Сердце Ёксамдона
Шрифт:
— Мама говорила о нём, но мало. Потому что сама мало знала. Это были сказки.
— Сказки?
— Да, она рассказывала мне сказки, — Юнха улыбнулась, с нежностью вспоминая те моменты. — Она заботилась, чтобы маленький ребёнок мог понять случившееся. Она не держала зла на моего отца, и выходило, что он просто не знал, что я появилась на свет. Видимо, так и было. Он был приезжим, они расстались, когда он снова уехал, и мама всегда знала, что он не задержится в городе. Она знала, на что шла, так я поняла это. И в её сказках… что ж… когда я была маленькой, думала, что мой отец умел творить волшебство.
Юнха замолчала.
Они стояли уже под совершенно тёмным небом, затянутым тучами. Дождь давно прекратился, но тучи не разошлись. Свет фонарей лежал справа и слева от Юнха и Ок Муна, и они случайно оказались ровно на границе между двумя кругами.
— Я лишился матери подростком, — тихо произнёс Ок Мун.
— Что с ней случилось? — спросила Юнха. — Если вы можете об этом говорить…
— Её утопили, — коротко ответил он. Юнха вздрогнула, но не успела ничего сказать, как он продолжил:
— Отец женился во второй раз, но счастлив не был. Мачеха нас не полюбила, меня и братьев… У меня шесть братьев, — добавил Ок Мун.
— Шесть! — невольно поразилась Юнха. — Ой, простите…
— Да, сейчас такое не каждый день встретишь, — согласился он. — Особенно в крупном городе. Наша семья жила… в деревне. На западе.
— Вы на деревенского жителя совсем не похожи.
— Кто нынче в Сеуле на него похож?
Он улыбался, Юнха разглядела как блеснули весельем его глаза, и вдруг улыбка сползла с лица Ок Муна. Он сделал короткий быстрый шаг к Юнха, и тут её смартфон зазвонил — тревожно, она почувствовала это совершенно точно. За миг овладело ею ощущение, что мир размазался как застывшее на фото движение, а потом покрылся серой накипью.
Номер принадлежал стационару, в котором лежала мать Юнха.
«Я не хочу брать трубку! — подумала она отчаянно. — Если не сделать этого…»
— Я рядом. — Юнха едва расслышала слова Ок Муна. Дрожащим пальцем она провела по экрану, принимая звонок.
05. Нож для шинковки
Всё стало серым.
Небо затянуло тучами на несколько дней, дождь то моросил, то припускал сильнее, но почти не прекращался. В приглушённом свете стационара выцветали краски и у вещей, и у человеческих лиц.
Тело мамы казалось Юнха сделанным из плохой газетной бумаги: цвет, ломкость, шершавость — всё было тем же. Бледно-розовая пижама становилась ярким весеннем цветком на этом фоне. Юнха возненавидела её радостный оттенок.
Тихое, прерывистое дыхание мамы и звуки медицинских приборов слились в непрерывную мелодию — угасание тепла и приближение зимы звучали в ней. Юнха знала, что приборы могли бы работать бесшумно, но ритм их помогал и пациентам, и врачам. Когда-то ещё подростком она услышала это от медсестры, пытавшейся, наверное, немного отвлечь печальную девочку, сидящую у материнской постели.
Так же Юнха сидела и теперь. Она запомнила себя именно такой: чуть сгорбившейся на неудобном табурете, почти неподвижной, уставившейся как будто на мамино лицо, но, скорее, в пустоту.
Конечно, она должна была выходить, двигаться, хотя бы изредка есть, но не помнила, как делала это. Смутными тенями остались в памяти и другие: почти незаметными — пациенты
Ещё осталось воспоминание о какой-то ссоре за дверью палаты, в коридоре. Короткой, но яростной. Юнха помнила голос Чиён, подруга злилась, хотя делала это очень редко. Но если уж случалось, ярость её полыхала золотым огнём, а обычное тепло превращалось в обжигающий сгусток магмы. Чиён испепеляла того, кто вывел её из себя.
Если Юнха не померещилось, в тот раз она слышала ещё и голоса начальника Кима и собственного дяди. В последнем она была не уверена, не так уж часто она встречала четвероюродного дядю с тех пор, как из сбежала из его дома.
И самым последним воспоминанием в конце серого полотна тех дней стала слишком яркая ночь, когда в палате вспыхнул вдруг свет, и сделалось шумно, и люди оттеснили Юнха от постели мамы, и задрожали на стенах липкие, ломаные тени, и она почувствовала, как падает куда-то, скользит всё быстрее, свистит в ушах воздух, гремит вдали гром — последний гром случившейся три дня назад грозы.
Юнха отодвинули к самым дверям палаты, она сползла вниз по стене, ощущая спиной слева край косяка. Свет медленно погас, всё затихло. На миг или минуту или больше она то ли отключилась, то ли уснула, но за это время суета в палате закончилась. Внезапное затишье означало нечто страшное, но Юнха помнила только то, как снова разгорелся неяркий свет, как кто-то протянул ей руку и помог подняться, она увидела, что каким-то образом это был Ок Мун, хотя как мог он оказаться в стационаре почти на другом конце города, в час ночи в воскресенье, и дальше…
Дальше наступило утро.
Хан Чиён уже была рядом и держала её за руку, и они сидели в бюро ритуальных услуг при больнице, и вежливая, удерживающая сочувствующее выражение на лице, тихая служащая показывала им каталог.
Дожди так и не прекратились. Три дня похорон они продолжали лить, и небо оставалось серым, а всё остальное приняло либо чёрный, либо белый цвет.
Белыми были цветы и повязки, ленточка, которая всё время соскальзывала с волос, бумага, закрывающая окна в этом крыле, потому что выходили они на слишком шумную и яркую улицу и по-другому не получалось никак приглушить жизнь снаружи больницы.
Чёрной была одежда и слова тех, кто приходил сюда. Не столь многих — длинные низкие столы в соседней комнате скорее пустовали.
Юнха ощущала, что рядом всегда кто-то был — Чиён, Ким Санъмин или его сестра; она по-прежнему ощущала, что Ок Мун где-то рядом, он появлялся и исчезал, перекинувшись парой тихих слов с Чиён, иногда присматривал за столами; и один раз Юнха точно видела начальника Кима. Он говорил с ней, но она почти не слышала его слов, так что он быстро сдался. Поклонился портрету той, кого мог бы однажды назвать «матушкой», но, припомнила Юнха, при жизни он приходил к её маме раза три, вряд ли больше.