Сфера
Шрифт:
– Да ты тоже не белоснежно чист. У тебя есть электронка. И веб-сайт.
– Понимаешь, в чем дело… И мне больно это говорить. С тобой уже не очень интересно. Ты по двенадцать часов в день торчишь за столом, а результата ноль, только цифры, которых через неделю не будет и никто про них не вспомнит. Твоя жизнь не оставляет никаких следов. Никаких доказательств.
– Да иди ты на ***, [24] Мерсер.
– Хуже того, ты больше ничего интересного не делаешь. Ничего не видишь, ничего не говоришь. Дикий парадокс в том, что тебе кажется, будто ты в центре всего и от этого твое мнение ценнее, но из тебя самой утекает жизнь. Небось уже который месяц вне монитора ничем не занималась, а?
24
Мужской
– Ты все-таки мудак.
– Ты наружу-то еще выходишь?
– А ты, значит, интересный? Идиот, который делает люстры из дохлых зверей? Ты, значит, у нас звезда завораживающая?
– Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты думаешь, будто ты думаешь, что, пока ты сидишь за столом и рисуешь смайлики, жизнь твоя ужасно увлекательна. Ты комментируешь, вместо того чтоб делать. Видишь Непал на картинке, жмешь смайлик, и тебе кажется, что ты сама туда съездила. А если взаправду поедешь, что будет? Ах, твой сферический рейтинг мирового мудачья упадет ниже уровня! Мэй, ты сама-то понимаешь, как с тобой запредельно скучно?
Уже который год больше всех людей на свете она ненавидела Мерсера. Это не новость. Он всегда обладал уникальным талантом доводить ее до остервенения. Его профессорское самодовольство. Его антикварный гон. А больше всего его исходное убеждение – глубоко неверное, – будто он понимает ее. Он знал Мэй фрагментами, которые нравились ему, не раздражали, и он внушал себе, что это и есть ее подлинная личность, ее суть. Да что он понимал.
Но она ехала назад, и с каждой милей ей легчало. С каждой милей, что разделяла ее и это жирное ******. [25] При воспоминании о том, что когда-то она с ним спала, ее физически тошнило. В нее что, какой-то контуженный демон вселился? Видимо, те три года ее телом владела некая ужасная слепая сила, не позволявшая ей разглядеть его низость. Он ведь и тогда был жирным? Что это за человек такой, если он жирный даже в школе? И он попрекает меня тем, что я сижу за столом? При его сорока фунтах лишнего веса? Совсем с дуба рухнул.
25
Особо неприглядное чудище.
Она с ним больше не разговаривает. Поняв это, она утешилась. Теплой волной накатило облегчение. Она больше с ним не разговаривает, ни слова ему не напишет. Потребует, чтобы родители прервали с ним отношения. И люстру его сломает; подстроит так, будто это нечаянно вышло. Может, инсценирует кражу со взломом. Вообразив, как изгоняет жирного болвана из своей жизни, Мэй расхохоталась. Этот уродливый потливый лось в ее мире больше ни словечка не проронит.
Она увидела вывеску «Дебютный выход», и внутри ничего не шевельнулось. Она миновала ворота и ничего не почувствовала. Но затем съехала с шоссе и вернулась к пляжу. Почти десять вечера, прокат давно закрыт. Что она тут забыла? Нет, это не потому, что придурок Мерсер спрашивал, выходит или не выходит она наружу. Она только посмотрит, открыто ли; она знает, что закрыто, но, может, Мэрион на месте, может, она разрешит Мэй на полчасика выйти в Залив? Мэрион ведь живет рядом в трейлере. Вдруг Мэй застанет ее на улице и выпросит каяк?
Мэй припарковалась, заглянула во двор через сетчатую ограду и никого не увидела – только ветхую будку проката, ряды каяков и падлбордов. Постояла, надеясь разглядеть силуэт Мэрион в трейлере, – увы. Свет внутри тусклый, розоватый; в трейлере никого.
