Сфера
Шрифт:
– Именно. Верно. Обычные граждане – в данном случае Гэри Кац и Уолт Лефевр – потратили время, установили камеры и тем укрепили нашу всеобщую безопасность. На сей раз преступление было мелкое и, слава богу, без жертв. Ты цела. Бизнес Мэрион и вообще каякинг еще поживут. Но одна ночь твоего эгоизма могла поставить под удар все. Одно-единственное решение пускает почти бесконечные круги по воде. Согласна?
– Да. Я понимаю. Это вопиюще. – И Мэй снова упрекнула себя за ужасную близорукость: то и дело она рискует всем, что подарила ей «Сфера». – Мистер Бейли, я сама не верю, что такое сотворила. И я понимаю, вы сомневаетесь, что мне место в «Сфере». Но я хочу сказать, как высоко ценю свою работу и вашу веру в меня. Я хочу достойно за это отплатить. Я все исправлю, я готова на что угодно. Серьезно, на любую дополнительную работу – я все сделаю. Только скажите что.
Лицо Бейли разъехалось в улыбке – он ужасно забавлялся:
– Мэй, твоя работа не под угрозой. Ты здесь навсегда. И Энни тоже. Мне жаль, если ты хоть на секунду подумала иначе. Мы на веки вечные не хотим расставаться с вами обеими.
– Это очень приятно слышать. Спасибо, – сказала Мэй, но сердце у нее загрохотало сильнее.
Он улыбнулся, кивнул – мол, какое счастье, какое облегчение, что это мы уладили.
– Но вся история многому нас учит, правда?
Вопрос как будто риторический, но Мэй тоже кивнула, молча.
– Мэй, когда хороши секреты?
Мэй поразмыслила.
– Когда они берегут чужие чувства.
– Например?
– Ну, – растерялась она, – скажем, ты знаешь, что бойфренд твоей подруги ей изменяет, но…
– Что? Ты подруге не говоришь?
– Ладно. Плохой пример.
– Мэй, ты довольна, когда друзья что-то от тебя скрывают?
Мэй вспомнила россыпь мелкого вранья, которое она скормила Энни. Вранья не просто сказанного, но напечатанного, вранья вечного и неопровержимого.
– Нет. Но я понимаю, если они считают нужным скрывать.
– Интересно. Можешь вспомнить, как ты радовалась, когда твой друг что-то от тебя скрыл?
Мэй не смогла.
– Навскидку не могу. – Ее замутило.
– Ладно, – сказал Бейли. – Мы пока не можем придумать удачных секретов между друзьями. Перейдем к семьям. Хороши в семье секреты? Говоря теоретически, случалось ли тебе подумать: «Я знаю, где это хранить! В секрете от близких»?
Мэй подумала обо всем, что, вероятно, скрывают от нее родители, – многочисленные унижения, которые принесла с собой отцовская болезнь.
– Нет, – сказала она.
– У вас в семье секретов нет?
– Вообще-то, – сказала Мэй, – я не знаю. Но явно есть вещи, о которых родителям сообщать не станешь.
– А родители хотят их знать?
– Может быть.
– То есть ты лишаешь родителей того, чего они хотят. Это хорошо?
– Нет. Но, возможно, так лучше для всех.
– Для тебя так лучше. Для того, кто хранит секрет. Хорошо бы скрывать от родителей мрачные тайны. Или это секрет о твоем замечательном подвиге? И знание принесет родителям столько счастья, что сердце не выдержит?
Мэй рассмеялась:
– Нет. Секрет хранишь, потому что тебе стыдно или неохота рассказывать им, как ты налажал. Это понятно.
– Но мы оба согласны, что они хотели бы знать.
– Да.
– А они имеют право знать?
– Наверное.
– Ладно. То есть мы оба понимаем, что в идеальном мире ты не делаешь ничего такого, о чем стыдно рассказать родителям?
– Конечно. Но есть и такое, чего они могут не понять.
– Потому что сами никогда не были сыновьями и дочерями?
– Нет. Но…
– Мэй, среди твоих друзей или родни есть геи?
– Конечно.
– Ты знаешь, сколь иной была жизнь геев до того, как они стали выходить из шкафов?
– Имею представление.
Бейли встал и вернулся к сервизу. Подлил чаю себе и Мэй, снова сел.
– Я вот не уверен. Я из того поколения, которое из шкафа выходило очень трудно. Мой брат гей, и он признался родным в двадцать четыре года. А до того эта тайна чуть его не убила. Гнила в нем, как опухоль, с каждым днем росла. Но почему он решил, что это надо скрывать? Когда он сказал родителям, они и глазом не моргнули. Он нафантазировал целую драму – завеса секретности, тяжкое бремя великой тайны. А с исторической точки зрения беда отчасти в том, что это скрывают и другие люди. Выход из шкафа был труден, пока не вышли миллионы. Но тогда все сильно упростилось, согласна? Когда миллионы мужчин и женщин вышли из шкафа, гомосексуальность стала не загадочным якобы извращением, а мейнстримным жизненным выбором. Ты следишь за моей мыслью?
– Да. Но…
– И я готов доказать, что в любой стране, где геев до сих пор преследуют, можно мгновенно переменить ситуацию, если все геи и лесбиянки выйдут из шкафа публично и разом. Тогда их гонители и те, кто молчаливо поддерживает репрессии, поймут, что они преследуют минимум десять процентов населения – в том числе своих сыновей, дочерей, соседей, друзей или даже родителей. И такая политика тут же станет неприемлемой. Преследование геев или любого другого меньшинства возможно только по причине секретности.
– Ладно. Под таким углом я об этом не думала.
– Это ничего, – удовлетворенно сказал он и глотнул чаю. Пальцем отер верхнюю губу. – Итак, мы обсудили пагубность секретов в семье и между друзьями, роль секретности в преследованиях крупных групп населения. Продолжим наши поиски сфер, где политика секретности полезна. Скажем, собственно политика? Ты считаешь, президент должен что-то скрывать от людей, которыми управляет?
– Нет, но наверняка чего-то нам знать нельзя. Хотя бы ради национальной безопасности.
Он улыбнулся, явно довольный, что она дала ожидаемый ответ.
– Да ну? Помнишь, как некто Джулиан Ассанж обнародовал несколько миллионов страниц секретных американских документов?
– Я читала.
– Ну, поначалу власти ужасно расстроились, да и СМИ, по большей части, тоже. Многие считали, что это серьезнейшее нарушение безопасности, явная, непосредственная угроза нашим женщинам и мужчинам в солдатской форме, здесь и за рубежом. Но припомни, пострадал ли из-за этой публикации хоть один солдат?