Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие
Шрифт:
Подчиняясь порыву, Марк приказал одному из мужчин всаднического сословия, стоявшему рядом, снять с пальца золотое кольцо – особый знак всадников. Тот безропотно повиновался и через минуту Марк уже протягивал его Ангусу.
– За заслуги перед Римом я жалую тебя званием всадника, – торжественно произнес он, а затем обратился к секретарю Тарутению Патерну: – Подготовь указ!
«Боги всегда на стороне сильных и честных, и они вознаграждают за это, – подумал Марк, глядя на довольное лицо Ангуса. – Я всего лишь их посланец!»
– Вижу твоя торговля процветает, – заметил тут Помпеян, чтобы сделать Ангусу приятное.
– Да, не буду жаловаться, все идет хорошо. Мне помогает мой старший сын Фортунатион,
– Я
Марк подошел ближе к Фортунатиону, чтобы разглядеть его лучше. Коммод шел рядом, с любопытством уставился на своего ровесника. Да этот паренек был не таким как Саотер и уж тем более не походил на Клеандра. Он был невысоким, худощавым, но в руках его чувствовалась наливающаяся сила, тело оказалось сухощавым и жилистым. Он мог легко поднять амфору средней величины с зерном, корзину с тяжелыми грушами или яблоками, не напрягаясь, перетащить вязанки лисьих, медвежьих или волчьих шкур. В нем уже сейчас проглядывалось упорство и трудолюбие настоящего мужчины, которых были лишены изнеженные дворцовые слуги Саотер и Клеандр.
– Если бы мы здесь остались, ты мог бы с ним подружиться, – заметил Марк Коммоду. – Но нам скоро возвращаться домой. А тебя Ангус, надеюсь больше ничто не потревожит. Чем больше в Александрии будет таких людей как ты, тем здесь будет светлее.
Он произнес непонятную фразу для непосвященных, они ведь не знали, что император часто предавался в Египте размышлениям о черной и белой лунах.
Конец детства
– Ты куда-то торопишься, милый?
– Скоро рассвет, твой муж может вернуться.
– Если и вернется он никогда не заходит сюда рано утром, свои обязанности мужчины он выполняет перед сном. У него все размерено, все учтено. Он говорит, что таким был мой дед Антонин и он старается во всем походить на него. Дед мой, – в ее голосе послышался смешок, – даже испражняться ходил по расписанию.
– За это его тоже уважали, помимо всего прочего.
– Ну не знаю, не знаю. По мне так в клоаке19 человеческий кал пахнет одинаково, независимо от того чей он, императора или раба.
– В твоих словах я слышу раздражение, Луцилла. Разве сегодняшняя ночь тебе не доставила удовольствие?
Жена Помпеяна и старшая дочь императора Луцилла повернулась на бок, в предрассветном полумраке нашла левую руку любовника, вернее ее обрубок без кисти, прижалась губами, а потом провела по нему влажным языком. Мужчина издал невнятный стон.
– Когда ты так делаешь я не могу себя сдерживать, – пробормотал он.
Луцилла рассмеялась: – Так не надо, милый, не сдерживайся!
И темную комнату наполнили звуки поцелуев, страстные вздохи, стоны, в конце нарушившие тишину громким женским вскриком и отчетливым скрипом зубов. В минуты удовлетворения однорукий Квинт Агриппин всегда скрипел зубами. Он происходил из знаменитого семейства Фабиев, породнившегося с Цейониями и некогда служил трибуном-латиклавием в первом Вспомогательном легионе под началом Пертинакса, он подавал большие надежды. Но затем Агриппин потерял часть руки при усмирении восстания варваров-квадов, которым император Марк неосмотрительно разрешил селиться возле Равенны. После этого он ушел на гражданскую службу.
Любовниками Луцилла и Квинт стали несколько лет назад. Именно тогда, недовольная приказом отца выйти замуж за старого Помпеяна, почти ровесника самого Марка, Луцилла захотела изменить мужу. И она бы сделала это с первым встречным мужчиной ее круга, если бы не подвернулся Квинт Агриппин. Ко всему прочему, она в него влюбилась. Так и длилась эта связь без малейшего намека на развязку: обрубок левой руки любовника продолжал сводить Луциллу с ума, а он не видел рядом с собой женщины лучше и достойней ее.
