Семь месяцев бесконечности
Шрифт:
Сегодня, несмотря на вторник, у нас с Кейзо был рыбный день: сардины и креветки с картошкой. Все оказалось очень неплохо, несмотря на то что мы не удержались и чуть подпортили блюдо кусочком мяса. За день прошли 26 миль. Восток по-прежнему не слышен. Лагерь в координатах: 88,4° ю. ш., 104,4° в. д.
Результаты моей работы по обучению Кейзо основным правилам и приемам закаливания начали сказываться быстрее, чем мы ожидали. Сегодня утром у Кейзо заболело ухо. Я, чувствуя в глубине души, что в этом есть и моя доля вины, сбегал в палатку доктора Этьенна и взял у него совершенно убойный, по его словам, антибиотик. Кейзо послушно съел пилюлю и перед выходом оделся потеплее. День как две капли воды похож на предыдущий и вновь, как вчера, располагал к размышлениям, но на этот раз я старался петлять не слишком сильно. Сочинил стихотворение ко дню рождения мамы, который будет 23 декабря:
Сплелись в клубок меридианы. Который твой?! Не отгадать… Но чувствую себя опять С тобою рядом в твой день, мама. Быть рядом. И без лишних слов Найти друг в друге пониманье. Прими мое истолкованье: Быть рядом это есть любовь, И ни при чем здесь расстояния.Теперь весь вопрос в том, как его передать. Востока не слышно, остальные наши корреспонденты плохо понимают по-русски. Одна надежда на то, что завтра или послезавтра Восток все-таки прорежется и я успею передать радиограмму. За день сегодня прошли 25 миль. Пилюли доктора оказались достаточно эффективными, во всяком случае после
Сегодня вечером прохождение улучшилось, и мы слышали сразу три станции: Восток, Ленинградскую и Беллинсгаузен, — но они нас, увы, нет. Из их переговоров мы узнали, что DC-6 вчера благополучно доставил в Пунта-Аренас всех томившихся в базовом лагере наших друзей. Слава Богу! Теперь Лоран успеет к Рождеству в Париж и мои письма вместе с ним.
Подъем продолжался весь день. Как-то незаметно, хотя и останавливался, поджидая ребят, пока они строили пирамиды Брайтона, я ушел довольно далеко вперед и к обеду оторвался примерно на километр. Уилл пришел в лагерь со значительным опозданием. Выяснилось, что Джуниор — одна из самых крупных наших собак, брат Пэнды, похожий на него как две капли воды, — внезапно стал припадать на задние лапы. Уилл освободил его от постромок, и Джуниор приковылял следом еще минут через двадцать. Он шел как-то боком, периодически приседая всей задней половиной тела. Джуниор поспел как раз к кормежке и с завидным аппетитом смолотил свой кусок, и это вселило в нас некоторые надежды на то, что недомогание пройдет, к тому же внешний осмотр лап и спины ничего не показал. Осмотр проводил доктор-универсал Этьенн. Не думаю, что ему приходилось прежде в своей пусть недолгой, но богатой, по его словам, практике сельского врача иметь дело с такими пациентами. На моей памяти был всего один случай, когда Этьенн подходил к собаке как врач. Это было в феврале на ранчо Стигера. Тогда одна из собак наткнулась на бегу на большую жестяную банку, скрытую под снегом, и распорола грудь. И вот Этьенн, как заправский хирург, зашивал эту рану, а мы все ассистировали, держа вырывающуюся собаку — операция проводилась без наркоза. Доктор был очень серьезен и собран отчасти еще и потому, что над ним нависала камера Лорана. После этого случая Этьенн старался как-то обходить все вопросы, связанные с лечением как личного, так и собачьего состава экспедиции, совершенно справедливо полагаясь на целительные свойства чистого антарктического воздуха и благотворное