Самвэл
Шрифт:
— Говори, сынок, открой отцу все, что наболело на сердце! Что так терзает тебя? С тех пор, как ты приехал, я все время чувствую в тебе смятение чувств, какую-то душевную боль и тревогу... Не таи от меня своих забот! Знай — твой отец любит тебя так сильно, что сумеет и страдать твоими страданиями и разделить твое горе.
— Как же не страдать, отец, как не горевать? Даже сердце, которое давно обратилось в камень, даже душа, в которой умерло все человеческое, не могут остаться равнодушны к тому, что я видел и что, на свою беду, еще увижу. С того дня, как я выехал из нашего замка, как покинул наш Тарон, я ехал сквозь бесконечные развалины и варварские опустошения, Я видел обращенные в пепел города, видел обезлюдевшие деревни, видел разоренные
Отец никак не ожидал, что сын задаст ему такой вопрос. Он растерялся и не нашелся, что ответить; все его высокомерное достоинство рухнуло под тяжестью горьких упреков, в которых сын излил страдания своего сердца.
— Ты молчишь, отец, ты не отвечаешь... Мне понятно, что означает твое молчание. Но гибель и разорение родины, слезы и стоны тысяч и тысяч людей дают твоему несчастному сыну смелость сказать тебе, что все эти варварские жестокости совершили два человека, и один из них — мой отец, а другой — мой дядя, брат моей матери.
— Великое дело требует и великих жертв! — прервал его отец.
— Да, великое дело требует великих жертв, — горько подтвердил сын. — Но, отец, хорошо ли соразмерил ты само дело и те преступления, которые совершаются во имя этого дела? Погубить армянскую землю, армянскую веру, армянскую церковь, именовать на руинах Армении персидское царство — вот то дело, отец, которое ты именуешь великим.
— Почему персидское? — раздраженно прервал отец. — Разве Меружан перс?
— А кто же? И ты, отец, и он, — вы оба отреклись от христианства и перешли в веру персидского царя. Вы наводнили армянские храмы персидскими жрецами, вы всюду заставляете людей отрекаться от христианства. Моя мать уже стала огнепоклонницей и устроила персидское капище в благочестивом доме Мамиконянов, мои братья говорят между собой по-персидски — армянский язык изгнан из нашего дома. Вы всюду уничтожаете армянские книги, чтобы насадить в Армении персидский язык и персидскую письменность. Вчера я своими глазами видел, как перед голубым шатром Меружана жгли армянские манускрипты. А после всего этого — когда погибнет религия, когда погибнет язык, когда погибнут армянские традиции и обычаи, когда армяне станут жить по персидским обычаям и молиться на персидском языке — что же останется в Армении армянского?! И может ли считаться армянским государство, которое вы потом создадите? Рано или поздно оно исчезнет, растворится в персидском. А вместе с ним погибнут, исчезнут бесследно все святыни армянского народа...
— Будь, что будет, лишь бы не было Аршакидов! — ответил отец еще раздраженнее.
— Чем вам не по душе Аршакиды?
— И ты еще спрашиваешь, Самвел?! Ты ведь не ребенок, восстанови в памяти то, чему был свидетелем хотя бы за время своей жизни, вспомни, сколькими злодеяниями только за эти годы запятнал себя царь Аршак, который ныне расплачивается за них в крепости Ануш!
И он начал перечислять злодеяния Аршакидов. Потом добавил:
— И ты, Самвел, все еще хочешь, чтобы нами правила такая порочная, растленная, опозорившая себя династия?
— То, что делаете вы с Меружаном — еще хуже, отец! — отрезал Самвел, забыв о сыновнем почтении. — Скверну не смывают скверной, а порок не искореняют пороком. Чтобы избавиться от них, можно найти другие пути. Среди Аршакидов и в прошлом и сейчас есть имена, которыми всегда будет гордиться армянский народ. А если в этом славном роду и появилось в последнее время несколько недостойных людей, это грех и позор только для них самих, и только они сами и должны искупить его. Зачем же за их грехи страдать армянскому народу, всей армянской стране? Скажу более, отец: даже самые порочные из Аршакидов не пали так низко, чтобы предавать родную страну и родную церковь! А вы — ты и Меружан?!..
Словно удар молнии, грянули в самое сердце отца последние слова
Пока князь сидел весь во власти этой ужасной тревоги, погода резко ухудшилась. Красный ветер яростно ревел и швырял пригоршни красной пыли в лицо несчастному отцу; тот не замечал ничего.
— Ты приехал порицать меня, Самвел? — еле вымолвил он наконец, терзаемый душевной мукой.
— Нет, отец, я приехал не порицать тебя. Я приехал, чтобы прямо, честно и откровенно поговорить с тобой, поговорить так, как не посмел бы никто, кроме сына. Я приехал, чтобы всеми силами своей души, всею силою сыновней любви умолять, заклинать тебя свернуть с неправедного пути, который ведет нашу родину к неминуемой гибели, а род Мамиконянов — к вечному проклятию и позору...
Отца тронули эти слова, и он мягко ответил:
— В тебе говорят юношеская пылкость и душевная чистота, дитя мое, и я могу лишь радоваться, видя, сколь чисто и непорочно до сих пор твое сердце. Но голос сердца, доводы чувства слишком редко бывают верны. К несчастью, те святыни, которые ты называешь добродетелью или нравственностью, играют самую ничтожную роль в отношениях между народами и государствами. Сильный всегда притесняет и пожирает слабого. Ничего не поделаешь, суровая жизненная необходимость направляет нас порою по такому пути и вынуждает совершать такие поступки, от которых содрогнулся бы даже ад. Все, что мы совершили, было вызвано неотвратимой неизбежностью. Мы присоединились к персам, дабы избавиться от коварных византийцев. Персы много веков были нашими друзьями, и лишь в последние десятилетия христианство разъединило нас, воздвигло между нами высокую стену — разницу в религии. Обстоятельства требуют сломать эту стену и протянуть руку старому другу.
— Но вы ломаете не стену, а основу основ! — прервал Самвел.
— Ничего подобного! Послушай, Самвел, если бы я стал доказывать, что мы ничего не теряем, отвергая Иисуса Христа и возвращаясь к нашим древним богам, потребовались бы долгие объяснения. Поэтому я повторяю только те, что уже сказал: великие дела требуют великих жертв. Мы вынуждены были принести эти великие жертвы.
— Но где же оно, то великое дело, в жертву которому вы приносите религию и церковь? — воскликнул Самвел, снова разгорячившись.
— Крушение древней тирании, свержение Аршакидов! — ответил отец. — Иди ты считаешь это пустяковым делом?
— Не считаю. Но зачем вы стараетесь свергнуть Аршакидов?
— Затем, что если мы не уничтожим их, они уничтожат нас. Разве ты забыл, сколь яростно царь Аршак и его отец уничтожали удельные княжества наших нахараров?
— Не забыл. Но я снова говорю тебе, что пресечь произвол Аршакидов можно и другими, более приемлемыми средствами.
— Нет иных средств кроме того, что уже начато и должно продолжаться. Армянские нахарары разделились на два лагеря: один из них, возглавляемый духовенством, старается сохранить все по-старому и спасти прогнившую династию Аршакидов, другой, во главе с твоим отцом и дядей, хочет сокрушить старое и создать новое государство. Вполне понятно, что междоусобные распри привели и к междоусобной войне. Наши противники обратились за помощью к Византии, а мы обратились к Персии. Чем это кончится — на то Божья воля, но пока удача на нашей стороне.