Смерть ростовщика
Шрифт:
– Лампу, лампу ищу, – сказал он и прибавил: – У вас не найдется спичек?
– У меня нет, – ответил мой приятель, пошарив за пазухой и в карманах.
– И у меня нет, – добавил я.
Кори Ишкамба постучал ногой об пол.
– Что это, дядюшка Кори! Уж не танцуете ли вы там? – спросил я.
– Под этой комнаткой жилое помещение. На мой стук кто-нибудь подымется сюда, чтобы помочь мне зажечь лампу, – ответил Кори.
И действительно, прошло немного времени, и на лестнице раздались шаги.
– Вынеси лампу, я зажгу, от нее свою! – велел Кори Ишкамба
– Почему же вы просите принести лампу, вместо того, чтобы попросить спички?! – спросил мой товарищ у хозяина.
– В моем доме все построено на строгом расчете, – ответил тот: – За день должна тратиться только одна спичка, по утрам, когда разжигают очаг, чтобы вскипятить чай. – Помолчав немного, он добавил: – Люди думают, что те два-три гроша, которые я скопил, мне дало ростовщичество. Это неверно: все, что у меня есть, все я нажил только благодаря бережливости. Как говорится: «Бережливость у очага создает купца».
– А если лопнет стекло, пока несут лампу, – ведь это довольно легко может случиться – сейчас идет снег, – что даст тогда ваша бережливость? Вот уж поистине убыток в тысячу раз превзойдет стоимость спички, – промолвил я.
– Мне-то что! Убыток понесет тот, кому принадлежит лампа, – ответил Кори Ишкамба. – Потому-то я и велел вынести сюда лампу с женской половины и не позволю брать туда свою!
– А кому же принадлежит лампа?
– Моим женам! – ответил Кори Ишкамба и пояснил: – Они шьют тюбетейки. Раньше лампой и керосином снабжал их я и за это получал половину денег от продажи тюбетеек. Но женщины оказались в расчетах хитрее меня, заявили: «Не так уж много тратите вы на свет, чтобы половину нашего заработка забирать себе!». После этого все расходы на освещение они взяли на себя, но и весь доход попадает к ним.
– Теперь понятно, почему вы стараетесь продать тюбетейки подороже – вы заботитесь о своих женах? – спросил я не без ехидства, намекая ему на разговор с продавцом тюбетеек, свидетелем которого я оказался. – Странно это! Ваши рассуждения о лампе говорят том, что вам дела нет до расходов ваших жен, что вы печетесь только о своей выгоде! Что же заставляет вас стараться продавать тюбетейки подороже?
– Я забочусь только о своей выгоде, – хвастливо сказал Кори Ишкамба и разъяснил, что тюбетейки, которые шьют его жены, он берет у них по той цене, какую уплачивают скупщики, покупая тюбетейки оптом. А потом он отдает эти тюбетейки знакомым торговцам для продажи по розничной цене. Разница в цене идет в его пользу.
– Значит, вы превратились в скупщика! – сказал товарищ.
– Да, я становлюсь скупщиком, – ответил Кори Ишкамба. – Но не таким, как другие! – я не вкладываю в торговлю своих денег, не обременяю себя сидением в лавке и разговорами с покупателями. Я перекупщик, доход от торговли получаю без расходов и трудов.
Тем временем кто-то принес горящую лампу и поставил ее на нижнюю ступень лестницы. Кори Ишкамба спустился, взял лампу, снова поднялся по ступенькам и, войдя в комнату, поставил лампу на низенький столик. Подкрутив немного фитиль, он снял стекло. Вероятно, оно было очень раскаленным и обожгло ему руку:
– Зачем же брать стекло голой рукой? Прихватили бы рукавом или платком, – заметил я.
– Хорошо еще, что не прихватил рукавом или платком, – ответил он, все еще дуя на пальцы. – Руке больно от ожога, да боль пройдет, и все обойдется, а вот если обгорел бы рукав, я понес бы большой урон!
Когда боль немного утихла, Кори Ишкамба приподнял край паласа, устилавшего пол, и, вытащив из циновки соломинку, поджег ее от пламени лампы и перенес огонь на фитиль своей, потом отнес лампу своих жен на лестницу, а свою поставил на покрытый одеялом низенький столик – сандали, под которым было углубление для углей.
Лампа была маленькой, трехлинейная, все же при ее скудном свете мы смогли рассмотреть убранство комнаты. На полу лежала ветхая, во многих местах изъеденная молью дешевая кошма. Одеяло, покрывавшее сандали, действительно было такое грязное, что, как говорил Кори Ишкамба Рахими Канду, почти не отличалось от потника из-под ослиного седла. Еще грязнее были курпачи [13], тюфячки по краям сандали, – они выглядели не чище, чем потник осла, спина которого покрыта гнойными струпьями.
– Будьте любезны, присаживайтесь! – пригласил нас Кори Ишкамба, так как мы, устрашенные видом тюфячков, все еще стояли посреди комнаты.
Мы сели, плотно подвернув под себя полы своих верхних халатов, опасаясь запачкаться об одеяло, тюфячки и палас этой «гостиной». Мы уселись справа и слева от сандали и протянули под него ноги, надеясь согреться под горящими углями. Но под сандали было гораздо холоднее, чем снаружи. Пришлось подобрать ноги под себя.
– Мне кажется, у вас под столиком лед вместо горящих углей – ноги обожгло от стужи! – заметил мой приятель.
– Неужели на вас так сильно действует слабый морозец? – удивился Кори. – Теперь я понимаю, какая нежная кожа на ногах у сыночков богачей.
– У ученика из деревни, как известно, не такая уж нежная кожа на ногах, но и он замерз, – вмешался я. – В лютую зимнюю стужу даже у верблюда мерзнут ноги, что же говорить о людях, у которых снег забивается в калоши?! Выйдите да пройдитесь по заснеженным улицам – и почувствуете, как стынут на морозе ноги!
– Я сам только что с улицы! – ответил Кори Ишкамба. – И обошел не один квартал – полгорода обошел, а ведь на ногах у меня только рваные ичиги да кожаные калоши. И все-таки мои ноги не почувствовали холода! Что ж, значит, они у меня крепче и выносливее, чем у верблюда!
– Из этого следует, что кожа у вас толстая, как у слона! – сказал сынок купца.
«Разве почувствует слон укол острия палки, которой погоняют волов!» – припомнил я известную поговорку и обратился к нашему хозяину с вопросом:
– Позвольте, а зачем же вам понадобилось в эту пору бродить по заснеженным улицам?
– Зачем? Странный вопрос. Я был у своих знакомых, ужинал с ними, пил у них чай. Если бы я не должен был ждать вас сегодня, я зашел бы еще в несколько домов, где ужинают позже, и вернулся бы домой только к полуночи, вполне насытившись.