влияние физической нагрузки. Подобная позиция нашего доктора, по моему мнению, способствовала тому, что самочувствие всех участников экспедиции было удовлетворительным, если не считать совершенно несущественных недомоганий в области поясницы. Правда, мы не смогли сберечь Тима, но доктор делал все возможное, пытаясь вызвать самолет для бедной собаки. Вообще-то Этьенн не очень любил вспоминать свое медицинское прошлое, и по всему было видно, что он отнюдь не жалел, что сменил медицину на вольный ветер странствий. Но сейчас, осматривая Джуниора, он, наверное, почувствовал какую-то ностальгию по своему медицинскому прошлому, а может быть, просто пришло время вспомнить, что он все-таки врач. Вчера пациентом был Кейзо, сегодня Джуниор, а завтра? На этот раз сам доктор дал ответ на этот еще вчера, казалось, не волнующий вопрос. Он подошел ко мне сияя и спросил: «Виктор, ты готов мне завтра ассистировать?» Я, не совсем представляя, для чего может понадобиться моя ассистентская помощь, осторожно, чтобы не погасить блеск в его глазах, осведомился: «А что, у нас завтра операция?» — «Ты понимаешь, — оживленно заговорил доктор, — я хочу начать интересную работу: попытаться получить экспериментальные данные о взаимосвязи температуры собак с температурой наружного воздуха и проследить динамику этой зависимости. Насколько мне известно, — продолжал Этьенн уже менее уверенно, — таких экспериментальных данных нигде нет, а мы сейчас поднимаемся на плато, температура будет падать, и очень интересно посмотреть, как коррелируют эти температурные изменения с температурой собачьего тела. Я думаю взять двух собак: одну с густой шерстью, а другую с обычной, — и сравнить их температуры. Что ты на это скажешь?» Я ответил, что это, наверное, очень интересно, но сначала неплохо было бы посмотреть, как к этому эксперименту отнесутся собаки, ведь именно от их отношения и будет зависеть мое согласие ассистировать. «Пустяки, — махнул рукой доктор. — Как только ты задерешь собаке хвост, а измерять температуру мы будем, естественно, в анальном отверстии, собака сразу замрет и позволит спокойно осуществить всю процедуру». Этьенн говорил так уверенно, как будто всю свою жизнь только и делал, что задирал собакам хвосты. Я согласился. Было все-таки интересно посмотреть, что из этого получится. Первый эксперимент был назначен на завтра, условный пациент — Кинта. Мы, кажется, остались оба довольны достигнутой договоренностью. Прежде чем уйти в свою стоявшую рядом палатку, Этьенн, чуть понизив голос, спросил: «Ну, а как тебе японская кухня?» Я поднял вверх большой палец. «А я в восторге от профессорской стряпни, — сказал Этьенн и, выразительно поведя носом, добавил: — Ты знаешь, какие у нас ароматы! Я бы никогда раньше не подумал, что те же самые продукты, которые мы так бездарно с тобой переводили, могут быть такими ароматными и вкусными».
Как будто услышав мои восторженные отзывы о своем кулинарном таланте, Кейзо превзошел самого себя. Приготовленный им соус заставил меня выскочить из палатки и сделать вокруг нее несколько больших кругов с открытым ртом.
Погода продолжает радовать своей стабильностью: весь день минус 27 градусов, легкий ветер 4–5 метров в секунду, чистый горизонт и синее небо. Поверхность по-прежнему твердая. Кроме основных групп застругов, ориентированных на северо-восток, встречаются протяженные снежные холмы высотой около полуметра, вытянутые в северном направлении. За день прошли 25 миль. Лагерь в координатах: 87,7° ю. ш., 104,6° в. д.
