Серые братья
Шрифт:
– Плохую еду приносят! – скрипела, отброшенная назад натянувшейся цепью, старуха. – Плохую! Совсем без костей! Костей мало!
– Зачем же тебе, бабушка, кости, – вдруг звонко спросил, растягивая рот в улыбке, Иероним.
– Она их в старика бросает! – сообщил, кивнув в сторону старика, Гуфий. – Ох, ненавидит она его! Мы ей иногда нарочно мослы потяжелее даём. Дать мосол, ведьма?
Он объяснял, явно подсмеиваясь над старухой, явно дразня, и было видно, что это – игра, представление, давно разыгрываемое между узницей и приносящим ей еду инквизитором; но сейчас старуха почему-то не обращала внимания ни на забавляющий Гуфия ритуал, ни на самого Гуфия. Она, снова встав на четвереньки, тянула, тянула полуослепшее лицо своё в сторону звонкого голоса, который назвал её «бабушкой».
– Ты-ы! – вдруг визгливо выкрикнула она. – Ты пришёл! Мой владыка! Сколько лет я ждала тебя! Сколько лет!
Она была необъяснимо страшна.
– Сумасшедшая, – испугано отшагивая, буркнул палач.
Старуха же, склонившись в глубоком – лбом до пола – поклоне, крестом раскинула руки, и потом, когда привстала на коленях, её тень в свете факела легла на пол и дальнюю стену таким же громадным крестом, – и увидел вдруг Иероним, почудилось ему на короткий, мучительный миг, что отслаивается от пола и встаёт как будто не тень, – не тень, а контур огромной, с торчащими из лба в стороны рогами человеческой головы. Голова пошевелилась, – и вдруг две чёрные искры в осколках междукаменных выбоин сверкнули в сторону юного инквизитора живым, осмысленным, ужасающим взглядом.
Иероним, едва не завопив, повернулся и побежал. Вывалившись в сумрак холла, он трясущимися руками отыскал проём ведущего наверх коридора и, спотыкаясь, полез по ступеням. Он ковылял, кашляя от поднятой им пыли, а в спину бил надтреснутый визг:
– Не уходиии!! Не уходиии!!
С белым, как известь, лицом, не помня себя прибежал Иероним в кабинет Вадара и заперся там, и сидел до ночи, вспоминая все подробности страшной, притягательно-страшной встречи и спрашивал сам себя – что же именно так его напугало?
Еретик
Ему нужно было если не оправдать перед спутниками своё бегство, то уж как-нибудь объяснить. Но нужно ли? С какой стати? Разве он обязан давать им в чём-то отчёт? Иероним решил поступить проще: вести себя так, как будто ничего и не произошло. Кто посмеет его о чём-то спросить?
Он вызвал в кабинет Марцела и, как ни в чём ни бывало, поручил ему доставить для ночного допроса этого долговязого старика. (Кроме удовлетворения любопытства, вызванного рассказами о его способностях, Иероним предполагал выспросить всё, что можно о так напугавшей его ведьме.) Однако Марцел решился – не воспротивиться ему, конечно же нет – а посомневаться:
– Этот старик смущает умы, – сказал он торопливым полушёпотом, – и Сальвадоре Вадар приказал в своё время не допрашивать его ни при каких обстоятельствах! Однажды я присутствовал на таком допросе – и потом несколько ночей кряду не спал! Колдун говорил вещи мучительные, лишавшие меня сна! Он опасен!
– Да, я это знаю, – бесстрастным голосом ответил Иероним. – Но я так хочу.
Марцел, поклонившись, удалился из кабинета, а уже через четверть часа молодого главу трибунала уведомили, что всё к допросу готово.
В первые же минуты допроса оказалось, что старик являет собой незаурядность даже большую, чем поведал о ней Марцел. В эти первые минуты Иероним испытал неожиданное ощущение собственной малозначительности. Почувствовал, как спадает с глаз флёр личной мудрости и всесилия, и на смену ему с поразительной готовностью приходит понимание эфемерности своей власти.
– Встань! – грозно сказал Иероним старику, как только вошёл в помещение для допросов. – Отвечать на наши вопросы следует стоя!
