Смерть инквизитора
Шрифт:
— Дело не в языке, дело в умении мыслить. Знали бы язык хуже, занимали бы сейчас и должность повыше этой.
Это было страшным оскорблением. Прокурор побледнел и приступил к допросу по всей форме.
В тот же день из Эдинбурга приехал сын убитого, а из Штутгарта — жена. По наблюдению всех, кто вел следствие, встреча матери и сына была не из приятных. Жена, ясное дело, примчалась, дабы оторвать от наследства, что возможно. Сын — чтобы воспрепятствовать этому, но прежде всего выяснить, как и почему был убит отец и кто убийца.
Встреча состоялась
— Можешь возвращаться в Штутгарт, для тебя здесь ничего нет.
— И это ты мне говоришь!
— Это не я говорю, а письма, которые отец записал на пленку несколько лет назад.
— Не уверена, что они имеют вес или что их нельзя опротестовать. Давай договоримся: все продаем и расходимся.
— Я ничего не собираюсь продавать. Возможно, останусь здесь сам. Я жил здесь много лет — еще во времена дедушек и бабушек. Я прекрасно все помню… Да, пожалуй, я останусь. Мы с папой часто мечтали вернуться и пожить здесь.
— С папой! — ехидно парировала женщина.
— Ты хочешь сказать, он не был мне отцом? Знаешь, матерей не выбирают: я бы, разумеется, тебя не выбрал… С другой стороны, и ты бы не выбрала меня в сыновья. Но отцов — выбирают, и я выбрал Джорджио: я любил его, и для меня его смерть — удар. Он был моим отцом. А ты слишком большое значение придаешь своим любовным интрижкам.
Холеная, унизанная кольцами рука матери опустилась на перчатку сына. Юноша повернулся к матери спиной, принялся разглядывать книжные полки, как будто они его заинтересовали. Он плакал.
Начальник полиции сказал:
— Это ваши дела, синьора. Я бы хотел выяснить, имеются ли у вас какие-нибудь подозрения касательно убийства вашего мужа.
Синьора пожала плечами:
— Он сицилиец, а сицилийцы, Бог его знает отчего, и через много лет убивают друг друга.
— Блестящее наблюдение, — иронично заметил сын, усаживаясь к столу начальника полиции.
— А вы что, думаете, что знаете?
— О причинах, по которым был убит отец, ровно ничего; более того, рано или поздно надеюсь узнать об этом от вас… Что касается остального…
Он рассказал об отцовском решении возвратиться и отыскать письма Гарибальди и Пиранделло, его жалобах, что сын не едет с ним, о телефонном звонке, когда отец сообщил, что превосходно добрался. И больше ничего.
— Расскажите, пожалуйста, о вашей недвижимости. Действительно ли ею никто не пользовался?
— И да, и нет. Время от времени отец писал какому-то человеку, скорей всего священнику, чтобы узнать, что с домом.
— Священник должен был присмотреть за домом?
— Не думаю, что столь однозначно.
— Ваш отец посылал ему деньги?
— Вроде бы нет.
— Священник отвечал на письма вашего отца?
— Да, он всегда отвечал, что, несмотря на запущенность, все в полной сохранности.
— Были ли у священника ключи от городского особняка и от виллы?
— Не знаю.
— Не помните, как его зовут?
— Кажется, Крикко… падре Крикко. Впрочем, не уверен.
Падре Крикко, красивый, высокий и степенный мужчина в сутане до пят, заявил, что ключей у него никогда не было. За домом и виллой он присматривал снаружи; все его сообщения сводились к тому, что все в порядке, никаких значительных трещин и неустранимых повреждений нет.
Допрос проводил комиссар — осторожно, почтительно, — а протокол составлял бригадир. Комиссар начал так:
— Вы — один из немногих священников, кто все еще одевается, как подобает священнику. Не знаю почему, но мне это нравится.
— Я старомодный священник, вы старомодный католик. Тем лучше для нас, осмелюсь заметить.
— Вы, падре, человек умный, друг убитого… Что вы скажете обо всем этом?
— Признаюсь, что, несмотря на всю ту кашу, которую вы заварили вокруг этого дела, меня не покидает мысль о самоубийстве. Джорджио — человек смятенной души.
— Ну да, эта его жена, этот сын, который вовсе и не его…
— Похоже, судебные эксперты…
— Да, они обнаружили на пистолете еще и другие отпечатки, кроме отпечатков убитого; но как раз там, где берут пистолет, чтобы нажать на спуск, все чисто, будто его держала рука в перчатке. Но при всем своем уважении к судебной экспертизе я такому заключению не очень доверяю.
Бригадир, не избавившийся до сих пор от дурной привычки перебивать, вмешался:
— Да и я всему этому не очень доверяю. Вообще не доверяю! Попробуйте представить, что человек, беря в руки пистолет, перед тем, как пустить себе пулю в лоб, натягивает перчатку, стреляется, а затем у него еще остается времени снять перчатку и спрятать ее! Прямо цирковой номер!
— А ты все шутки шутишь. Ну-ну, продолжай в том же духе, — оборвал его комиссар.
Полицейские и судебные власти решили еще раз осмотреть виллу в присутствии жены, сына и профессора Францо. Приехали бригадир, комиссар, толпа полицейских. Падре Крикко прийти отказался, сославшись на чрезмерную впечатлительность, а также на бесполезность своего присутствия.
За профессором отправился бригадир. Они немного прошлись вдвоем — к большому удовольствию бригадира, которому общение с человеком, известным своим умом и культурой, кружило голову. Но профессор рассуждал о своих бедах, поразив бригадира фразой (несовместимой с энергией его, бригадира, тридцати лет), что бывают в жизни моменты, когда не надежда умирает последней, но сама смерть представляется последней надеждой.
Профессор хорошо знал дом, он проводил здесь долгие часы со своим другом. Едва они вышли за ворота, профессор, показав на склады, пояснил, что когда-то там были конюшни. А бригадир, увидев, что двери сорваны с петель, засовы исчезли, изумился. Он решил, может, это карабинеры. Связались с комиссаром, затем, уже с виллы, позвонили карабинерам. Нет, не они, им ничего не известно.
В сильном волнении бригадир принялся одно за другим осматривать складские помещения. В ноздри ударило жженым сахаром, настойкой эвкалипта, спиртом — в общем, чем-то неопределенным.