Сфера
Шрифт:
– Все верно.
– Поговорим теперь о втором твоем откровении. Ты упомянула, что не документировала свое плавание на Синий остров. Почему?
– Ну, во-первых, я знала, что нарушаю закон.
– Разумеется. Однако ты говорила, что часто выходишь на каяке в Залив, но не документировала эти походы никогда. Ты не записалась ни в один каякинговый клуб «Сферы», не постила ни отчетов, ни фотографий, ни видео, ни комментариев. Ты ходишь на каяке под эгидой ЦРУ?
Мэй рассмеялась вместе со зрителями:
– Нет.
– С чего такая секретность? Ты никому не рассказывала об этих прогулках ни до, ни после, нигде ни словом о них не обмолвилась. Если я не ошибаюсь, о них не осталось вообще никакой информации?
– Совершенно верно.
Мэй услышала, как в зале укоризненно зацокали языками.
– Что ты видела в этом последнем плавании, Мэй? Насколько я понял, было красиво.
– Очень, Эймон. Почти полная луна, безмятежная вода, я как будто гребла по жидкому серебру.
– Невероятно.
– Абсолютно.
– Звери? Дикая природа?
– Некоторое время за мной плыл одинокий тюлень, нырял, выныривал, точно ему было любопытно, точно он меня подгонял. Я никогда не была на этом острове. Очень мало кто был. И там я залезла на вершину – вид оттуда потрясающий. Золотые огни города и черные предгорья ближе к океану. Я даже видела падающую звезду.
– Падающую звезду! Повезло тебе.
– Мне очень повезло.
– Но ты не сфотографировала.
– Нет.
– И на видео не сняла.
– Нет.
– То есть никаких записей не осталось.
– Нет. Только у меня в памяти.
Зрители отчетливо застонали. Бейли повернулся к ним, покачал головой, дал им повозмущаться.
– Ладно, – сказал он таким тоном, будто готовился к броску, – и вот тут мы переходим к очень личному. Как все вы знаете, у меня есть сын Ганнер, который родился с ДЦП, детским церебральным параличом. Он живет очень полной жизнью, мы стараемся расширять его возможности, но он прикован к инвалидному креслу. Он не может ходить. Не может бегать. Не может выйти на каяке. Что он делает, если хочет нечто подобное пережить? Конечно, он смотрит видео. Разглядывает фотографии. Его жизненный опыт в немалой степени опосредован через других людей. И, конечно, многие сфероиды щедро предоставляют ему видео и фото своих путешествий. Он смотрит на «ВидДали», как сфероид восходит на гору Кения, – и будто совершает восхождение сам. Он смотрит видео, снятое матросом на кубке «Америки», – и будто сам поучаствовал в регате. Все эти впечатления он получает благодаря щедрым людям, которые своими наблюдениями делятся с миром, в том числе с моим сыном. И остается лишь догадываться, сколько на свете таких, как Ганнер. Инвалиды. Старики, запертые в четырех стенах. Много чего бывает. Но суть в том, что миллионы людей не могут увидеть того, что видела ты, Мэй. Как ты считаешь, хорошо лишать их зрелища, которое досталось тебе?
В горле у Мэй пересохло; она старалась не показать, как расчувствовалась.
– Нет. Это очень плохо.
Она думала о сыне Бейли; она думала о своем отце.
– Как ты считаешь, имеют они право увидеть то же, что и ты?
– Имеют.
– Жизнь коротка, – сказал Бейли. – Отчего мы не можем увидеть все, что хотим? Отчего всем нам должно быть отказано в равном доступе к мировым красотам? К знаниям о мире? Ко всем переживаниям, что дарит этот мир?
Голос Мэй прошелестел чуть громче шепота:
– Доступ должен быть у всех.
– Но свои впечатления ты оставила при себе. Любопытно, потому что обычно ты делишься онлайн. Ты работаешь в «Сфере». Твой ИнтеГра входит в Т2К. Почему же именно это твое хобби, эти экстраординарные прогулки ты от мира скрываешь?
– Честно говоря, я пока сама не понимаю, о чем думала, – ответила Мэй.
Толпа забубнила. Бейли кивнул:
– Ладно. Только что речь шла о том, как люди скрывают то, чего стыдятся. Мы совершаем незаконный или неэтичный поступок и скрываем его от мира, понимая, что поступили дурно. Но скрывать нечто прекрасное, чудесный выход на воду, в лунном свете, с падающей звездой…
– Это попросту эгоизм, Эймон. Эгоизм и больше ничего. Так ребенок не желает делиться любимой игрушкой. Я сознаю, что скрытность – элемент, ну, короче говоря, аберрантного поведения. У скрытности дурные корни, в ней нет ни света, ни щедрости. А лишая друзей или таких, как твой сын Ганнер, моих впечатлений, я, по сути дела, у них краду. Отнимаю у них то, на что они имеют право. Знание – основополагающее право человека. Как и равный доступ ко всем возможным впечатлениям.
Мэй сама удивилась своему красноречию, и зал отозвался громовой овацией. Бейли взирал на нее с отеческой гордостью. Когда аплодисменты стихли, он заговорил тихо, словно не желая ее перебивать:
– Ты очень точно это сформулировала – повтори, пожалуйста.
– Ну, неловко признаться, но я сказала, что делишься – значит любишь.
Зрители засмеялись. Бейли тепло улыбнулся:
– Не вижу повода для неловкости. Формула бытует давно, но ведь здесь она пришлась кстати, правда? Здесь она, пожалуй, на редкость уместна.
– По-моему, тут все просто. Если любишь людей – делишься с ними тем, что знаешь. Тем, что видишь. Отдаешь все, что можешь. Если сочувствуешь их тяготам, их мучениям, их любознательности, их праву учиться и познавать мир, ты с ними делишься. Тем, что у тебя есть, тем, что видишь и знаешь. Мне кажется, логика здесь неоспорима.
Зрители загикали, и пока они шумели, на экране под первым тезисом появились еще три слова: «ДЕЛИШЬСЯ – ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ». Бейли в изумлении потряс головой:
– Великолепно. Умеешь ты формулировать, Мэй. И ты сделала еще одно заявление, которое, мне кажется, достойно увенчает нашу беседу – полагаю, никто не возразит, что она вышла замечательно поучительной и вдохновляющей.
Зал жарко зааплодировал.
– Мы говорили, как ты выразилась, о побуждении к скрытности.
– Ну, я им не горжусь, и, по-моему, оно ничем не лучше простого эгоизма. Теперь я это отчетливо сознаю. Я сознаю, что мы, люди, обязаны делиться тем, что видим и знаем. И все знания должны быть демократически доступны.
– Информация желает быть свободной – такова ее природа.
– Вот-вот.
– Мы имеем право узнавать все, что можем. Мы сообща владеем всей совокупностью знаний о мире.
– Вот-вот, – повторила Мэй. – А если я лишаю своих знаний кого-то или же всех? Это ведь означает, что я у них краду?
– Абсолютно верно, – энергично закивал Бейли.
Мэй посмотрела на зрителей: весь первый ряд – единственные различимые лица – тоже кивал.
– А поскольку ты, Мэй, так чудесно формулируешь, не повторишь ли свое третье и последнее откровение? Что ты мне сказала?