(А старик сидел на вытащенной на середину подвала широкой палаческой скамье.) Он посмотрел на новоявленного главу трибунала бестрепетно и спокойно, и даже будто бы ласково.
– Встать можно, господин инквизитор, – сказал он негромко. – Но только ты же и попросишь меня сесть снова.
Он расставил колени, качнулся вперёд и стал вставать. Иероним, растерянно моргая, смотрел – и не верил, что человек может быть настолько высоким, а старик, выпрямившись, коснулся седой макушкой закопчённого каменного потока! Глава трибунала, даже стоя на кафедральной ступеньке, вынужден был, чтобы видеть лицо допрашиваемого, задирать вверх подбородок. Он тут же признался себе, что да, – лучше согласиться с правотой этого ветхого гиганта и позволить ему сидеть, нежели на всём протяжении допроса чувствовать себя в роли пигмея, разговаривающего с великаном.
– Сядь, – принуждённо кашлянув, приказал Иероним, и такое начало допроса принесло в его сердце растерянность и досаду. – Поклянись, что ты не еретик! – сказал он, стараясь не смотреть на спокойно опустившегося на скамью старика.
– Не буду клясться, – вдруг ответил старик. – Я действительно исповедую ересь.
– Ка-ак? – не сдержал изумления Иероним. – Ты признаёшься? – Разумеется, признаюсь. По вашим меркам – я еретик. – По нашим меркам? А сам ты себя таким не считаешь? – Может – считаю, а может – и нет. Это ведь вопрос терминов. – Тогда – что для тебя ересь? – Вера в Бога.
– Богохульник! Ересь – это отрицание веры в Бога! Или искажение её!
– Что ж. Вполне приемлемый постулат. Но тогда – все вы, инквизиторы римской католической церкви, во главе с Папой – еретики. Поскольку именно вы отрицаете или искажаете веру в Бога.
– Неслыханная наглость! – вскричал кто-то из-за стола, и ему вторили: – это неслыханно!
– Неужели? – не без иронии посмотрел в сторону секретарей старик. – Но вы не можете отрицать, что Слово Божие гласит «Не убий»?
– Да, мы не отрицаем!
– Тем не менее сами убиваете сотни и тысячи верующих христиан, которые до последней минуту своей истошно кричат, что они – верующие христиане. – Мы убивает еретиков! – Вы сами знаете, что вы лжёте. Вы убиваете не еретиков, а тех, кого вы назвали еретиками. Секретари, не находя слов, возмущённо переглянулись и, спеша придать паузе естественность, склонились и застрочили перьями. – Затем, – продолжал, как ни в чём ни бывало, старик, – Слово Божие гласит – «Возлюби ближнего, как самого себя». Вы вместо любви причиняете беззащитным, беспомощным людям нечеловеческие страдания. А я за всю свою жизнь не только ни одного человека – ни одно животное не обидел. Так кто же из нас еретик? И кто из нас служит Богу? – Так значит ты утверждаешь, что мы не служим Богу? – спросил, овладевая ситуацией, Иероним. – Кому же тогда? – Дьяволу, – просто, как о самом обычном сказал старик, и слова его, отразившись от потолка, обрушились на заседателей трибунала и заставили их побледнеть. – Как мог! – крикнул один из секретарей, вскочив и опрокинув склянку с чернилами, – как мог ты сказать то, что только что сказал?! – Не просто сказал, – ответил, вздыхая, старик, – а доказал, и вполне убедительно. Иероним понял, что ни у него, ни у заседателей трибунала не найдётся честных аргументов для опровержения – разве что крик и простословные обвинения, и попытался переменить саму тему допроса. – Слова твои являются речью учёного человека, – сказал он, махнув рукой секретарю, чтобы тот сел. – Ты где-нибудь обучался? – Да. Я закончил три университета в трёх городах. По курсу философии, живописи и медицины. – Какие именно университеты? – спросил не без любопытства Иероним. – Не скажу. Вы ведь пошлёте туда своих ищеек и станете допрашивать – а значит, и пытать – ни в чём не повинных «еретиков». – Скажешь, – мстительно проговорил