Минус 25 градусов, слабый ветер, ясно. Вооруженный градусником доктор подошел ко мне, и мы вместе пошли вдоль собачьего строя. Собаки вскакивали при нашем приближении и выжидательно смотрели на наши спрятанные за спиной руки, в которых могло оказаться что-нибудь вкусное. Только Кука, по своему обыкновению, продолжал спать, свернувшись клубочком и не проявляя никакого интереса к окружающему. Это сразу же определило его судьбу. Он стал нашим первым пациентом. По-моему, это было в общем-то справедливо, чтобы Кука взял первый удар на себя, ведь именно по его вине живот Тьюли округлялся с каждым днем все больше и больше. Я взял Куку на руки и поставил его на снег. Зажав его голову между ног, я задрал ему хвост. Кука не шелохнулся. «Вот видишь, — торжествующе произнес Этьенн, — все нормально», — и решительно вставил термометр. Красный спиртовой столбик быстро пополз вверх, перескочил нуль и, плавно замедляя движение, неожиданно (во всяком случае для меня) остановился у отметки 28,5 градуса! Не очень доверяя этому результату (я почему-то считал, что если нормальная для собак температура 37–38 градусов, то и сейчас она должна быть примерно такой же), мы, оставив Куку, который, кстати, даже не разомкнул веки во время всей этой унизительной процедуры, стали высматривать другого пациента. Не сговариваясь, мы одновременно посмотрели на Томми. Нам показалось, что этот скромный пес тоже вполне подходящий, во всяком случае безопасный пациент. Так оно и оказалось. Прежде чем Томми успел сообразить, что сегодня мы даем ему утреннюю подачку не совсем с той стороны, процесс был закончен с тем же результатом. Воодушевленные той легкостью, с которой нам удалось измерить температуру у двух собак, мы набрались смелости и направились к огромному, лохматому Хоби, известному своим сварливым характером. Хоби занимал особое место в упряжке Кейзо. Это был скрытый лидер и главный идеолог для всех остальных собак: если Хоби тянет вполсилы, то и вся упряжка идет ни шатко ни валко, если у Хоби порыв энтузиазма, то и все стараются. Единственно, с кем он считался, так это со своим братом Монти. Мы с Кейзо выделяли Хоби среди прочих собак, уважительно называя его между собой Валенса. Вот таким был наш следующий пациент. Лидер есть лидер! То, что позволено делать с рядовым составом, совершенно недопустимо по отношению к командиру. Это я моментально прочел в предупредительном оскале Хоби, обнажившем все свои 36 белых как снег зубов, когда мы попытались задрать ему хвост. Подошел Уилл, и мы, втроем удерживая страшную пасть пациента на безопасном расстоянии, все-таки измерили температуру. Несмотря на то что шерсть Хоби была намного длиннее и плотнее, чем у предыдущих пациентов, его температура отличалась незначительно и составляла 29 градусов. Второй цикл измерений было решено провести сразу же после сегодняшнего перехода.
Поверхность по-прежнему была достаточно твердой, чтобы удерживать и собак, и лыжников. Прошли 25 миль. Вечерние измерения температуры оказались труднее. Собаки устали и более нервно реагировали на малоприятную процедуру — все, кроме Куки, спокойствие которого просто потрясало. Я даже придумал единицу для измерения флегматичности — 1 кука. Температура у Куки поднялась всего на два градуса. Перешли к Томми. Если оценивать его флегматичность в куках, то в этот вечер она составила не более 2,6 милликука — так возбужден был пес. Он всячески изворачивался, визжал, звал на помощь и в конце концов вырвался из рук, так и не дав измерить температуру. Отбежав метров на пятьдесят в сторону, Томми уселся с независимым видом и старался даже не смотреть в нашу сторону. А мы и не стали его преследовать. Когда мы подошли к Хоби, он не визжал, не скулил и не звал на помощь. Как и подобает серьезной собаке, он хладнокровно и молча вцепился мне в руку, к счастью, несильно, но этого было достаточно для того, чтобы примерно его наказать. Эксперимент был продолжен, но дал тот же результат — 30 градусов.
Вечером к нам пришел Уилл и попросил записать на диктофон наиболее впечатляющие с нашей точки зрения моменты экспедиции. Он собирался отправить пленку в США на радио. Я, быстро исчерпав весь запас английских слов, наговорил минут восемь-десять. Кейзо, смущаясь, долго собирался с мыслями, прежде чем начать. Чтобы не мешать ему, я выбрался из палатки и пошел в гости к Этьенну и Дахо, тем более что приближалось время радиосвязи. Но, увы, сегодня мы не слышали ни одной станции. Чуть позже едва-едва прорезался Пунта-Аренас. Лагерь в координатах: 87,3° ю. ш., 104,6° в. д.