Мэй вышла на крошечный пляж и постояла, глядя, как лунный свет рябит на недвижной глади Залива. Села. Торчать здесь смысла нет, но домой не хотелось. В голове сплошной Мерсер – гигантская младенческая рожа, и все это говно, которое он наговорил сегодня вечером – и каждый вечер говорил. В последний раз я пыталась ему хоть как-то
Она встала, подумала, что надо бы вернуться и поработать над своим ИнтеГра, и тут увидела нечто странное. У дальней стены ограды, снаружи, шатко накренившись, стояло что-то крупное. То ли каяк, то ли падлборд; Мэй кинулась туда. Каяк, разглядела она, – прислонился к ограде с внешней стороны, рядом весло. Непонятно, чего это он так стоит; она никогда не видела, чтобы каяки ставились вертикально, Мэрион наверняка не одобрит. Видимо, кто-то вернул каяк после закрытия и подтащил поближе к эллингу – других объяснений Мэй не находила.
Надо бы хоть положить его на землю – нехорошо, если ночью упадет сам. Так Мэй и сделала, осторожно опустила каяк на песок, сама удивилась, до чего он легкий.
Тут ее посетила идея. До воды всего тридцать ярдов – она запросто его доволочет. Это воровство – одолжить каяк, который уже кто-то одолжил? Она же не через забор его тащит; она просто тянет время, которое уже кто-то растянул. Она вернется через пару часов, никто ничего и не заметит.
Мэй сунула весло в каяк и проволокла его несколько футов, примериваясь к ощущениям. Так воровство или нет? Если б Мэрион узнала, она бы, конечно, поняла. Мэрион – вольная душа, а не зануда в клетке; пожалуй, она из тех, кто на месте Мэй поступил бы так же. Ответственности Мэрион не обрадуется, но с другой стороны, какая ответственность? Как привлечь Мэрион к ответственности, если каяк взяли без ее ведома?
Мэй уже выбралась на берег, нос каяка сунулся в воду. И тогда, почуяв, как колышется вода под каяком, как течение вырывает каяк у нее из рук, манит на простор, Мэй поняла, что пойдет до конца. Одна беда – придется выйти без спасжилета. Предыдущий каякер перебросил его через ограду. Но вода так спокойна – если держаться поближе к берегу, Мэй ничего не грозит.
Впрочем, помчавшись по воде, почувствовав плотное стекло Залива внизу, она решила, что на мелководье не останется. Этой ночью она доберется до Синего острова. Ангельский остров – это попроще, туда все постоянно мотались, но Синий остров странен, иззубрен, вечно безлюден. Мэй улыбнулась, вообразив себя на Синем острове; заулыбалась шире, представив Мерсера и как удивленно вытянется его самодовольное лицо. Мерсер слишком жирный, в каяк не поместится, и чересчур ленив – даже с пристани не слезет. Этому человеку скоро тридцатник, а он мастерит роговые люстры и читает нотации о выборе жизненного пути ей – ей, сотруднице «Сферы»! Да он издевается. А Мэй – одна из Т2К, быстро восходит по карьерной лестнице и к тому же храбра, способна выйти ночью на каяке в черные воды Залива, исследовать остров, который Мерсер увидит разве что в телескоп, сидя на жопе толще мешка картошки и обмазывая серебряной краской звериные органы.
Курс ее был проложен без всякой логики. Она понятия не имела, каковы течения в глубине Залива и мудро ли близко подбираться к танкерам, что ходили неподалеку, особенно если учесть, что в темноте они ее не разглядят. И, может, когда она попадет на остров или в его окрестности, зыбь не позволит ей вернуться. Но ее толкала вперед нутряная сила, мощная и рефлекторная, как сон, и Мэй знала, что не сдастся, пока не доберется до Синего острова – или пока ее не остановят. Если не поднимется ветер и не взволнуется вода, Мэй доберется.
Гребя за яхты и пирсы, она глянула на юг, сощурилась, отыскивая баржу, где живут мужчина и женщина, но далекие силуэты расплывались, да и вряд ли там в такую поздноту горит свет. Держась курса, стремительно разрезая воду, Мэй устремилась за яхты на якорях, в круглое брюхо Залива.
За спиной раздался всплеск, Мэй обернулась и в каких-то пятнадцати футах разглядела черную тюленью голову. Подождала, пока тюлень нырнет, но он не нырял, разглядывал ее. Она отвернулась и погребла к острову, а тюлень поплыл следом, словно тоже хотел посмотреть. Может, он доплывет с ней до места или направляется к скалам поблизости от острова – проезжая в вышине по мосту, Мэй не раз видела, как тюлени там загорают. Но когда она снова обернулась, зверь исчез.