Смерть ростовщика
Шрифт:
Лошади моих спутников выглядели хуже моей, но шли по льду намного лучше и проворнее. Я спросил стариков о причине этого.
– Наши лошади подкованы, а ваша, наверно, нет, а если и подкована, то подковы сбиты, – ответил Разык-халифа.
– Она совсем не подкована, – объявил Халик-ишан, ехавший сзади, – ему хорошо были видны копыта моей лошади.
Мы подъехали к мосту Мехтаркасым, откуда начиналась ужасная «асфальтовая» дорога. Я поделился со спутниками своим вчерашним опытом, который, однако, чуть было не окончился моей смертью и гибелью лошади. Все же «опыт» мой был одобрен, и мы съехали
Когда мы добрались до селения Гала-Асийа, солнце уже близилось к закату. Если бы мы не успели подъехать к городским воротам до наступления вечера, пришлось бы остановиться в какой-нибудь чайхане, так как на ночь ворота закрывались. Надо было спешить, но моя лошадь выбилась из сил и не в состоянии была прибавить шагу, особенно после того, как, миновав селение, мы вынуждены были вернуться на покрытую льдом дорогу, – множество канав, ям, овражков и разных строений не позволяло здесь гнать лошадей целиной. Даже удары камчи не помогали моей лошади – стоило ей ускорить шаг, как все ее четыре ноги разъезжались в разные стороны.
Пришлось Халик-ишану уступить мне свою лошадь, а самому идти пешком, ведя моего коня на поводу. Таким образом ко времени вечернего намаза мы успели войти в городские ворота.
Я вручил баю привезенный мною из Розмоза «товар», неподкованную лошадь и письмо арбаба Хатама. Сняв с себя чекмень, – полы его топорщились после просушки у огня, стали твердыми, как карагачевая доска, – я вернул его баю. Несмотря на настойчивое приглашение зайти поесть плова и обогреться, я поторопился вернуться к себе в худжру. Я долго не мог уснуть, хоти очень устал и, можно сказать, почти не спал в прошлую ночь: меня донимали мысли о привезенных мною свидетелях, я все думал, за что им заплатят пятьдесят тенег, если дело будет выиграно, и двадцать пять – если его проиграют, и вообще – что это за загадочная история.
Поднявшись часов в девять и выпив чаю, я вышел на улицу. Меня все еще занимали мысли о «свидетелях» и письме арбаба Хатама. Разгадать эту загадку я мог только с помощью сына бая и поэтому направился прямо к их лавке. К счастью, приятель мой был один.
Я присел около него и рассказал о моей поездке, о письме его отца к арбабу и ответе на него. Рассказал еще о двух стариках, которых арбаб послал сюда в качестве «свидетелей», и спросил, что все это означает.
– Я вам вполне доверяю и знаю, что вы никому не раскроете нашей тайны, – сказал он. – Мой отец совершает большую несправедливость по отношению к нашему старому слуге Абдунаби. Он служил у нас десять лет и ничего не получал от отца, кроме пищи и одежды. Правда, я давал ему иногда четыре-пять тенег из лавки, но отец этого не знает...
Отхлебнув чай из стоявшей перед ним пиалы, он налил мне и продолжал:
– Когда Абдунаби заболел, отец не стал о нем заботиться, и тому поневоле пришлось вернуться в родное селение, к братьям, бедным дехканам. Болезнь одолела его, он вскоре умер. Отец мой взял да предъявил его братьям иск. Он утверждает, будто уплатил Абдунаби еще до его болезни две тысячи тенег – за четыре года работы и будто половина этой суммы была уплачена вперед, а Абдунаби умер, не отработав. Теперь отец требует от его братьев уплатить этот долг на том основании, что они наследники Абдунаби.
– Раз они бедные дехкане,
– Главное – взвалить на них этот долг и тем самым закабалить. Если суд признает должниками, отец сумеет выколотить из них деньги. Они подрабатывают поденной работой. Просто им придется все свои деньги отдавать отцу, в счет долга, отказывая себе в еде и одежде. Короче говоря, они до конца жизни будут его рабами.
– А как твой отец собирается взвалить на них этот долг?
– Вы же привезли «свидетелей», они как раз и подтвердят притязания отца, – объяснил сын бая. – Дело один раз уже разбиралось – утром в прошлый вторник. Казий потребовал представить документ об уплате денег или привести свидетелей. Отец обещал, что свидетели будут в четверг. Вот они и пошли сейчас на разбор дела.
– Так ведь эти «свидетели» не знают ни Абдунаби, ни твоего отца! Какие же смогут они дать показания?
– Я и сам убежден, что отец никогда их раньше не видал, но вчера, после вечернего плова, он выслал меня из комнаты и имел с ними секретный разговор. Я попробовал подслушать, да не все разобрал. Отец наставлял их, как держаться на суде, а чему учил – я так и не понял.
– Чему он их учил, узнать нетрудно, – заметил я и, распрощавшись, пошел прямо в дом казия.
* * *
Во дворе у казия собралось много тяжущихся, дела которых должны были разбираться сегодня. В одном углу сидели бай со своими «свидетелями» и ответчики – братья Абдунаби, приведшие с собой старосту своего кишлака.
Спустя некоторое время служащий казикалана подошел к баю и сказал:
– Будьте любезны, проходите. Ваша очередь!
Бай со своими «свидетелями» впереди, ответчики со старостой за ними взошли на высокую глинобитную суфу перед канцелярией казия.
Казикалан сидел в комнате, у самого окна. У него было узкое, птичье лицо, жидкая, но очень длинная козлиная борода, узкие обезьяньи глаза с воспаленными веками без ресниц, длинные, как у зайца, уши и острый, загнутый книзу нос, похожий на клюв кеклика.
На суфе во дворе перед окном разостлана была простая циновка. Истец и ответчики сели на эту циновку рядом, подобрав под себя ноги. Когда бай и братья Абдунаби опустились на циновку, казий, сощурив свои узкие глаза, оглядел их одного за другим и спросил у служителя:
– Бай привел своих свидетелей, – ответил тот с поклоном и передал казию исковое прошение.
Пробежав глазами прошение, казий обратился к баю:
– Кому дали вы эти две тысячи тенег?
– Абдунаби, брату этих людей, – сказал бай, указав на ответчиков. – Вот они – его кровные братья и наследники.
– Признаете вы этот долг или не признаете? – спросил казикалан у ответчиков, пронизывая их взглядом своих маленьких глаз.
– Нам известно даже, когда мы умрем, а вот об этом долге – понятия не имеем, – начал один из ответчиков, который казался постарше другого. – Мы знаем только одно – наш брат Абдунаби служил у них десять лет и не получал никакой платы, а как заболел...
Казикалан грубо прервал его:
– Не распространяйся! Говори – признаешь или не признаешь?
– Не признаю, господин!