См. статью «Любовь»

Гроссман Давид

Тут, в этом месте, Вассерман задумался на минуту, и Найгель спросил, как же это все получилось.

— Как они могли потерпеть такое ужасное поражение?

И Вассерман ответил ему вполне серьезно (см. статью чудо — 3).

Покинутый сочинителем Казик стоял неподвижно, мускулы его одрябли и высохли, как будто в одно мгновение иссякли все его жизненные силы. Слабеньким, еле слышным голосом он снова повторил, что ему плохо и что он хочет, чтобы им тоже было плохо, чтобы и они страдали. Это было последнее, что застряло в его сознании, с большой скоростью утрачивавшем все прочее. Мунин горько усмехнулся:

— Скажите на милость, он делится с нами всем, что у него есть! Может, он коммунист?

Казик, сникающий и распадающийся у них на глазах, тем не менее продолжал вопрошать:

— Как вам бывает плохо, как бывает плохо?..

Отто, словно поклявшийся продолжать этот отвратительный эксперимент до конца, выпить до последней капли это горькое лекарство против веры в человека, не посмел ничего скрывать и теперь:

— Плохо нам от множества вещей, Казик. От множества! Вот, например, плохо нам оттого, что мы стареем и болеем.

Зайдман, еле слышно: И когда бьют нас. И когда морят голодом…

Господин Маркус: И когда унижают…

Хана Цитрин: Когда у нас отнимают надежду… Да. И когда соблазняют ею.

Арутюн: Когда лишают нас иллюзий.

Фрид: Когда мы одиноки и когда собираемся вместе.

Паула: И когда нас убивают…

Вассерман:

— И когда оставляют в живых.

Маркус: Плохо нам, когда мы злодействуем.

Зайдман: Мы такие непрочные… Ломкие…

Мунин: Правда, для погибели созданы. А, ко всем чертям!.. Если болит у нас всего один крошечный зуб, и тогда уже жизнь делается нам не в радость.

Фрид: Если умирает человек, которого мы любили, никогда уже не будет нам счастья…

Маркус: Действительно, наше счастье зависит от такого полного, такого невозможного совершенства…

— Битте, герр Вассерман, — сказал вдруг Найгель и взял Вассермана за руку.

Вассерман:

— И не было в руках его смерти. Обыкновенная человеческая рука — ладонь, пять теплых пальцев, слегка повлажневших, возможно, от страха. Рука, которой смахивал слезы, когда плакал, пальцы, которые запихивал в рот, когда был младенцем — да, да, — и которыми проводил между ног женщины, когда стал мужчиной. А может, не от страха повлажнела рука, а оттого, что и под мертвым солончаком, в глубинах растрескавшейся почвы, таится порой живая вода. «Не чудеса требуются, — прошептал тогда ему Вассерман, и лицо его подступило к лицу Найгеля. — Нужно просто коснуться плоти ближнего, заглянуть в голубизну его глаз и ощутить, до чего же солоны его слезы».

Теперь Найгель, с лицом, перекошенным от неимоверного усилия, заставляющего плясать в конвульсиях каждый мускул под кожей, умоляет сочинителя не убивать Сынов сердца. Сделать так, чтобы они не умирали. Не допустить, чтобы Казик убил их. Вассерман горько, мучительно усмехается:

— Не умрут. Ведь ты уже знаком с ними немного, разве не так? Все они сделаны из того материала, который не поддается ни тлению, ни распаду. Не придется нам читать по ним заупокойную молитву. Мастера они, герр Найгель, борцы и партизаны…

Найгель выслушивает и кивает головой. Взгляд его блуждает где-то далеко, глаза медленно стекленеют.

— Расскажи мне о ней, о смерти, Шахерезада. И пожалуйста, поторопись…

Вассерман принимается рассказывать, как ноги Казика подкосились и он упал на землю. Не мог больше выносить своей жизни. Напоследок попросил Отто помочь ему увидеть мир, в котором жил. Жизнь по ту сторону ограды зоопарка, к которой вообще не успел прикоснуться. По знаку Отто Арутюн снова проделал отверстие в прутьях клетки. Но не зоопарк открылся за ее пределами, а лагерь Найгеля.

Примечание редакции: В этом не было ничего удивительного — лагерь всегда поджидал обитателей зоопарка у самых ворот.

