Смерть королей
Шрифт:
Это были люди Этельволда. Сам он появился последним и, как и его приспешники, был одет как на войну — в кольчугу и шлем.
Трое слуг принесли воинам мечи из башни у ворот, и мужчины копались в них, пытаясь найти свои, затем прикрепили мечи к поясу. Этельволд взял свой длинный меч, позволил слуге застегнуть пояс, а затем с его помощью забрался на коня, большого вороного жеребца.
Потом он заметил меня. Он направил коня в мою сторону и вытащил меч из ножен. Я не сдвинулся с места, и он остановил коня за несколько шагов.
Конь высекал копытами искры на булыжниках мостовой.
— Печальный
Я поднял глаза к его продолговатому лицу, когда-то столь привлекательному, а теперь изуродованному пьянством, злобой и разочарованиями. На его висках была седина.
— Печальный день, мой принц, — согласился я.
Он оценивал меня, оценивал дистанцию, на которую придется переместиться его мечу, оценивал свои шансы ускользнуть через ворота после того, как он нанесет мне удар. Он оглядел двор, чтобы понять, сколько королевских стражников находится в поле зрения. Их было только двое.
Он мог бы нанести мне удар, позволить свои людям заняться теми двумя и уйти, все в одно мгновение, но он все еще колебался. Один из его воинов направил своего коня ближе.
Воин носил шлем с накладками на щеках, так что я мог видеть только его глаза. Щит был подвешен на спине, на нем была изображена голова быка с окровавленными рогами.
Его лошадь нервничала, и он похлопал ее по шее. Я заметил шрамы на боках животного, там, где он глубоко вонзал в них шпоры.
Он наклонился к Этельволду и сказал что-то очень тихо, но был прерван Стеапой, который просто встал. Он был огромного, пугающего роста, широк в плечах и, как командиру королевской стражи, ему было разрешено носить меч во дворце.
Он схватился за рукоять меча, и Этельволд немедленно вложил свой меч в ножны до половины.
— Я беспокоился, — произнес он, — что из-за этой сырости меч заржавеет. Вроде нет.
— Ты нанес на меч льняное масло? — спросил я.
— Мой слуга должен был это сделать, — ответил он зло и засунул меч в ножны. Человек с окровавленными бычьими рогами на щите уставился на меня из-под шлема.
— Ты вернешься на похороны? — спросил я Этельволда.
— И на коронацию, — отозвался он лукаво, — но до этого у меня есть дела в Твеокснаме, — он наградил меня недружелюбной улыбкой. — Мои тамошние владения не такие большие, как твои в Фагранфорде, но достаточно крупные, чтобы нуждаться в моем внимании в эти печальные дни.
Он натянул поводья и вонзил шпоры, так что жеребец скакнул вперед. Его воины последовали за ним, их лошади громко простучали копытами по камню.
— Кто носит голову быка на щите? — спросил я Стеапу.
— Сигебрит из Кента, — ответил Стеапа, наблюдая за тем, как воины скрываются в арке ворот. — Богатый юный глупец.
— Это его воины? Или Этельволда?
— У Этельволда есть воины, — сказал Стеапа. — Он может себе это позволить. Он владеет землями отца в Твеокснаме и Уимбурнане, которые делают его богачом.
— Он должен умереть.
— Это семейное дело, — промолвил Стеапа, — ни я, ни ты
— Именно мы с тобой убиваем для семьи.
— Я становлюсь слишком старым для этого, — пожаловался он.
— Сколько тебе лет?
— Понятия не имею, может, сорок?
Он провел меня через небольшие ворота в дворцовой стене, потом по раскисшей от воды траве в сторону старой церкви Альфреда, которая находилась рядом с новым собором. Леса вокруг него паутиной вздымались в небо, где должна была находиться незаконченная еще большая каменная башня.
Горожане стояли у двери старой церкви. Они не разговаривали, а просто стояли с выражением утраты на лицах и отошли в сторону, когда подошли мы со Стеапой. Некоторые поклонились. Сегодня дверь охраняли шестеро людей Стеапы, которые убрали мечи, когда увидели нас.
Стеапа перекрестился, войдя в церковь. Внутри было холодно. Каменные стены были разрисованы сценами из христианского Писания, а на алтаре блестело золото, серебро и хрусталь.
Мечта датчан, подумал я, потому что здесь было достаточно сокровищ, чтобы купить флот и наполнить его мечами.
— Он думал, что церковь слишком мала, — сказал Стеапа, восхищенно глазея на лучи света, идущие с высокого потолка. Там летали птицы.
— В этом году там гнездился сокол, — сказал он.
Короля уже принесли в церковь и положили перед высоким алтарем. Играл арфист, а хор брата Джона пел в темной глубине.
Мне было интересно, там ли мой сын, но я не взглянул. Священники бормотали перед боковыми алтарями или стояли на коленях рядом с гробом, в котором лежал король.
Глаза короля были закрыты, а его лицо замотано белой тканью, сжимавщей губы, между которыми я заметил кусок сухаря, очевидно потому, что какой-то священник положил кусок святого хлеба христиан в рот мертвецу.
Он был одет в белую рясу кающегося грешника, в такую же, которую он однажды заставил надеть меня.
Это было много лет назад, когда нам с Этельволдом приказали унизиться перед алтарем, и у меня не было другого выбора, кроме как согласиться, но Этельволд превратил всю эту жалкую церемонию в фарс.
Он притворился, что полон угрызений совести и выкрикивал эти угрызения небесам.
— Больше никаких сисек, Господь! Упаси меня от сисек!
Я помню, как Альфред отвернулся с отвращением.
— Эксанкестер, — сказал Стеапа.
— Ты вспоминал тот самый день, — отозвался я.
— Шел дождь, — сказал он, — и тебе пришлось ползти к алтарю по полю. Я помню.
Тогда я в первый раз увидел Стеапу, такого зловещего и пугающего, а потом мы подрались и стали друзьями, и это было так давно, и я стоял у гроба Альфреда и думал о том, как быстро проходит жизнь, и что Альфред почти всю мою жизнь был как большой межевой знак.
Я не любил его. Я боролся с ним и за него, я проклинал его и благодарил его, я презирал его и восхищался им. Я ненавидел его религию и ее холодный неодобрительный взгляд, ее злобу, скрытую под притворной добротой, и ее преданность богу, который иссушил радости существования, назвав их грехом, но религия Альфреда сделала его достойным мужем и хорошим королем.