Иероним. – Иначе пытка сейчас будет применена к тебе самому. Сидящий перед ним костлявый, белобородый гигант усмехнулся и поднял руку. Вся она, от запястья до локтя, была покрыта какими-то белыми полосами. – Это я сам, – сказал старик, – и много лет назад, и недавно, опускал руки на раскалённое железо. Чтобы доказать господам инквизиторам, что способен не испытывать боли. – Это так, это так – вполголоса забормотал подобравшийся к Иерониму Марцел. – Неоднократно проверено. Только время зря потеряем, и подвал придётся долго проветривать: горелое мясо так воняет… – Но откуда… Такая способность… – растерянно спросил глава трибунала, – … ах да, ты же колдун. Бесы тебе помогают. – И снова ты лжёшь. Мне помогает честная, многолетняя вера в Бога. Точно так же, как она помогла бы и вам, если бы вы были верующие христиане. Но ведь это вы отдали себя бесам. Не нужно спорить со мной, я знаю всё, что вы сейчас скажете. Спорьте со своим сердцем. В каждом сердце, каким бы злодеем не сделался человек, есть искра совести. Она вам скажет, – наедине, когда не будет необходимости притворяться, – что главное дело бесов – мучить людей. Что же вы делаете в своих трибуналах, как не мучаете людей? И кто же вы, если не бесы? Иероним молчал, и немо сидели, перестав писать, секретари и разночинные работники трибунала. – И излечивать любые болезни тебе помогает вера в Бога? – спросил, не зная, о чём ещё говорить, Иероним. – Конечно, – ответил твёрдо старик. – И, заметь, ты спрашиваешь опять же от необходимости притворяться. Внутри же себя ты знаешь ответ. И ты был бы способен спасать и лечить, – если бы только был с Богом. Но ты, – признайся себе, – делаешь дьявольскую работу – и, значит, ты с дьяволом. Вот и получается, что свою жизнь ты посвятил тому, чтобы служить сатане. Иероним побледнел, скрипнул зубами. – Тебя нужно убить, – хрипло проговорил он. – Ну разумеется, – улыбнулся старик. – Убить. Вполне инквизиторский аргумент в теософском споре. Но как ты думаешь, почему меня вот уже девятнадцать лет не убивает Вадар? – Почему? – машинально поинтересовался Иероним. Но старик не отвечал. Опустив косматую голову, он грустно смотрел в пол. Длинные костлявые пальцы его теребили край ветхой хламиды. – Ах, да! – вздёрнул подбородок Иероним. – Ты же лекарь! – Нет, не поэтому, – грустно сказал старик. – Вадар давно убил бы меня, если б не знал, кем я стану, приняв венец мученика. – И кем же ты станешь? – не скрывая дрожи, спросил Иероним. – Полагаю, – задумчиво ответил старик, – что я стану Серым рыцарем. Вечным рыцарем, отыскивающим и уничтожающим таких, как вы. Моя пламенная мечта – иметь возможность спасти тех несчастных, которых вы сжигаете заживо, – не только здесь, в Массаре, а на всех подвластных католичеству землях. И, если бы я принял венец мученика, я получил бы такую силу, что, протянув руку из иного мира, сжал бы сердце Вадара (старик поднял перед собой и крепко сжал свои костлявые цепкие пальцы) и остановил бы его. Иероним вздрогнул. – Всесильный Боже! – выдохнул он, торопливо крестясь. – Глупец, о, глупец! – старик смотрел на него с нескрываемой жалостью. – Запомни: Бог не всесилен. – Слушайте!! – вновь завопил, вскочив с места, один из секретарей. – Слушайте! Что он произнёс! Вы слышите? – Не всесилен! – громко сказал, почти крикнул старик. – Вы, может быть, не заканчивали университетов. Но вы достаточно образованные люди, чтобы понимать, что всесильность – это ВСЕ-сильность! Значит, включая и силу Зла! Есть ли у Бога сила Зла? Нет! Бог – есть Свет и Любовь. Никогда в нём не было и тени сил зла. Следовательно, он не всесилен. Это вы, церковники, столетиями поддерживая миф о всесильности Бога, лишаете тысячи душ возможности обогатить себя мыслью о необходимости оказывать Богу