Сквозь черное стекло
Шрифт:
– Михаил Александрович, – подходит к нему Николай, – вы бы вернулись в машину. Место тут плохо контролируемое. Не нравится оно мне… Надо бы вообще изменить маршрут.
Михаил Александрович ёжится от холодного ветра, но не уходит. Смотрит на состав, думает о чем-то.
– Ваша продукция, ведь, Михаил Александрович? – улыбается Николай.
– Моя.
– А все-таки здорово придумано, – Николай кивает в сторону эшелона, – вроде обычный состав. Издали ни в жизнь не поймешь, что внутри.
– Ты, Коля, меньше
Михаил Александрович возвращается в машину.
СЦЕНА 60. БЕРЕГ МОРЯ. СУМЕРКИ. ЗИМА. СОВМ. С КОМБ.
Бездна. Тьма. Огромные волны возникают из темноты и снова пропадают в ней.
Настя сидит на какой-то старой бочке, у края пустынного берега и смотрит на волны.
Похоже, сидит уже давно. То ли думает о чем-то, то ли не может оторвать взгляда от завораживающей ее бездны. От холодного ветра ее глаза слезятся, а может и не от ветра вовсе.
За ее спиной, вдали видны узкие лучи фар стоящих машин и тени охранников возле них. Неожиданно фигуры охранников начинают торопливо перемещаться от машины к машине.
А один из них начинает размахивать руками, словно пытаясь привлечь внимание Насти, а затем бегом бросается к ней, выкрикивая на ходу:
– Анастасия Сергеевна! Быстрее, сюда! Несчастье случилось! Срочно!
СЦЕНА 61. УЛИЦЫ КАМЕННОГОРСКА. СУМЕРКИ. ЗИМА.
Скорая помощь, пожарная машина, несколько полицейских машин, суета и бестолковая неразбериха вокруг. Впереди догорает машина представительского класса, окна ее и борта прострелены. Возле машины лежат трупы, уже укрытые черным целлофаном.
Настя и сопровождающие ее охранники проталкиваются к горящей машине, но замечают в стороне Николая, который делает им знак подойти.
Там, возле него, стоит машина скорой помощи, дверцы ее открыты.
Михаил Александрович сидит внутри, ему делают перевязку на руке. Видно, что он нервно возбужден, как всегда бывает после шока, улыбается.
– Вот, зацепило, – смеется он, обращаясь к Насте. – Шофера убили… И из охраны двоих… Такая стрельба тут была… Думал все, конец.
Когда Настя подходит совсем близко к нему, он говорит тихо:
– Выходит цыганка права была, а? Вот, и не верь после этого.
СЦЕНА 62. ОСОБНЯК ОСТРОВОГО. НОЧЬ. ЗИМА.
В комнате Насти темно, только горит свечка на столе, возле иконки. Настя сидит, склонившись над молитвословом, бормочет что-то негромко. Ее пальцы проворно и привычно скользят по строчкам шрифта для слепых.
Открывается дверь. Михаил Александрович входит в комнату, подходит к Насте. Садится рядом, молчит.
– Рука болит? – спрашивает Настя.
– Не очень. Терпеть можно. – Михаил Александрович смотрит на открытые страницы молитвослова. – Это и есть
– Не могу к обычным буквам привыкнуть. Еще не получается, – словно стесняясь, говорит Настя.
– Привыкнешь.
Оба молчат, в тишине потрескивает свечка.
– Ночь никак не кончается… Скорей бы, – вздыхает Михаил Александрович.
Затем, будто что-то вспомнив, внимательно смотрит на Настю, ждет, пока она поднимет на него глаза.
– Сегодня у тебя выходной, – усмехаясь, говорит он, – секса не будет. Ты же этого хотела?
– Я? – растерянно переспрашивает Настя.
– Ты, ты… Думаешь, я не понял, про что ты мне утром говорила?… Хотя я понимаю тебя. Да. Старый уже, живот торчит, на боках жир. и вообще. Ну, не красавец. Может даже урод. Может. Но разве я не достоин счастья? А? Я ведь заслужил его. Я столького добился. Кто еще так, назови, от нуля и на вершину? Единицы. А мне тоже хочется любви. Такая вот маленькая слабость большого человека. Тут я попался. Да. Тут меня на крючок и взяли. А это плохо. Очень плохо.
Он наклонился к Насте совсем близко.
– Запомни, нельзя быть на крючке. Никогда.
Михаил Александрович встает, идет к двери, но затем вдруг возвращается обратно. Настя удивленно и растерянно смотрит на него. Он снова садится рядом, смотрит Насте прямо в глаза.
– В тебе ведь тоже есть зверь. Или думаешь нет? Есть.
– Какой зверь?
– И страсть, и похоть, и все как надо у тебя, девочка, не заблуждайся.
– Что вы такое говорите? – вспыхнула Настя, – я. я не понимаю.
– Да, ну?… Вот ты вспомни, когда я тебя на бочок положил, ты ножки наверх подтянула. И. Ну? Ты же стонала, как зверек, скулила, как кошка, даже царапалась. Забыла, что ли?
– Зачем вы эти гадости говорите?
– Почему гадости? Это природа. Твоя природа, твой зверек. Он пока еще маленький, не развился, а подрастет – в один прекрасный день так прыгнет. Ого-го! От твоих правил церковных ничего не останется. Мордой в грязь, в жижу зловонную.
– Мерзость вы говорите, на то и дана человеку молитва и исповедь, чтобы расти духом, низкую природу в себе изменять.
– Ух, ты! Да ты философ еще. А много ли тех, кто изменил? Природу свою. Я не беру тех, что от старости уже ничего не могут. А нормальных возьми, здоровых и молодых. Ты вот почитай монахов твоих, что пишут… Только и каются, только и сознаются в грехах, себя иначе как окаянными грешниками не называют. Значит не изменили себя, не получилось. Истязают себя, голодают, мучают, а изменить не могут. Разве не так?
– Не так! Не так!.. Это они от стыда за свою природу, от святости своей так каются, потому как видят в себе и малую соринку. Что вы-то знать можете про святых, монахов? Вы лба своего даже перекрестить не можете, а тоже мне, осуждаете!