Сегодня пятница — «Юрин день», что в переводе означает день большого сбора мочи (от английского слова «urine»). В полном соответствии с контрактом, заключенным с доктором Этьенном перед подходом к Полюсу, я должен был раз в неделю позаботиться о том, чтобы ни один из моих друзей да и сам я не бросали мочу на ветер, а отдавали ее на алтарь таинственной науки, пытающейся отыскать устойчивую зависимость между качеством мочи и психологическим состоянием ее производителя. Вступив в должность, я первым делом постарался сделать эту процедуру наименее обременительной для своих товарищей. Поэтому я изменил методику, которой придерживался Этьенн в самом начале эксперимента, когда он бегал за нами с литровой полиэтиленовой банкой, слезно умоляя не проливать ничего мимо в течение целых суток. Легко себе представить сверхсложность этой задачи, особенно в штормовую погоду! Не менее трудно было и самому Этьенну, которому приходилось оттаивать замерзшее содержимое банки под потолком палатки с тем, чтобы взять из всего этого количества только 5 миллилитров ценной жидкости. Я пошел другим путем. Зная, что у каждого из нас есть своя личная и вполне герметичная посудина для мочи, я накануне «Юрина дня», то есть в четверг вечером, обходил каждую палатку и просил ребят хранить в заветных бутылках все содержимое до самого утра. Сам же я накануне вечером подготавливал специальные пластиковые пробирочки с плотными пробками, нумеровал их и утром разносил по палаткам в соответствии с номерами. По условиям эксперимента каждый из нас имел свой номер, который проставлялся на анкете и на пробирочке. У Этьенна, например, был номер 1, у Уилла — 6. И хотя то, чем я наполнял пробирки с помощью длинной алюминиевой трубочки, не было в полном смысле слова суточной мочой, требуемой по условиям эксперимента, все-таки, на мой взгляд (и доктор был в этом со мной полностью согласен), в ней присутствовали наиболее репрезентативные ее пробы: вечерняя, отражающая степень усталости организма после девятичасового перехода на лыжах, и утренняя, отражающая степень релаксации того же организма после сна. Так или иначе, дело пошло быстрее и горка пронумерованных, заполненных мутным льдом пробирок в специальной полиэтиленовой коробке стала расти. Завершив утренний обход палат, я вернулся к себе и почувствовал, что проголодался сегодня сильнее обычного. При полном попустительстве со стороны Кейзо я усилил сегодняшнюю овсянку кусочками поджаренного мяса. Это больше напоминало нормальный завтрак и существенно улучшило наше настроение, тем более что у Кейзо уже практически перестало болеть ухо. Подлинным героем сегодняшнего утра стал Рекс, которому, совсем так же, как и мне, показалось, что неплохо было бы начать день с мяса — кто знает, что там ждет впереди. Оставленный на некоторое время без присмотра Рекс подошел к нартам, вскрыл своей острой мордой один из картонных ящиков с мясными запасами Этьенна и профессора и стал под шумок методично их поглощать. Неизвестно, что иссякло бы раньше — аппетит Рекса или мясо профессора, если бы сам профессор с воплем негодования не обнаружил преступника. Далее все разыгрывалось по обычному сценарию. Уилл с лыжей в руках воспитывал преступника, а профессор, ворча, восстанавливал пострадавший ящик. По довольной морде Рекса было видно, что он явно удовлетворен тем, как провел утро, несмотря на карающую длань Уилла.
Мы вышли. Облачность, видневшаяся с утра на юго-западе, развила стремительное наступление и вскоре неожиданно заволокла все небо. Стало темно. Темно-серые рваные облака быстро летели над нашими головами, пропал контраст, и я впервые за последние дни шел исключительно по компасу.
