Смерть инквизитора
Шрифт:
Едва сдерживая гнев, полковник процедил: «Что же вы ничего не сообщили». «Простите, — стал оправдываться начальник полиции, — все произошло так быстро, буквально за несколько минут». «Разумеется, разумеется», — съехидничал полковник.
Вставив карандаш между изгибом курка и защитной скобой, извлекли пистолет, аккуратно положили его на черную ткань, аккуратно завернули. «Дактилоскопируйте, живо», — скомандовал начальник полиции. С убитым эту операцию уже проделали.
— Напрасный труд, — изрек начальник полиции, — но сделать нужно.
— Почему напрасный? — спросил полковник.
— Самоубийство, — с расстановкой ответил тот, ожидая, что полковник немедленно начнет
— Синьор начальник полиции… — вмешался бригадир.
— Все, что хочешь сказать, напишешь в рапорте… А пока, — он не знал, о чем говорить и что делать, и потому повторился: — Самоубийство, бесспорно самоубийство».
Бригадир еще раз попытался вставить свое «синьор начальник». Он собирался напомнить о вчерашнем звонке, о точке после «Я нашел». Но начальник полиции отрезал: «Нам, — он указал на себя и на прокурора Республики, — нужен рапорт». И, глянув на часы, добавил: «Ко второй половине дня». Затем повернулся к полковнику и прокурору: «Пустячное дело, зачем оно вам, спихнуть бы его, да побыстрей… Давай, пиши рапорт, поживее».
В ту минуту полковник подумал, что дело весьма запутано, во всяком случае спихивать его, да побыстрей, никак не стоит. Он мгновенно сообразил, что люди, втянутые в расследование, представляют непримиримые точки зрения двух разных учреждений: корпус карабинеров и управление полиции. Их разделяла давняя, уходящая в прошлое вражда. Всякий, кто попадал между ними, оказывался в центре жестокой распри.
Бригадир ответил: «Слушаюсь» — и направился к патрульной машине, доставившей его к месту происшествия. Но поскольку начальник полиции вывел его из себя, ему хотелось отыграться. Ведь сам он почти начисто был лишен того чувства, которое именуют ведомственным патриотизмом — когда все на свете видится с позиций своего учреждения, когда его авторитет мнится непогрешимым, а в случае ошибки неприкасаемым, и даже когда оно упорствует в заблуждении, то все равно служит воплощением здравого смысла.
В автомобиле, доставившем полковника, за рулем сидел бригадир карабинеров: он и вел машину. Наш бригадир, хорошо знавший его, однако не особо ему доверявший, выложил все, что думал о происшедшем, и напомнил об этих новеньких засовах на дверях складов. В контору он возвратился в приподнятом настроении и два часа с лишним записывал то, что за пять минут рассказал своему коллеге по званию.
Так по возвращении в город полковник карабинеров выяснил у своего подопечного все, что требовалось, дабы представить дело более запутанным, чем мог предположить начальник полиции.
Несмотря на воскресенье и праздник Святого Иосифа, в полицейское управление и комендатуру корпуса карабинеров посыпались адресные данные, сведения из налоговых реестров, более или менее конфиденциальные сообщения. Те же — или почти те же самые, причем из одних и тех же источников, так что, работай они с полицией рука об руку, это сэкономило бы для обеих сторон время и легко объяснимую усталость. Но мы вообразили нечто столь же невероятное, как сотрудничество между строителем и подрывником. Не секрет, что подобные роли не устроили бы ни одну из сторон.
Личность убитого — Джорджио Роччелла ди Монтероссо, родился в самом Монтероссо 14 января 1923 года, дипломат в отставке. Служил итальянским консулом в различных городах Европы, в конце концов обосновался в Эдинбурге, где, после развода с женой, проживал со своим двадцатилетним сыном. Он не приезжал в Италию около пятнадцати лет, а этот единственный его приезд закончился трагической гибелью 18 марта 1989 года. Он был единственным сыном семейства, сохранившим (но не почитавшим) кое-какие остатки огромного и разнообразнейшего наследства: полуразрушенный особняк в городе, вилла с клочком земли… В город он приехал того же самого 18 марта. Позавтракал в ресторане «Три свечи», заказав спагетти с устричным соусом и салат из полипов. Затем вызвал такси и попросил отвезти его на виллу. По словам таксиста, с собой у него были ключи, и он, рассчитав такси, отпер ими двери, а затем вернулся к машине и договорился о заказе на завтра в одиннадцать. «У меня бессонница, — объяснил он. — Буду работать всю ночь». Но на следующий день, в одиннадцать, увидев такое скопление полиции и карабинеров, таксист повернул назад, не заезжая на виллу. Наверное, решил он, его клиент — объявленный в розыске опасный преступник. А зачем нарываться?
Негодуя из-за выдвинутой в рапорте бригадира версии об убийстве, следователь попытался усилить версию самоубийства сообщением о разводе (как он выразился, с его женой). Вопрос о том, почему же он сперва вызвал полицию, следователь учел и особо на сей счет не тревожился: если бы Роччелла мог ответить, он сказал бы, что ради пущей оригинальности и чтобы наделать побольше шуму решил совершить самоубийство на глазах у полиции. Иными словами, спятил. Однако бригадир больше доверял устной информации и поэтому напомнил следователю, что развод состоялся двенадцатью годами раньше. Такие обстоятельства — дело болезненное и непростое: до крайнего отчаяния они могут довести и двенадцать лет спустя.
И все же, знакомясь с соображениями бригадира, начальник полиции пришел в крайнее негодование: «Такого рода выводы непозволительны. Немедленно разыщите комиссара, где бы он ни был».
Поскольку суббота уже началась, вплоть до понедельника комиссар был недосягаем. Утром, около восьми, в пальто, перчатках, шляпе и шарфе, прикрывающем нижнюю половину лица, он появился в управлении, где его уже ждал бригадир. Комиссар трясся от холода: «У вас такая же холодина, как и снаружи. Птицы б и те окоченели». О случившемся, по его словам, он узнал из сообщений радио и газет. Он молча прочитал краткий рапорт бригадира и вышел переговорить с начальником полиции.
Казалось, бригадира он недолюбливал. «Мы здесь не романы сочиняем», — заметил он вернувшись. Но события закручивались круто, как в романе. Спустя два часа пришедший в управление Кармело Францо, старый друг убитого, подлил масла в огонь. Он рассказал, что в субботу, 18 марта, домой неожиданно возвратился Джорджио Роччелла. Вот объяснения его внезапного приезда: он вспомнил, что в сундуке, до сих пор стоящем на чердаке, остались пачки старых писем: одна — Гарибальди своему прадеду, другая — Пиранделло своему деду (они учились в одном и том же колледже), и ему взбрело в голову найти их, еще раз прочитать. Он попросил профессора съездить с ним днем на виллу, но именно в тот день тому должны были сделать очередное переливание крови — наказание за долгую, разлагающую неподвижность. А ему так хотелось после стольких лет вернуться на виллу и помочь в поисках.
Они простились, договорившись на завтра, то есть на воскресенье. Но в воскресенье по радио профессор услышал сообщение о гибели своего друга. У профессора было еще одно весьма важное дополнение. Роччелла позвонил с виллы и первым делом сказал: «Я понятия не имел, что здесь поставили телефон». И добавил, что, пытаясь отыскать на чердаке письма, нашел — именно так, нашел — знаменитую картину. «Какую?» — спросил профессор. «Да ту, что исчезла несколько лет тому назад, разве ты не помнишь?» — ответил Роччелла. Профессор не был уверен, что вспомнил, о чем речь, и посоветовал позвонить в полицию.