их отцы, братья или мужья. Схватив всеми десятью пальцами горло старухи, я сжал их и по хрипу, который вырывался из ее груди, понял, что больше кричать она уже не будет.
А тем временем девушка продолжала меня кусать.
– Оставьте меня, или я убью вас! – сказал я с яростью.
Но она то ли потому, что не поняла моего идиоматического выражения, то ли потому, что не хотела его понять, стала кусаться еще больнее. И мне пришлось вытащить нож и, развернув руку, всадить его по самую рукоятку в ее левую грудь.
Она упала.
Я подбежал к кувшину и с жадностью опорожнил его…
– Продолжение истории я знаю, – сказал господин Жакаль, лицо которого все больше и больше наливалось кровью. – Спустя восемь дней вас арестовали и отправили в Тулон. От смертной казни вас спас тот счастливый случай, когда рука Провидения становится видна всем.
После этих слов наступило молчание. Казалось, что господин Жакаль погрузился в глубокое раздумье.
Что же касается Жибасье, то он, несмотря на свой праздничный наряд, все более и более грустнел по мере того, как рассказывал свою историю. И он начал задавать себе вопрос, зачем начальник заставил его рассказывать то, о чем ему и так было прекрасно известно.
Едва только этот вопрос зашевелился у него в мозгу, он стал размышлять над тем, какой интерес мог преследовать начальник полиции в этой проверке его совести. Ответа он не нашел, но смутно почувствовал опасность.
И когда ему все стало ясно, он, подводя итог своим раздумьям, покачал головой и прошептал едва слышно:
– Черт возьми! Плохи мои дела!
В этой догадке его укрепила задумчивость господина Жакаля, сидевшего с опущенной головой и нахмуренным лицом.
А тот, вдруг подняв голову и проведя ладонью по лицу, словно прогоняя мысли, посмотрел на каторжника с состраданием и произнес:
– Послушайте, Жибасье, я не хочу омрачать такой прекрасный день упреками, которые покажутся вам сегодня неуместными. А посему отправляйтесь на свадьбу ангела Габриэля, друг мой, и повеселитесь там от души… Мне надо было сообщить вам, в ваших же интересах, нечто крайне важное. Но в связи с тем, что вам предстоит этот братский банкет, я отложу все до завтра. Кстати, дорогой Жибасье, где состоится свадебный ужин?
– В Голубом циферблате, дорогой мсье Жакаль.
– Превосходный ресторан, дорогой друг. Идите, веселитесь, а завтра поговорим о вещах серьезных.
– В котором часу мне прийти? – спросил Жибасье.
– Завтра в полдень, если вы не слишком устанете.
– В полдень буду, как штык! – поклонившись сказал каторжник и вышел, удивленный и радостный от этого так плохо начавшегося и так хорошо закончившегося разговора.
На следующий день ровно в полдень, Жибасье как и сказал, был, как штык, в кабинете господина Жакаля.
На сей раз оделся он очень просто, а лицо его было на удивление бледным. Внимательно вглядевшись, наблюдатель смог бы заметить по глубоким морщинам на лбу и по черным кругам под глазами следы бессонной ночи и тревоги.
Именно это не преминул увидеть господин Жакаль, догадавшийся о причинах бессонницы каторжника.
Ведь известно, что ужин заканчивается танцами. Что во время танцев подают пунш. Что после пунша начинается попойка. И только Богу известно, куда может привести попойка его верных сынов.
Жибасье добросовестно прошел все это утомительное паломничество, которое ведет из зала ресторана в помещение, где устраивается попойка.
Но ни вино, ни пунш, ни попойка не смогли сломить такого человека, каким был Жибасье. И господин Жакаль увидел бы непременно на лице каторжника так хорошо знакомое ему выражение безмятежности, если бы поутру не произошел случай, заставивший Жибасье потерять рассудок и убравший с его щек привычный румянец. И читатель сейчас поймет, что Жибасье мог потерять не только это.
А произошло вот что.
В восемь часов утра, когда Жибасье еще спал, раздался резкий стук в дверь.
Не вставая с постели, он крикнул:
– Кто там?
Ему ответил женский голос:
– Это я!
Узнав голос, Жибасье открыл дверь и быстро юркнул обратно в постель.
Сами можете судить о его удивлении, когда он увидел, как в комнату вошла бледная, с всклокоченными волосами и горящим взором женщина тридцати лет. Это была не кто иная, как молодая жена ангела Габриэля. Старая приятельница Жибасье, как он сам сказал господину Жакалю.
– Что случилось, Элиза? – спросил он, едва она вошла.
– У меня похитили Габриэля! – ответила женщина.
– Как это – похитили Габриэля? – удивленно переспросил каторжник. – И кто же это сделал?
– Не знаю.
– А когда это случилось?
– Тоже не знаю.
– Черт побери! Послушайте, дружок, – сказал Жибасье, протирая кулаками глаза, чтобы убедиться в том, что он не спит. – Уж не сплю ли я и не снится ли мне, что вы здесь и говорите, что похитили Габриэля? Что все это значит? И как это произошло?
– Все было вот как, – сказал Элиза. – Выйдя из Голубого циферблата, мы отправились домой, не так ли?
– Думаю, что так оно и было.
– Какой-то молодой человек, одни из приятелей Габриэля, и с ним еще один юноша, которого мы не знали, но с виду вполне приличный, проводили нас до самого дома. Когда я уже подняла молоток, кто бы постучать, приятель Габриэля сказал ему вдруг:
– Я вынужден завтра рано утром уехать и не смогу с вами увидеться. Однако же мне надо сказать вам нечто чрезвычайно важное.
– Ну, – сказал Габриэль, – коль это так важно, говорите теперь же.
– Дело в том, что это тайна, – сказал тот, понизив голос.
– Если так, – ответил Габриэль, – то тогда Элиза пойдет сейчас ложиться, а вы мне все расскажете.
– Я поднялась наверх. А поскольку танцы меня очень утомили, то я немедленно заснула. И всю ночь проспала, как сурок. Когда же сегодня, в восемь часов утра, я проснулась и позвала Габриэля, он мне не ответил. Тогда я спустилась к привратнице и спросила, не выходил ли муж. Та ответила, что не знает, где он, и видеть его не видела: домой он не приходил!