Сальватор
Шрифт:
— На чем мы остановились перед обедом, Парижанин? — спросил капитан.
— Как я имел честь вам докладывать, капитан, бриг очень похож на военное судно, от него за милю разит goddam’ом.
— Что ты еще видишь?
— Ничего. Он от нас на прежнем расстоянии. Но если бы у меня была подзорная труба…
Капитан вложил собственную трубу юнге в руки и, дав ему пинка для скорости, напутствовал такими словами:
— Отнеси-ка это Парижанину, Щелкунчик!
Тот бросился вверх по вантам.
Если Парижанин поднимался с проворством обезьяны, то Щелкунчик, надо отдать ему должное, взлетел вверх как белка. Он добрался до впередсмотрящего и передал ему требуемый инструмент.
— Вы мне позволите побыть рядом с вами, господин Парижанин? — спросил юнга.
— А разве капитан запретил? — поинтересовался Парижанин.
— Нет, — сказал мальчик.
— Что не запрещено, то разрешено: оставайся.
Мальчик сел на конце реи, как грум садится на крупе позади наездника.
— Ну что, теперь лучше видно? — спросил капитан.
— Да, теперь я будто смотрю на него сверху.
— У него один или два ряда зубов?
— Один, но до чего ж сильна челюсть, клянусь честью!
— И сколько зубов?
— Тридцать шесть.
— Дьявол! На десяток больше, чем у нас.
Как помнят читатели, у «Прекрасной Терезы» имелось на вооружении двадцать четыре пушки, да еще две на корме, итого — двадцать шесть штук. Но те, что располагались на корме, капитан называл своим сюрпризом, учитывая, что они были вдвое большего калибра, чем остальные орудия.
И когда, к примеру, с брига, вооруженного двадцатичетырехфунтовыми орудиями, внимательно осматривали «Прекрасную Терезу» с левого и с правого борта и видели, что у нее лишь восемнадцатифунтовые пушки, бриг доверчиво пускался за ней в погоню. «Прекрасная Тереза» уходила от преследования; так как капитан был опытным артиллеристом, он подпускал неприятельский бриг на расстояние выстрела его носовых пушек, а потом затевал то, что он называл игрой в кегли.
Пьер Берто был отменным канониром, только ему поручалось наводить две тридцатишестифунтовые пушки. Пока он наводил одну, другую в это время заряжали, и капитан Эрбель находил особенное удовольствие, наблюдая за тем, как из установленных на юте орудий ядра беспрерывно летели одно за другим в паруса или борт вражеского судна, в зависимости от его собственного приказания: «Выше, Пьер!» или «Давай-ка пониже, Пьер!»
— Вы слышите? — спросил капитан матросов.
— Что, капитан?
— Что сказал Парижанин.
— А что он сказал?
— У англичанина на десять зубов больше, чем у нас.
— А два наших клыка, капитан? По-вашему, они ничего не стоят? — возразил Пьер Берто.
— Значит, вы полагаете, ребята, что нам нечего бояться?
— Нет, — подтвердил Пьер Берто. — Мы их прихлопнем вот так.
Он прищелкнул большим и средним пальцами.
— Давайте сначала узнаем, с кем имеем дело, — предложил капитан.
Он снова обратился к Парижанину.
— Эй, наверху! Ты знаешь все посудины этих собак-еретиков, словно каждую сам крестил. Можешь мне сказать, что это за бриг?
Парижанин поднес трубу к глазам, осмотрел бриг со вниманием, свидетельствовавшим о том, как горячо ему хотелось оправдать доверие капитана, и, сложив, наконец, трубу, словно ему нечего больше было высматривать, произнес:
— Капитан, это «Калипсо».
— Браво! — сказал Пьер Эрбель. — Ну что ж, ребята, пойдемте утешим ее после отъезда Улисса.
Экипаж, восприняв эти слова буквально, не слишком хорошо понял, что хотел сказать капитан; однако матросы сообразили, что это одна из обычных странных шуток Пьера Эрбеля, какие он любит отпускать перед стычкой.
Слова капитана были встречены таким громким криком «ура», что, прозвучи он на римском форуме, пролетающий над ним ворон упал бы замертво от страха.
Другой капитан долго бы думал, прежде чем напасть на корабль, вооруженный в полтора раза лучше его собственного; но превосходство вражеского корабля вызывало у капитана Эрбеля удовлетворение, знакомое каждому смельчаку, встречающему достойного противника.
Как только отзвучали крики одобрения, капитан с довольным видом посмотрел на загорелые лица матросов, не сводивших с него горящих глаз и показывавших в улыбке белоснежные зубы.
— Спрашиваю в последний раз: вы твердо решились? — громко спросил он.
— Да, да, — единодушно отозвались матросы.
— Вы готовы биться до последнего?
— Да! — донеслось со всех сторон.
— И даже больше! — прибавил Парижанин со своих выбленок.
— В таком случае, ребята, вперед! Поднимите трехцветный флаг и внимательно следите за тем, как поведет себя «Калипсо».
Приказание капитана было исполнено. Военный вымпел развернулся подобно радуге, и все взгляды направились в сторону неприятельского брига.
Едва французский флаг был водружен, как, словно приняв вызов, англичане подняли свой флаг, да еще сопроводили это пушечным выстрелом.
«Прекрасная Тереза» пока не трогала чехол, скрывавший батарею, сохраняя скромный и безобидный вид, более подобавший простому торговому судну.
— Мы посмотрели, теперь давайте послушаем, — сказал Пьер Эрбель.
Матросы «Прекрасной Терезы» стали прислушиваться, и, хотя их еще отделяло от «Калипсо» немалое расстояние, ветер донес до их слуха барабанный бой.
— Отлично! Их нельзя обвинить в том, что они скрывают свои намерения, — промолвил Пьер Эрбель. — Ну, ребята, покажем метру Джону Булю, на что мы способны: пусть знает, что если зубов у нас и не полон рот, как у него, то кусаться мы все-таки умеем.
Едва он успел отдать этот приказ, как чехол, скрывавший батарею «Прекрасной Терезы», исчез как по волшебству и с борта «Калипсо» могли теперь в свою очередь насчитать с каждой стороны «Прекрасной Терезы» по дюжине орудийных портов, а в каждом из них — по восемнадцатифунтовой пушке.