Но такая погода не имела прав на долгое существование здесь, на плато, в царстве солнца и голубого неба. К полудню на том же юго-западе появился голубой глаз, раскрывавшийся очень быстро, и вскоре выглянуло солнце, а еще через час грязная пелена облаков скатилась к северо-востоку, и вновь над готовой безоблачное небо. Ветер стих, и стало даже жарко. Совсем тонкая корочка слегка подтаявшего снега на поверхности обусловливала своеобразный парниковый эффект на глубине нескольких сантиметров. В результате на значительных площадях под коркой наста образуются тонкие прослойки воздуха, и порой достаточно малейшего сотрясения поверхности такого участка, чтобы она просела. Это происходит всегда неожиданно и поначалу даже пугает: кажется, что под тобой рушится снежный мост и ты падаешь в трещину. Сначала возникает неясный шум, который, быстро нарастая, проносится под лыжами и затихает вдали, а затем почти одновременно с этим поверхность снега с шумом проваливается под тобой, и вновь вокруг тишина и солнце. Некоторые собаки чрезвычайно этого боятся и никак не могут привыкнуть. Случалось, что паниковали сразу несколько собак, и вся упряжка останавливалась и порой даже пыталась повернуть обратно. Прошли все те же двадцать пять миль. Темп радовал. Сегодня впервые с момента выхода с Полюса установили связь с Востоком, и я наконец передал поздравительную телеграмму маме. Ура! Саня Шереметьев был рад не меньше меня, что мы наконец-то нашли друг друга в этом пустынном эфире, и спросил, какие будут заказы у участников экспедиции в смысле провианта. Я обещал все разузнать и сообщить ему. При такой скорости движения мы могли прийти на Восток между 17 и 19 января. Саня сообщил, что они ждут нас с нетерпением и даже подготовили для нас специальную концертную программу. Настроение было самым приподнятым. Получили наши координаты. Меня несколько обескураживало постоянство долготы — я никак не мог свернуть со злополучного 104-го меридиана. В Пунта-Аренасе это вызывало смешанное с восторгом удивление: «Как вам удается так точно идти на север? Это непостижимо». Пришлось оправдываться: «Честное слово, не хотел. Мечтаю свернуть немного к востоку и выйти на меридиан 107 градусов, но что-то не получается». Вернулся с радиосвязи в палатку и порадовал Кейзо тем, что на Востоке его будут ждать любимая еда и песни. А пока предложил отметить день рождения мамы. Чудеса! У матери Кейзо день рождения тоже 23 — правда, ноября, но выпить все равно надо! У меня были две маленькие сувенирные стограммовые бутылочки водки, подаренные мне на Южном полюсе во время тайной вечери. Мы торжественно отметили дни рождения наших мам. На ужин спагетти, специально привезенные Кейзо из Японии. Согласно традиции, их полагается есть на день рождения, и чем длиннее будут эти макароны, тем длиннее будет жизнь у именинника. Наши макароны сегодня необычайно длинные. Лагерь в координатах: 86,96° ю. ш., 104,7° в. д.
Весь день меня не покидало чувство, что какой-нибудь неизвестный нам негодяй все-таки успел подложить топор под «нактоуз» моего компаса. Непрекращающиеся заструги, периодически срывающийся резкий ветер, твердая поверхность, практически отсутствующая одышка и, наконец, подозрительное постоянство меридиана — все это не могло не натолкнуть меня на мысль, что перед нами совсем не «Зона относительной недоступности», а нечто совершенно другое: не такое далекое, не такое высокое, а главное, уводящее нас совершенно в другую сторону от Востока. Вот и сегодня вечером, едва мы закончили двадцатипятимильный переход, сорвался сильный ветер от юго-запада с поземкой, а небо закрыла облачность. Но вся эта круговерть продолжалась недолго, часа два, и вновь выглянуло солнце, немного развеяв мои сомнения. Окончательный вывод можно было сделать только тогда, когда к нам прилетит самолет, если, конечно, отыщет нас по этим координатам. Радиосвязи вновь не было. Послали по спутниковому каналу информацию, что будем ждать самолет вечером 26 декабря или утром 27 декабря. По нашим расчетам, мы должны были быть в это время в районе 86-й параллели. Поскольку, вопреки всем прогнозам и ожиданиям, мы двигались довольно быстро, то отпала необходимость в трех подбазах на пути к Востоку. Мы рассчитываем иметь только две: одну на 86-й параллели послезавтра, а вторую — на 82-й. Вечером в нашей палатке Кейзо жег сандаловое дерево, отчего запах в палатке напомнил мне Сингапур и Маврикий. Запахи, царящие на тамошних, исхоженных мной вдоль и поперек базарах, запоминаются на всю жизнь. Кейзо нещадно чихал. Лагерь в координатах: 86,6° ю. ш., 104,9° в. д. Все-таки пополз немного к востоку! Дай-то Бог!