Сильнее страха
Шрифт:
— Нет…Тоно.
— Слава богу! Ты заговорила! — он с облегчением крепко ее обнял, — Я уж думал, что потерял тебя!
— Через это еще предстоит пройти нам обоим, — прошептала она дрожа.
— Ничего, милая, ничего, мы справимся… я что-нибудь придумаю, не бойся! Главное, мы вместе!
У Рене закружилась голова от страха, вызванного его словами. Он на что-то надеется! Здесь!.. Он не знал, еще ничего не знал об этом месте!.. Какую же боль они ему причинят! И это она, только она виновата в этом!
— Нет, Тоно, нет! Так только хуже!.. Я не хотела возвращаться… я знала, так будет только хуже для нас двоих… И не смогла. Я навредила
— Любимая, не говори так, я не дам тебе умереть!.. И не бойся ничего, — с нежностью сказал Тоно, поцеловав ее, как взрослый испуганного ребенка, — теперь здесь и я, и вместе мы сможем то, что ты не могла сделать одна…
— Нет! Не сможем! Не надо надеяться!
— Мы сможем. Надо верить! А сейчас скажи мне, что любишь меня и веришь… Скажи мне!
Рене не успела ответить, дверь камеры открылась, и на пороге появился Аалеки с двумя роботоподобными планетниками. Планетники вцепились в Рене и оторвали ее от Тоно, как тот не сопротивлялся. Тоно еще не знал, что после опытов их порог болевой чувствительности настолько опустился, что они даже не понимали, что он их бьет, поэтому не реагировали на удары.
Аалеки довольно улыбнулся:
— Она ответит позже на этот вопрос, Тоно. Но спасибо, что разговорил ее. Она так талантливо притворялась, что даже я, который знает ее лучше, чем кто-либо, даже я забеспокоился, не больна ли она. Но благодаря тебе, все стало на свои места. Я снова смогу ставить на ней полноценные опыты!
Тоно рванулся к нему, но Рене видела в руках Аалеки проклятую палку.
— Тоно! Не надо!
Но Тоно, даже и не успел понять, что произошло, как резко согнулся от боли пополам.
— Не волнуйся, милая, твой драгоценный Тоно быстро придет в себя. От этого еще никто не впадал в ступор.
Когда он вел ее по коридору, им встретились санитары из лаборатории Зоонтенгена, они катили за собой кресло для операционных объектов, и свернули к той же двери, откуда они вышли.
Аалеки, наблюдая, как кровь отливает от ее лица, улыбнулся, совершенно довольный произведенным эффектом:
— Да, угадала, они за Тоно. Не надо так реагировать, дорогая, ему придется привыкать жить здесь, как и всем остальным. Знаешь, боль в определенной дозе даже пойдет ему на пользу, я нахожу, что его характер оставляет желать лучшего. Разве ты не заметила? Он довольно своенравен и полон глупейшего самомнения! И, наконец, просто плохо воспитан. Прошу!
Он пропустил ее первой в свой лифт. Лифт ослеплял — стены, покрытые золочеными лепными узорами, чудные картины в изумительных рамках, удобный диванчик в том же стиле.
— Что, ты уже не помнишь мой лифт? Когда-то тебе понравился этот портрет, помнишь?
— Нет. Не понравился.
— О! Теперь ты разозлилась?! Зоонтенген придет в восторг, увидев тебя такую, хотя может и не выскажет это вслух… И мне ты такой нравишься еще больше! Моя девочка!
Он наклонился к ней близко, коснулся волос, лица пальцами. Рене стиснула зубы. Тоно!.. от нее теперь зависит Тоно, надо держать себя в руках.
Аалеки, легко угадав ее мысли, усмехнулся и отстранился.
— Ты устала. Ничего, сейчас отдохнешь. В своей клетке.
Он повел ее в лабораторию. Едва открылись двери, и она уловила тишину, наполненную шепотом и стонами, как ноги ее подкосились. И она упала бы на пол, если бы Аалеки не успел ее подхватить. Потом голова начал кружиться и ей стало все равно.
Она очнулась не в лаборатории, а в другом незнакомом ей месте.
Просторная комната. Звучит тихая музыка, какой-то легкий вальс. Ветерок раздувает светлые занавеси большого окна. На стенах висят картины с подсветкой, под одной из них находиться белый диван, на котором она и лежит. Еще ее внимание привлек стоящий посредине комнаты открытый аквариум с радужными орхидеями, и бабочками, живым фейерверком порхающими над цветами.
Аалеки стоял за мольбертом недалеко от окна. Наверное, его она меньше всего хотела видеть, поэтому увидела последним. Он тоже не сразу повернулся к ней, давая возможность полюбоваться собой. Он переоделся в белую рубашку и темные бриджи, а на ноги надел черные чулки и замшевые туфли с большими сверкающими пряжками, подчеркивающие его изящные маленькие стопы. Волосы были уложены блестящими локонами, и небрежно перевязаны сзади шелковой лентой. Он грациозно повернулся к ней и улыбнулся. Тем, кто не знал его, он показался бы сейчас прекрасным принцем, но Рене видела только чудовище, сидящее у него в голове и сердце, и ничего другого.
— Проснулась? Доброе утро, моя дорогая. Как ты себя чувствуешь?.. Ты не отвечаешь. А! Все еще думаешь, изображать ли дальше ступор?
— Я здорова.
— Рад слышать. Ты спала так крепко… Но, боюсь, тебе снова снилось нечто пугающее: ты сводила брови и дышала не ровно, бедняжка. Я даже хотел тебя разбудить, но подумал, что даже плохой сон тебе на пользу. Ты должна придти в форму перед началом нашей работы.
Он посмотрел на нее торжественно, точно взывал к личной ответственности. Оставив кисти, и вытерев руки, он подошел к ней и присел рядом, проверил пульс, посветил в глаза трубкой, аналогичной той, что была у Зоонтенгена.
Рене, привыкнув к подобным осмотрам в лаборатории, равнодушно скользила взглядом по стенам комнаты. Внимание ее привлекла картина напротив. Сама картина находилась в большой рамке, искусно выполненной из белого металла в виде огромного глаза. Полотно помещалось в глазу вместо радужки и зрачка. Оно изображало девушку, сжавшуюся в комок в углу клетки. Белая с синюшним оттенком кожа, тусклые темные волосы, опущенное на руки лицо. Отчетливо прорисованы были только глаза с застывшим в них криком отчаянья, с мольбой поднятые на зрителя.