Смерть королей
Шрифт:
— Как ты можешь быть уверен? — спросил Альфред. — Ведьма Эльфадель тебе все это рассказала?
— Нет, господин, Она сказала мне прямо противоположное, но она говорит лишь то, что велит ей ярл Кнут.
— Дар предвидения, — сурово заметил Альфред, — не может быть дан язычнику.
— Но ты все же просишь меня предсказать будущее, господин? — спросил я с озорством, и был вознагражден еще одной гримасой, которая должна была изображать улыбку.
— Как ты можешь быть уверен? — спросил Альфред.
— Мы поняли, как биться с северянами, господин, — сказал я, — но они не научились биться с нами. Когда у тебя есть крепость, все преимущества у ее защитников. Они будут атаковать, мы защищаться, они проиграют, мы победим.
— Ты говоришь так, как будто это просто, — сказал Альфред.
— Битва проста, господин, может, поэтому я так хорош в битвах.
— Я ошибался в тебе, лорд Утред.
— Нет, господин.
— Нет?
— Я люблю датчан, господин.
— Но ты — меч саксов?
— Wyrd bi fulraed, господин. Судьба неумолима, — сказал я.
Он моментально закрыл глаза. Он лежал так неподвижно, что несколько мгновений я думал, что он умирает, но затем он снова открыл глаза и бросил хмурый взгляд на почерневшие от дыма стропила. Он пытался подавить стон, но он все же вырвался, и я увидел, как боль пробежала по его лицу.
— Это так тяжело, — сказал он.
— Есть снадобья от боли, господин, — сказал я безо всякой надежды.
Он медленно покачал головой.
— Дело не в боли, лорд Утред. Мы рождены для боли. Нет, судьба — сложная штука. Все ли предопределено? Предсказание — не есть судьба, и мы можем выбирать свой путь, несмотря на то, что судьба считает, что не можем.
— Так если судьба существует, имеем ли мы на самом деле выбор? — я произнес эту ерунду, позволяя ему самомму поломать голову над этим вопросом, на который нет ответа. Он посмотрел на меня.
— Какова будет твоя судьба? — спросил он.
— Я вновь захвачу Беббанбург, господин, а когда буду лежать на смертном одре, я хочу, чтобы оно стояло в высоком доме в Беббанбурге и звуки моря наполняли бы мои уши.
— А в моих ушах звучит брат Джон, — сказал Альфред, развеселившись. — Он велит им открыть рты, как это делают голодные птенцы, и они слушаются. — Он вновь положил свою правую руку на руку Осферта.
— Они хотят, чтобы я был голодным птенцом. Они кормят меня жидкой кашей, лорд Утред, и настаивают, чтобы я ел, но я не хочу есть, — он вздохнул. — Мой сын, — он имел в виду Осферта, — говорит мне, что ты беден. Почему? Разве ты не захватил целое состояние в Данхолме?
— Захватил, господин.
— Ты его потратил?
— Я потратил его, служа тебе, господин, на людей, кольчуги и оружие. Охраняя границы Мерсии. Собирая войско, чтобы победить Хэстена.
— Nervi bellorum pecuniae, — произнес Альфред.
— Из Писания, господин?
— Мудрый римлянин, лорд Утред, который сказал, что деньги — это главные мускулы войны.
— Он знал, о чем говорит, господин.
Альфред закрыл глаза, и я увидел, что гримаса боли вновь пробежала по его лицу. Его губы сжались, чтобы подавить стон. Запах в комнате стал еще более отвратительным.
— У меня стоит ком в животе, — сказал он, — как будто камень.
Он помедлил и снова попытался подавить стон. Единственная слеза скатилась из его глаз.
— Я наблюдаю за этими часами-свечой, — сказал он, — и мне интересно, сколько еще лент сгорит, — он раздумывал. — Я измеряю свою жизнь в дюймах. Приходи завтра, лорд Утред.
— Да, господин.
— Я дал своему, — он помедлил, а затем похлопал Осферта по руке и сказал, — своему сыну поручение. Он открыл глаза и взглянул на меня. — Моему сыну поручено обратить тебя в истинную веру.
— Да, господин, — я не знал, что еще сказать. Я заметил слезы на лице Осферта.
Альфред посмотрел на кожаное панно с крестом.
— Ты заметил что-нибудь странное в этой картине? — спросил он меня.
Я уставился на панно. Иисус висел на кресте в кровяных потеках, протянув мускулистые руки в темноту неба.
— Нет, господин, — сказал я.
— Он умирает, — сказал Альфред. Это казалось очевидным, так что я промолчал. — На всех остальных картинах, где я видел смерть Господа нашего, — продолжил король, — он улыбается с креста, но только не на этой. На этой его голова свисает, ему больно.
— Да, господин.
— Архиепископ Плегмунд упрекнул художника, — сказал Альфред, — потому что верит, что Господь наш превозмог боль и поэтому до самого конца улыбался, но мне нравится эта картина. Она напоминает мне, что моя боль — ничто по сравнению с его.
— Хотел бы я, чтобы ты не испытывал боли, господин, — неловко произнес я.
Он ничего на это не ответил. Он по-прежнему смотрел на агонизирующего Христа, а потом гримаса исказила его лицо.
— Он носил корону из шипов, — сказал он с ноткой изумления. — Все хотят быть королями, — продолжал он, — но в каждой короне есть шипы.
— Я сказал Эдварду, что корона тяжела, очень тяжела. И последнее, — он отвернулся от картины и поднял левую руку, я понял, что ему стоило усилий оторвать свою жалкую руку от молитвенника.
— Я хочу, чтобы ты дал клятву верности Эдварду. Так я смогу умереть, зная, что ты будешь сражаться за нас.
— Я буду сражаться за Уэссекс, — сказал я.
— Клятву, — сказал он сурово.
— И я дам клятву, — сказал я. Его проницательные глаза уставились на меня.
— Моей дочери? — спросил он, и я заметил, как Осферт замер.