возможную помощь! Да, помощь! Не только уничтожая Зло на Земле, – о нет, не только, это удел лишь обречённых, лишь Серых Братьев, – а просто умножая любовь, учась прощать друг друга, учась терпеть, рисуя картины, возводя прекрасные здания, сочиняя стихи, насаждая сады, воспитывая добрых детей! Он вздохнул и умолк. И звенящая тишина стояла под каменным сводом пыточного подвала, и лишь палач нарушал её тяжёлым частым сопением. – Я, например, – вдруг продолжил старик, – полжизни потратил на то, чтобы понять, что самое главное достоинство человека – в умении терпеть и прощать. И ещё полжизни – чтобы научиться этому. Кто-то за столом натужно закашлялся. Кто-то спросил неподвижно стоящего на своей кафедре Иеронима: «Это писать?» – Вы, инквизиторы, – вновь поднял голову старик, – могли бы свернуть с вашей чёрной дороги. Любой из вас, сейчас слушающих меня, может обратиться к Богу. Двери ни перед кем не закрыты. Беда в том, что слишком страшны были ваши дела на этой Земле. И гири на ваших ногах теперь неподъёмны. Как, например, вы сможете отказаться от права объявлять ведьмами красивых женщин? Ночами, в подвалах, вы преступно наслаждаетесь их красотой, а потом завязываете рты и сжигаете. И во всей Европе уже не найти по настоящему красивого и светлого женского лица. Разумеется, не вы желали этого, а извечный и истинный враг красоты. И теперь, даже если вы захотите уйти, ваш хозяин со своей службы вас не отпустит – Кто это наш хозяин? – спросил, багровея от растерянности и злости, Иероним. – Рогатый. Неужели не знаешь? – Что же это такое?! – не выдержали за столом. – Убить нельзя, пытать нельзя… Как заставить его замолчать?! – Уведи его в винный подвал! – приказал Иероним палачу, кивая на бесстрастного узника. – Проводи их, брат Гуфий! – И про себя подумал: «Посмотрим, как ты выдержишь дней десять-пятнадцать в камере, в которой можно только стоять!» Старика увели. Глава трибунала, повернув к столу своё молодое лицо, глубоко вздохнул (было видно, что к нему возвращается самообладание) и размеренно проговорил: – Не нужно заставлять его молчать. Пусть он говорит. – Но он говорит то, что мы не в силах позволить! – Мы позволим. И даже будем поощрять. – Но зачем?! – Его обвинения выглядят убийственно правильными. Его логика – безупречна. Мы день и ночь будем читать протоколы его допросов и подбирать против его аргументов – свои. И, если где-то, когда-то появится вдруг настолько же непростой еретик, мы уже будем иметь оружие против него. Он сошёл с кафедры и, ни на кого не глядя, направился в свой кабинет. – Главного не разузнал, – негромко, на ходу, говорил Иероним сам себе. – За что его так ненавидит старуха? ВИЗИТ К ВЕДЬМЕПрошёл всего один день, и воспоминания о пережитом страхе стали менее болезненными, как бы стёрлись. И наоборот – выросло и окрепло чувство мучительного, непреодолимого любопытства. Это чувство заставило Иеронима ещё раз посетить страшный подвал. Он спустился в помещение для допросов и приоткрыл дверь, чтобы позвать Гуфия и взять у него ключ. Приоткрыл – и замер, охватившись странным оцепенением. Да, инквизиторскому трибуналу было поручено увеличить сбор денег с еретиков не меньше, чем втрое. До нужных сумм дело доходило не сразу, так как еретики, особенно иудеи, упорствовали. Но любой допрос заканчивался одинаково: допрашиваемый признавался в ереси и отдавал все свои сбережения. Неудивительно, что трон палача, – его плаха, – была залита кровью. Она была похожа на багровую кочку, и маслянистая, чёрная в свете факелов кровь растекалась вокруг неё, протягивая тонкие остроконечные щупальца по межкаменным щелям. В середине этого чёрного липкого озера широкая плаха поднималась рубиново-красным камнем, и с первого взгляда было неясно, почему свет факелов окрашивает