Семь тысяч с хвостиком
Шрифт:
– Ту, что возле башенки… да смотри чтоб чисто и тепло там было! – строго сказал хозяин дома. Наташка кивала головой и всем видом показывала, что не заставит хозяина стыдиться.
– Не изволь беспокоиться, Иван Васильевич, - вставил Тимофей. – Я человек привыкший к простой жизни. Не привык на перинах спать, да и к холоду хорошо отношусь. Говорят, аглицкие немцы вообще не топят в своих домах.
– Да как же не топить!? Ну, летом оно конечно без нужды. А зимой? Ведь замерзнешь! – искренне удивился воевода.
– Сказывал мне об этом один обыщик, что у них в слободе под Архангельском, что на Белом море был. Так он говорит, что избы у них добротные, терема просторные, наши умельцы строили и везде топлено,
– Да…чудной народ. Но мы не немцы, поэтому все у тебя будет по-нашему, по родному. Ступай с Наташкой, она тебя проводит, а я распоряжусь чтоб вещи твои из кибитки принесли. Возница - твой холоп, али из ямщиков?
– Из ямщиков.
– Ну, тадысь пущай на постоялый двор едет. А ты, Тимофей Андреевич, ступай в свою спаленку, отдохни, если надобно, с дороги. Вечерком баньку истопим, да откушаем по-домашнему. Ну а государево дело с утра начнешь. Ладно?
– Ладно, - кивнул Романцев, он согласился легко, поскольку на самом деле устал от дороги.
Когда гость с Наташкой ушли Иван Васильевич сходил к повару и заказал тому кушаний разнообразных, таких, «чтоб не стыдно было перед московским гостем. Они там чего только не едали, так не посрами». Затем он поднялся в библиотеку и стал расхаживать по дубовому полу, который немножко скрипел под его грузным телом. Воевода погрузился в думы, он решал, что ему делать завтра. Кого звать в платы, в какой череде и что докладывать молодому чиновнику, ведь в отписке он не все указал, о чем ведал. Побоялся все докладывать умудренный и искушенный в делах государевых воевода тульский. Но теперь он должен был выложить все сполна, иначе полетит его голова далеко-далече.
От тяжких рассуждений прервала его вернувшаяся с ярмарки жена. Она тихонько вошла в палату и замерла в ожидании благоволения мужа.
– Здравствуй, душа моя. Как сходили? – нежно обратился к супруге воевода, наконец, заметивший ее присутствие.
– Все хорошо, светоч очей моих, - ответила его жена, но в голосе он услышал нотки волнения.
– Как дети наши?
– Хорошо. Софья к себе пошла, а Петр поскакал с товарищами в Никитскую слободку.
– Зачем это? – встревожился отец.
– А разве ты не знаешь? – успокоительно улыбнулась мать и дотронулась до плеча мужа.
– Опять к ней?
– Любовь у них…
– Не пара она ему. Да и не спокойно щас в наших окрестностях, шалят людишки, а он как-никак сын воеводы!
– Не переживай. Он не один, а со товарищами, да с твоим дворовым десятком. Они все конные, да с саблями, пистолетами и пищалями. Поди ничего не случиться!
– Ну, Бог с ним! – Иван Васильевич перекрестился.
– У нас гость из Москвы, - уведомил он супругу.
– Остановился у нас пока. Проследи чтоб все было в порядке.
– Приехал-таки. Не беспокойся, любо мой, все будет хорошо.
– Оленька, ешо распорядись, чтоб баню истопили. С трапезой я разобрался. Предупреди Софью, пусть ведет себя соответственно, не одни дома, чужой человек в доме.
– Слушаюсь, - покорно склонила голову Ольга. Потом она поцеловала Ивана Васильевича и выплыла, словно лебедушка, из библиотеки. Для своих сорока с лишним лет, мать двоих детей была худа и стройна, она не раздобрела, как ее муж, хотя не ограничивала себя в еде. Седину, коей появлялось с каждым годом все больше и больше в еще густых некогда русых волосах, она закрашивала хной, специально привозимой воеводе из Персии. Голос ее был звонок, как в молодости и он единственный не менялся. Ольга являлась младшей дочерью старинного рода Лопухиных.
Воевода не долго оставался один. Вскоре к нему заглянула и дочь, любимое создание, его отдохновение и забота, ласка и любовь. Иван Васильевич души в дочери не чаял. К сыну он относился,
– Здравствуй, папенька! – Софья прильнула к груди отца и потом поцеловала того почти в губы, несмотря на грубую щетку усов.
– Здравствуй, доченька, - как всегда при виде любимого чада растаял отец, - как сходили? Купила, что хотела?
– Да, батюшка, спасибо!
– Солнышко мое, у нас в доме поживет московский человек. Будь с ним вежлива и веди себя, как подобает боярской дочери, согласно наставлениям протопопа Сильвестра. Ладно?
– Не волнуйся, буду послушным боярским отпрыском, - звонко засмеялась девица. – Никакой чужак не поймет, что люблю отца своего и мать больше самой себя!
– Все бы тебе шутить! – вздохнул отец.
– Папенька, не переживай, не посрамлю я ни тебя, ни матушку. Пойду переоденусь и предстану пред очами государева посланника в скромном пристойном виде, коим подчеркну смирение, свое, праведные нравы семьи нашей, боголюбие и богобоязненность всех без исключения Морозовых!
– она еще раз поцеловала отца и, несмотря на сковывающий движения сарафан, выпорхнула из библиотеки.
Иван Васильевич вновь остался один наедине со своими тяжелыми думами. Лишь на коротенькое время он отвлекся от смутного, еще не сформировавшегося беспокойства, когда не знаешь, что может произойти плохое, но уверен в его неизбежности, переключив голову и чувства на свою дочь, любимое создание, отвечающее ему теми же чувствами. Какая же она красивая и умная стала. Не жалел боярин для нее ни средств, ни усилий, все дал ей и воспитание, и самое лучшее образование, для его времени и государства, самое полное. Выписывал специально из Европы сведущих в разных науках людишек, платил им сполна так, что по окончании курсов те не стремились возвращаться, а жаждали продолжить свой просветительский труд. Шел воевода супротив воли государя не только в образовании. Невольно перенимала его семья и внешность иноземцев и образ их жизни, привычки, взгляды на жизнь и на политику. Между тем государь требовал от своих холопов совсем другое, жаждал самодержец, избранный на царствование такими, как Морозов боярами, чтобы они же: “иноземных немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на голове не подстригали, також и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людям своим по тому ж носить не велели”. Не раз у Ивана Васильевича был разговор с отцом-настоятелем, духовником семьи, который предостерегал свое излюбленное чадо не следовать привычкам иноземным, следовать заветам русским, прятать свою гордыню, но глухим оставался к увещеваниям божьего человека воевода тульский, считал себя человеком гордым и независимым, многое сделавшим для государства и государя.
В палаты тихонько вошел воеводин приказчик, подьячий его приказной избы, Савелий сын Панкратов. Преданный холоп, но с хитрецой и сам себе на уме, хотя пока воевода в силе, то он служил ему верой и правдой.
– Батюшка, прибегал сотник Фомин…- с поклоном доложил Савелий.
– Что надобно ему? – отозвался воевода.
– В городе витают смутные настроения среди посадских людишек…
– Сказывай!
– Много от тайных людишек изветов по государевому делу и слову. Сказывают онные о назревающих преступлениях, собираются дескать вороги приходить, грабить и побивать самовольством, скопом и заговором к Царскому Величеству и на его государевых бояр и окольничих, и на Думных и на ближних людей, и в городах, и в полках на воевод и на приказных людей.