Казик увидел высокие и мрачные сторожевые вышки, колючую проволоку под током высокого напряжения, железнодорожную платформу и пути, которые не ведут никуда и ни к чему, кроме смерти. Он учуял запах горелого человеческого мяса — тут постоянно сжигали свежие трупы, одни люди сжигали останки других, только что замученных ими людей, — услышал крики и хрип заключенного, провисевшего целую ночь подвешенным за ноги, и тяжкие мучительные стоны оберштурмбаннфюрера Найгеля, тоже плененного в собственном лагере. Вассерман рассказал ему — голос его был холоден и безжизнен, лишен каких бы то ни было интонаций, — как в первые дни в лагере, когда работал у печей, в которых сжигали трупы, ответственные за это дело доставляли ему и его товарищам нефть, чтобы заливать ею груды тел. Потом продуктивность работы была повышена: руководители работ обнаружили, что женские тела горят лучше, чем мужские, особенно тела дородных женщин. Отряду могильщиков было приказано укладывать самые упитанные женские тела в нижний ряд, чтобы обеспечить быстрое разгорание всего штабеля. Таким образом удалось сэкономить большое количество нефти, отмечает Вассерман. Глаза Казика в ужасе расширились от открывшейся перед ним картины. Одна слезинка выкатилась из них — сумела расколоть их сушь и поранила глаз до крови по дороге наружу. Губы его что-то бормотали, Фрид наклонился к нему, чтобы расслышать слова, но тотчас выпрямился, потрясенный.

— Отто, он хочет умереть… Немедленно. У него нет сил.

Врач посмотрел на часы. По его расчетам, чтобы завершить полный жизненный цикл, Казику полагалось просуществовать еще два часа тридцать три минуты. Но, как видно, и этот незначительный срок представлялся ему излишним. Фрид произнес с мольбой:

— Погоди, Казик, зачем торопиться? Погоди. Может, ты еще окрепнешь, поправишься… Сумеешь превозмочь это, забудешь. Ведь в жизни не всегда бывает так — это просто такой скверный период. Прошу тебя, пожалуйста… — Он почувствовал нелепость и убогую лживость своих слов и умолк.

Отто кивнул головой.

— Если он хочет, Альберт, — произнес он медленно, — мы поможем ему.

Фрид уронил лицо в ладони и издал странный звук. Мастера искусств отвели глаза. Потом Фрид наклонился и поднял Казика на руки. От крошечного тельца исходил смрадный запах разложения, желтые кривые зубы выпадали изо рта при каждом движении врача. Сквозь коросту, покрывавшую тело Фрида, пробивались новые цветущие побеги и издавали свежий приятный запах розмарина. Врач отнес Казика на большую поляну. Два глаза, покрасневшие от слез, сверкнули в зарослях кустов. Фрид наклонился и осторожно поставил Казика на землю в центре системы зеркал (см. статью Прометей), созданной советским физиком профессором Семёновым (см. статью Сергей). Казалось, врач намеревается присоединиться к ребенку, но Отто вовремя заметил это и силой оттащил его оттуда, ухватившись за полу его одежды. Фрид повернул к нему лицо и воскликнул гневно:

— Позволь, позволь! Мы виноваты в том, что случилось…

Но Отто вцепился в него и держал до тех пор, пока Фрид не успокоился. Казик стоял в одиночестве среди ослепительных зеркал. В системе происходило какое-то волнение, небольшая буря: тело Казика то раздувалось и увеличивалось, то съеживалось. Он был втянут внутрь потока времени и выброшен из него. Было видно, что он с большим трудом усваивается «пространством Сергея». Образ его передавался от зеркала к зеркалу и одновременно развеивался по их поверхности. Промелькнуло множество иных вариантов развития его судьбы. Отто готов был потом поклясться, что несколько боковых зеркал создали — как будто втайне сговорившись между собой — мгновенные версии неописуемой красоты. Но основной поток отражений запечатлел только угасание и обреченность. Несколько зеркал треснули и разлетелись на части в результате чрезмерного напряжения. Возможно, и у них имелся некий предел вместимости трагизма человеческого существования. Мастера искусств молча наблюдали происходящее. Близость конца пробудила у всех одно и то же ощущение: смерть права. Это будет самым верным решением всех проблем. Ведь жизнь, в сущности, не что иное, как нечаянный выигрыш, легкомысленная раздача ничейного имущества, но под конец мы против своей воли подпадаем под власть некой неведомой и неумолимой силы, суровой и решительной, без снисхождения (см. статью милосердие) и без капли симпатии воздающей нам именно тем, что мы заслужили. На мгновение жизнь, их жизнь, представилась всем нелепой, досадной ошибкой, пустой, бессодержательной, лишенной всякого смысла (см. статью жизнь, смысл жизни) тратой времени. И даже в душах заядлых атеистов пробудилось вдруг то, что зовется страхом Господним, в головах пронеслись несвойственные им мысли о совершенных грехах и неизбежном грядущем наказании. Только Аарон Маркус печально размышлял о том, что, возможно, и смерть так же случайна и банальна, так же лишена всякого смысла, как и жизнь. Когда престарелый младенец окончательно исчез и с поверхности земли, и с плоскости зеркал, все триста шестьдесят элементов системы начали вдруг трескаться, рушиться, падать, словно в изнеможении, и осыпаться подобно лепесткам увядшего цветка, которого коснулся внезапный порыв ветра.