предметы столь прихотливо: кровь на полу – в чёрный, кровь на плахе – в рубиновый. Может быть потому, что время от времени, пытаясь отмыть хотя бы проход, на пол выхлёстывали ведро воды? Тяжёлый кровавый дух вызвал у Иеронима тошноту. Он с некоторым недоумением смотрел на составленные в ряд столы, за которыми невозмутимо сидели работники трибунала. Но удивляться тут было нечему: любой инквизитор, участвующий в допросах хотя бы месяц, к этому запаху привыкал, так же, как и к клейкой скользкости поблёскивающего чёрным пола. Этот запах, и эта неаккуратность были весьма полезны: случалось, что, едва увидев плаху, и пол, и бесстрастные лица инквизиторов, и палача, вышагивающего в факельном свете наподобие людоеда, еретик падал на колени и сразу отдавал всё, что имел, экономя утомлённым инквизиторам драгоценное время. Сделав шаг за дверь, Иероним поманил Гуфия, и поспешно вернулся назад, в коридор. – Ключ, – сказал он торопливо подошедшему Гуфию, – и одного стражника. Останетесь здесь. Я пойду один. Факелов мне побольше. Стражника поставили в конце коридора, а Гуфий встал возле тайной двери. Запалив один факел, и засунув подмышку ещё с полдюжины, Иероним шагнул вниз. В этот миг он казался себе благородным героем, в одиночку отправившимся на поединок с настоящей, доказанной ведьмой. Но, когда он сошёл вниз и тесные каменные стены обступили его, он едва не повернул назад. Страшно. Зачем он потащился сюда? Что за блажь? Не передумать ли… Ну, нет. Снова смешить этого вежливо прячущего взгляд Гуфия?! Сдёрнув в сторону железную пластину засова, он решительно толкнул дверь. – Свет! – тотчас послышался торопливый скрежещущий голос. – О, свет! Как вовремя! Зажгите ещё огня! Ещё! Ещё! Опустив к ногам смолёные черенки, Иероним поднял один, подержал над огнём и, подняв руки, двумя факелами осветил этот низкий каменный зал, с шестью камерами и белой кучей костей. Он не сразу понял, что делает ведьма. Лёжа на спине, растопырив ноги и руки, словно бледный подземный паук, она с неожиданным проворством ползала по полу – лицом вверх, и время от времени широко распахивала яму чёрного беззубого рта. Локти и пятки её – в точности паучьи ходули – подёргивались, сухо постукивали, и стремительно перемещали ведьму в радиусе прикованной к поясу цепи. Иероним вспомнил, что в детстве он вот так же разевал рот и ловил дождевые капли. Особенно это было забавно в тёплый летний дождь. Он всмотрелся. Ну, так и есть! Старуха ловит и пьёт падающие с потолка бурые капли, которые медленно набухают на древних камнях и, наполнившись, срываются вниз. Каким-то особым чутьём ведьма угадывала, какая капля, вдруг вытянув тонкий хоботок, оборвёт его и канет к полу, а какая ещё секундочку повисит. Лицо ведьмы было густо запятнано – видимо, в темноте она хватала этот странный дождь наугад, устраиваясь в местах, где капель стучала особенно часто. Но теперь, при свете, она не оплошала ни разу. Все капли били прямо в середину её раззявленной чёрной дыры. «Это кровь!!» – холодок метнулся по спине Иеронима. – «Да, ведь уже несколько часов рубят пальцы еретикам там, наверху, и вот – кровь сочится сюда». Пространство и время вдруг сдвинулись и сделались нереальными. – Это кровь! – непроизвольно вымолвил, почти выкрикнул Иероним. Ведьма, услыхав его голос, гибко, как червяк, перекрутилась, встала на четвереньки и с явным счастьем в голосе проскрипела:– Мой господи-ин! Да, что-то такое предчувствовало сердце юного инквизитора, когда оно тянуло своего хозяина сюда, в этот подподвал, – и что-то такое здесь было. Кажется, есть ради чего стремиться сюда! Нужно лишь осмотреться да подождать. Отчётливо высмотрев, на какую длину вытягивается цепь, Иероним, не приближаясь к этой окружности, зажёг ещё пару факелов и все их