Августе Луцилле, как почтительно величали ее, поскольку первый муж Луций Вер был императором и соправителем Марка Аврелия, уже исполнилось двадцать шесть. Она родила первому мужу трех детей и второму, Помпеяну, успела родить еще двух. Но счастья не было ни с первым, ни со вторым мужем. Счастье было лишь здесь, в спальне дворца Птолемеев в Александрии, лежащее от нее на расстоянии дыхания. Оно было осязаемым – его можно было потрогать, прикоснувшись рукой к лицу лежащего рядом мужчины или бережно прижавшись губами к уже зажившей ране на изуродованной руке. При виде этого обрубка у нее сжимается сердце и на глаза набегают слезы. Вообще она никогда не была слезливой, излишне чувствительной, как и ее мать Фаустина Младшая, как и большинство римских женщин. Но рука Агриппина что-то открывала в ней, как ключ открывает надежно запертую дверь или как нить Ариадны, ведет к спасению из лабиринта. Достаточно лишь взять эту нить в руки и можно снова увидеть солнце, оставив за спиной непроглядную тьму каменного сердца. Обрубок руки Агриппина невольно открывал Луцилле вход в другой внутренний мир, мир солнечной души, в котором сияли человеческие эмоции: жалость и любовь, нежность и теплота, и, наконец, всепобеждающее добро.
Во дворце Птолемеев, где в одной из комнат находилась просторная спальня Луциллы, стояла тишина, предутренний сон для египтян был священен, в отличие от римлян, привыкших вставать спозаранку. Однако римлян во дворце было мало. И все-таки, где-то неподалеку скрипнула дверь, Агриппину показалось, что он слышит едва различимый шорох.
– Я посмотрю, – шепнул он на ухо Луцилле.
– Куда ты, там никого нет, – сонно отозвалась она, отодвинувшись к краю огромной кровати – ей показалось, что туда долетает легкий ветерок из распахнутого окна.
В спальне стояла влажная духота, так и не растворившаяся за ночь. Вдоль стен на дубовых столиках лежали охапки цветов, от которых шел неповторимый запах весны. Этот чудный запах вперемешку с влажным воздухом действовал на Луциллу усыпляюще. Ее спасало лишь открытое окно, да и то, когда ветер менял направление и влетал в комнату.
Агриппин накинул на голое тело тунику, взял светильник, выглянул за дверь. Египетских охранников нигде не было, а ведь еще вчера два рослых смуглокожих стража, перекатывая мускулы на плечах, прислонились к дверному косяку и скрестили на груди руки. Они были в блестящих позолоченных доспехах, важные и величественные как некогда правившие Египтом фараоны. Впрочем, Агриппина их внушительный вид ничуть не смутил, и он спокойно прошел мимо них к Луцилле накануне вечером. Сейчас их нигде не было.
Он вернулся в спальню, где уже заснула Луцилла, нашел в одном из столиков припрятанный им заранее длинный и узкий нож. Он никогда не доверял египтянам. Эти люди ради наживы легко продадут любого и даже не вспомнят о своем ужасном поступке. Как они предали когда-то Великого Помпея, бежавшего от Юлия Цезаря под их защиту! Какой-то евнух, царский прихвостень, отрезал ему голову, чтобы послать в подарок новому правителю Рима. Евнух и Великий Помпей!
Также они поступили недавно, предав императора Марка Антонина, который был к ним всегда добр. Они изменили ему без труда, не задумываясь, не скрываясь, словно раньше покупали свежую рыбу в лавке Антонина, а теперь решили поменять торговца и пришли в лавку к Кассию. Эта обыденная простота предательства потрясла Агриппина, тут было отчего задуматься о нравах египтян. Вот поэтому, приехав со свитой цезаря в Александрию, он никогда не расставался с ножом.