Самозванка (дореволюционная орфография)
Шрифт:
Онъ вспомнилъ вчерашнія слова фабриканта Шмелева: „вглядися въ очи ей, – коль очи ясны, – ясна душа“.
Ясны и свтлы были очи этой милой двушки, много пострадавшей, видвшей много горя и теперь счастливой, радостной…
Какъ цвтокъ раскрывается на встрчу яркимъ и горячимъ лучамъ вешняго солнца, зовущаго къ жизни, такъ теперь раскрывалась душа этой двушки на встрчу грядущей любви, первой любви.
– Будешь моею? – тихо спросилъ Салатинъ.
– Возьми, если любишь…
– Люблю!…
Онъ привлекъ ее къ себ и поцловалъ.
– А
– Ты свтлая и хорошая! – воскликнулъ Салатинъ.
– Спасибо, что вришь… Всю жизнь отдамъ, чтобы сдлать тебя счастливымъ…
Они отошли и сли въ уголокъ.
– Бабушка проститъ, думаешь? – спросила Вра.
– Надюсь… А если не проститъ, такъ Богъ съ нею!…
– Мн было бы тяжело, – я очень полюбила ее, мн жаль ее… А кром того…
Она не договорила.
– Что? – спросилъ Салатинъ.
– Да, вдь, у меня ничего нтъ, мы нищіе…
– И теб не грхъ это говорить? – съ упрекомъ воскликнулъ Салатинъ. – Я, вдь, не партію длаю… Я, вдь, женюсь не по разсчету и мн ничего не надо… У меня есть достаточно, но если бъ и ничего не было, такъ я не задумался-бы жениться на теб. Бракъ по любви, по влеченію благословляется Богомъ, a мужъ при такомъ брак становится энергичнымъ, предпріимчивымъ, трудолюбивымъ и является благосостояніе… Я даже счастливъ буду, если мн придется сдлать для тебя все на мои средства… Съ какимъ бы восторгомъ я заботился о каждой вещиц, которая нужна теб, съ какою любовью выбиралъ бы все это!…
– Милый, какъ ты меня любишь!…
– Очень, очень люблю, Врочка!…
– За что?… Ты, вдь, совсмъ не знаешь меня…
– To есть хочешь сказать, что я не изучалъ тебя втеченіи нсколькихъ мсяцевъ?… Надо ли это?… Мн думается, что иногда можно изучить человка въ одинъ часъ. Я врю, что судьба, соединяя двухъ людей, открываетъ имъ „умственныя очи“ и они видятъ все, какъ въ увеличительное стекло, и все узнаютъ… Тутъ именно судьба, моя милая Вра!… Сколько видалъ я двушекъ и ни къ одной не влекло меня, – почему?… Мн сватали невстъ, я знакомился съ ними и уходилъ съ закрытымъ для любви сердцемъ. A тебя я полюбилъ, лишь только узналъ, что ты двушка… И люблю, люблю!… Буду всегда любить!…
Степанида Аркадьевна загремла въ сосдней комнат посудою.
– Степанида Аркадьевна, я чаю хочу, я не пилъ его сегодня! – крикнулъ Салатинъ.
– Несу, батюшка, несу, готовъ самоварчикъ-то!…
– И сть я хочу, Степанида Аркадьевна!… Нтъ ли тутъ порядочнаго трактира?… Я послалъ бы зачмъ-нибудь дворника…
– Ишь, привыкли вы къ трактирамъ-то, люди торговые!… Я и безъ трактира все приготовила… Пирожковъ вамъ изжарила, яичекъ сварила, грибковъ въ сметанк нажарила…
На стол закиплъ самоваръ, а вокругъ его появилось множество всякихъ тарелочекъ съ закусками: горячіе пирожки съ морковью и яицами, сковородка жареныхъ грибовъ.
Никогда въ жизни не лъ съ такимъ аппетитомъ
– Ну, теперь къ бабушк! – сказалъ Салатинъ, позавтракавъ и напившись чаю. – Часа черезъ два я буду у васъ…
Провожая, Вра перекрестила его.
Въ дом Ольги Осиповны было печально и смутно, именно – смутно.
Старушка все безпокоилась о „внук“ и бранила Николая Васильевича на чемъ свтъ стоитъ, какъ за то, что онъ былъ виновникомъ „несчастія“, такъ и за то, что онъ не детъ съ извстіемъ о состояніи Васи…
– Общалъ путаникъ чмъ свтъ пріхать, а до полдня и глазъ не кажетъ! – ворчала старушка. – Искалчилъ мальчика, оглашенный, и знать не хочетъ!… He отдамъ я ему Васю, ну, его къ нечистому!… Вс эти мужчины на одинъ ладъ, вс путаники!…
– Можетъ и Bacя такой будетъ! – замтила Анна Игнатьевна. – Лучше бы ему двочкою родиться, мамаша…
– Да ужъ, пожалуй, что такъ… Строгость нужна, строгость, драть ихъ слдуетъ, пока выше коломенской версты не вырасли!… А мы вотъ не деремъ, – слабы стали… Будь-ка я прежняя, такъ я-бы Васю то на об корки отодрала, чтобъ безъ спросу не узжалъ, да посмирне былъ, а я вотъ жду его не дождусь, и обнимать да цловать стану!… Размякло сердце у людей, не стало крпости да строгости, не стало!…
Анна Игнатьевна похаживала изъ комнаты въ комнату, забывъ причесаться, угрюмая озобоченная…
А тутъ еще Настенька пришла и нагнала на нее тоску своими причитаніями, и угрозами.
– Все теперь узнается, все! – съ тоскою говорила „модная двица“. – И узналось ужъ… Врка ваша теперь и про деньги выболтаетъ…
– Выболтаетъ!… – не безъ злорадства согласилась Анна Игнатьевна.
– Ну, и пущай!… Я отопрусь, на меня уликъ никакихъ нтъ. Ее же за клевету къ отвтственности притянутъ…
– Судьи правду узнаютъ!… – замтила Анна Игнатьевна.
– А узнаютъ, такъ и вамъ съ дочкою не поздоровится!… За это, милая моя, по головк не погладятъ!… Посидите въ острог съ доченькой-то…
– И тебя туда-же…
– За что?
– А хоть-бы за то, что ты Вру красть заставляла…
– А доказательство гд?
– Найдутъ… Спросятъ: на какія деньги ты себ всякіе наряды да балаболки покупала?… Попадемъ, такъ вс попадемъ…
Настеньку душила злоба, и попадись ей теперь Вра, она кинулась-бы на нее съ кулаками, вцпилась-бы въ нее зубами…
Анна Игнатьевна ходила-ходила, слушала-слущала шипнье Настеньки… да и разсказала ей все, что сообщилъ вчера вечеромъ Николай Васильевичъ.
Настенька позеленла вся.
– А, вотъ оно что!… – проговорила она, стискивая руки.
– Да, голубушка, вотъ оно что… – сказала Анна Игнатьевна. – Наша псенка спта…
– А Вра… Вра счастлива будетъ?…
– Должно быть, такъ…
– Нтъ!…
Настенька вскочила.
– He бывать этому, не бывать!… Если бабушка не растерзаетъ ее за это, такъ я… я задушу ее!…