расставил в высверленные внаклон отверстия в стенах. Затем заглянул в камеры, вытащил из одной из них четырёхногий низенький столик, принёс к середине подвала, и сел – спиною к костям, лицом к сладенько улыбающейся старухе. – Почему ты зовёшь меня своим господином? – спросил он её и, чувствуя какую-то, пусть и весьма сдобренную насмешкой симпатию, добавил: – Бабушка. – Да, да, да, да! – запела старуха, подпрыгивая, вытянув ноги, на костлявой заднице. – Ты не знаешь! А я знаю! И давно тебя жду! Чтобы всё рассказать! Чтобы ты всё узнал! – Что узнал? – наклонился, уперевшись локтем в колено, Иероним. – Чтобы ты узнал, что ты – наш! И какой силой владеешь! И что тебе нужно делать! – Силой? Делать? Не говори загадками, бабушка! – Сколько лет! – скрипела старуха, подпрыгивая и приближаясь всё ближе, – сколько лет! Я ждала тебя! Почти сто! – Сто лет? – недоверчиво усмехнулся Иероним. – Да! Мы ждали, ждали, ждали… И я, и он. – Кто это «он»? – И вот – ты пришёл! Как мне и было обещано! Теперь ты узнаешь, а я смогу стать свободной! Иероним, путаясь в вихре вопросов, смолк, отвлёкся, а старуха, припрыгав и оказавшись почти рядом – но внутри окружности, выписанной цепью, – вдруг дёрнула цепь, натянув её, словно струну, – невероятно! тяжёлую, ржавую цепь, – и, распрямившись, выбросила нижнюю часть туловища за окружность (Иероним охватился ледяным ознобом и попытался что было сил закричать – такой ужас свалился вдруг на него, – но не смог, лишь рот разверз до предела, как только что разевала свою пасть старуха) и твёрдыми пятками ударила юного инквизитора по коленям. Цепь, сократившись, отбросила старуху назад, и Иероним сделал отчаянное усилие, чтобы вскочить и бежать, бежать – такой вдруг сдавил его со всех сторон плотный, разрывающий внутренности, осязаемый ужас, – но встать не смог. Не смог! Ноги не чувствовались. После секундной, – и не такой уж сильной, – боли от удара костяными твёрдыми пятками ведьмы, ноги перестали присылать Иерониму хоть какие-нибудь ощущения. Он раз за разом пытался подняться, тело его мучительно дёргалось вверх, вверх, – и рот, растянутый до предела, не мог кричать, а только ронял стремительно накатившуюся слюну, – но подняться не мог. Липкая свинцовая тяжесть выпила его ноги и поднялась почти до пояса. Старуха, устало кряхтя, доковыляла до своей соломенной кучи, села там и, сверкая глазом, уставилась на ночного гостя. – Не надо, – сказала она, пренебрежительно махнув тонкой коричневатой рукой. – Не встанешь. – П…По… почему… – вопросительно простонал, совладав-таки с собой, Иероним. – Да потому, что я – настоящая ведьма. Вы там, наверху, сжигаете сотни и тысячи каждый день – просто женщин. Ну, иногда странных. Иногда – да, способных предсказывать или лечить. Но – слабо, слабо… Вы зовёте их ведьмами, а ведьм-то и в глаза не видали! Вот ты – смотри! Тебе – счастье! Перед тобой – я, настоящая ведьма. Она, покопавшись в соломе, вытащила две какие-то невзрачные косточки и снова подобралась к Иерониму почти вплотную. И вот тут он закричал. Грудь и язык вновь вернулись в повиновение, и он, вытаращенными глазами уставившись на приближающуюся ведьму, заорал так, что сверху, с камней, посыпалась крошка. Одежда его отяжелела от хлынувшего по коже пота. А старуха стояла, смотрела на него, склонив голову, и радостно скалилась. Прошла минута, и Иероним замолчал. С ним ничего не происходило ужасного – не резали, не душили, не ели живьём. Крик умолк. Сердце грохотало в груди так, что покалывало где-то в спине, под лопаткой. – Громко! – одобрительно сказала старуха. – Он услышал. Иероним и не пытался спросить – кто это «он». Несчастный инквизитор, запрокинув голову, ловя сквозь солёную влагу, заполнившую глаза, факельный свет, успокаивал сердце, и дрожь, и дыхание.