Смерть ростовщика
Шрифт:
Потом я осторожно отошел назад, насколько позволяла длина стремянного ремня. Убедившись, что лед под моими ногами крепок, я хотел отпустить стреми, но не смог отнять руку – кожа примерзла к бронзе. В это время лошадь рванулась, и стремя само оторвалось от моей руки. Нестерпимая боль, – будто открытую рану посыпали солью, – обожгла мне ладонь. Однако мне было не до боли, – я думал, как бы скорее выбраться на берег. Мне это удалось, а лошадь продолжала беспомощно барахтаться в воде. Она сделала еще один прыжок в направлении течения, но лед проломился и там, и она погрузилась в воду
Я тоже промок, и мои кожаные калоши, и ичиги, и подол халата обледенели. Меня тоже била лихорадка.
По моим расчетам, я находился невдалеке от моста Мехтаркасым. Я бросил хурджин на седло, надел обледеневшую уздечку себе на руку поверх чекменя и, ведя лошадь в поводу, пошел, держа направление на восток.
Я не ошибся. Через четверть часа показались силуэты строений базара, что у моста Мехтаркасым, а спустя еще несколько минут я уже был под их крытыми торговыми рядами.
* * *
Я постучался в первую попавшуюся чайную. Чайханщик проснулся, открыл дверь и, увидев, что у меня лошадь, разбудил своего слугу и велел взять ее у меня. Заметив, что одежда на мне вымокла и обледенела, чайханщик поднял сандали и развел огонь. Сняв с меня одежду, он развесил ее просушить, а на меня набросил свой халат. Затем стащил с моих ног мокрые ичиги и поставил вместе с кожаными калошами у костра. Однако не позволил мне протянуть к огню озябшие, совершенно одеревеневшие от холода ноги, он укутал их в теплое одеяло, которым покрыт был сандали. Я сел у ярко пылавшего огня, подставив грудь и плечи живительному теплу...
Немного согревшись и передохнув, я снова почувствовал острую боль: горела ободранная рука, протянул ее к огню, увидел, что ладонь довольно сильно ободрана. Чайханщик собрал со стен паутину – в ней недостатка не было, приложил к моей ране и перевязал руку платком.
– До утра все пройдет, заживет, не успеешь заметить, как заживет.
И действительно, рука у меня болела недолго. Уже через пять дней ободранное место зажило.
Успокоившись и придя в себя, я рассказал чайханщику, как провалился в реку.
– Если так, то надо отогреть и лошадь, – сказал он.
Окликнув слугу, хозяин велел ему развести в конюшне костер, развесить и просушить всю упряжь.
Вскипела вода в медном кувшине, чайханщик заварил чай, я разломил лепешку, которую дал мне бай, чтобы она «хранила меня от несчастий».
Горячий чай окончательно вернул меня к жизни, я обогрелся. Чайханщик разрешил скинуть с ног одеяло и протянуть их к огню. Очаг уже прогорел и был полон тлеющих угольков, похожих на цветки граната. Чайханщик поставил над ними сандали и накрыл его одеялом. Я прилег, опираясь на руку, и, засунув ноги под одеяло, незаметно уснул.
Когда я проснулся, уже рассветало. Я попросил оседлать лошадь.
– Благодарить не надо. Кто живет у дороги, должен оказывать услуги попавшим в беду путникам, – сказал он и добавил с легкой усмешкой: – Что от вас скрывать, случается иногда забрести к нам и молодым львам со своей добычей, Тогда нам перепадают голова в ножки для холодца! Этой платы достаточно, чтобы оказывать услуги и таким людям, как вы.
Он намекал на разбойников, которые останавливались у него после грабежей.
Я тронулся в путь. Проехав через мост Мехтаркасым, погнал лошадь вправо по дороге, ведущей к кишлаку Розмоз. Дорога эта, хотя и покрыта льдом, была лучше вчерашней: лошадь довольно уверенно ступала по аробной колее.
* * *
В Розмоз я приехал часов в десять утра и спросил у встречного, где живет арбаб Хатам. Мне указали на большой дом с такими огромными воротами, что в них могли одновременно пройти верблюд и груженая арба.
Во дворе мне попался слуга, он провел меня в комнату для гостей и сказал:
– Арбаб находятся здесь!
В переднем углу гостиной у сандали сидел белолицый и рябоватый человек. Судя по его длинной с проседью бороде, ему было за пятьдесят. Крупная голова венчала плотную коренастую фигуру. Он был бы даже красив, если бы не косой левый глаз.
Его полнота свидетельствовала о том, что питается он неплохо, ублажая свой желудок свежей кази [26] и жирной бараниной. На нем было надето три халата: два ватных, подпоясанных широким кушаком, а поверх них – хороший суконный, небесно-голубого цвета. На голову навернута бала белая пуховая чалма, длинный конец которой спускался ему на грудь.
По другую сторону сандали сидели два старика, внешне мало отличавшиеся друг от друга, оба с узкими красными лицами, слезящимися глазами без ресниц, оба с козлиными бородками и коротко подстриженными усами. Только носы у них были разные: один был курносый, другой горбоносый.
И возраста они были примерно одинакового: оба выглядели лет шестидесяти-семидесяти. Они были худы, одежда плотно облегала их тела. На каждом был надет стеганый халат из домотканой коричневой материи, а поверх – другой, легкий халат. Длинные концы больших чалм из накрахмаленной фабричной ткани спускались им на грудь.
Возле курносого старика стоял чайник, он разливал из него чай.
По обычаю, я поздоровался сначала с человеком, сидевшим на самом почетном месте, а потом уже со стариками – с курносым и горбоносым.
Здороваясь со мной, полный человек слегка привстал, но оба старика протянули мне руки, даже не пошевельнувшись. Видя, что они не слишком соблюдают обычную вежливость, я тоже, не дожидаясь приглашения, подсел к свободному углу сандали, ниже того места, где сидел полный человек, но выше того, где сидели старики. По обычаю, воздев руки, я прочел молитву.