Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие
Шрифт:
– Смотри Клеандр и помни, что твоя голова может легко стать этой вазой, – не глядя на воспитателя, произнес Коммод. Голос молодого наследника зазвенел под сводами зала и обоим его ближайшим слугам вдруг стало понятно, что детство Коммода, действительно, ушло и от него мало что осталось.
В последнее время Марк обратился к Цицерону. Здесь, в Александрии, на берегу теплого моря, среди пышных пальм и финиковых деревьев, среди замерших в загадочном молчании статуй египетских богов с телами людей и головами животных, ему думалось и читалось удивительно
Фаросский маяк, высокий и манящий, как небо, освещал ночной путь всем кораблям: и разбойничьим, и купеческим, и военным. Маяк примирял всех перед лицом морской пучины, готовой заглотить без разбора любую жертву. Так и философия примиряла всех. Она была, своего рода, маяком для заблудших душ, потому что могла указать верный путь к дому.
В эти благодатные дни император как простой гражданин ходил в храм библиотеки, приказав сопровождать себя только отцу и сыну Северам, остальным незачем было загружать свою голову премудростями стоицизма ради того, чтобы угодить ему, Марку Аврелию Антонину. Помпеян и Пертинакс были хороши в военном деле, с братьями Квинтилиями редко кто мог сравниться в административном управлении – вот пусть и занимаются тем, к чему расположили их боги.
Близкие Марка, и прежде всего дочери Луцилла и Корнифиция, с удовлетворением отмечали, что к отцу вернулся аппетит, он слегка поправился, и цвет лиц из болезненно белого, так привычного для него в Карнунте, на юге приобрел бронзовый оттенок. Точно египетское солнце окрасило его вместе с пирамидами и статуями фараонов в родной для себя цвет.
Марк сидел за сочинением «О государстве»21, пытаясь понять в чем мнение Цицерона совпадало с Платоном, а в чем расходилось. Он читал длинные диалоги, пробираясь сквозь дебри утомительных рассуждений, точно пробирался сквозь дебри германских лесов. И то, и другое давалось нелегко. И все-таки Марк испытывал удовольствие от этого умственного труда. Длинным стилусом он делал пометки на восковых табличках, записывал цитаты из Платона и Цицерона о справедливости, об управлении государством.
Остановился он и на знаменитом сне Сципиона, увенчавшим шестую, заключительную часть сочинения Цицерона. Известный стоик являл свои философские взгляды как фантазию в виде духа великого человека из космоса, который мог поучать и предсказывать будущее. Этим человеком Цицерон выбрал Сципиона Африканского. А может ли он, Марк Аврелий Антонин, также поучать своих учеников, как Сципион. Их вроде бы нет у Марка, как нет и своей философской школы. Однако такой школой может стать весь мир, а учениками все человечество – запретов и границ здесь не бывает.
«Я пишу свои записки для всех, – думает он, – пусть люди познают меня, как я познаю их».
На самом деле неважно кто он, какое положение занимает – император он или каменотес, человек на вершине власти или жалкое отребье в бедных кварталах Рима. Так одним из ведущих стоиков являлся раб Эпиктет, и именно его труда тщательно изучал Марк, не обращая внимание на происхождение автора. На самом деле людям важны только жизненные ориентиры, которые они получают из личного опыта, каждому нужен свой Фаросский маяк, а не искусственное светило, часто созданное оторванной от реальности философией.
Самым важным ориентиром, конечно, выступает справедливость. Это та добродетель, о которой он, Марк Антонин, долго раздумывал, и которой всегда хотел следовать. Здесь он согласен с великими мужами древности, согласен с Цицероном. Тот правильно заметил, что не будь у человека семян справедливости, то не возникло бы самого государства и справедливость – это не просто добродетель, это своего рода черта, переступив которую любой правитель из уважаемого и любимого народом, легко превращается в тирана.
Так размышляет в тишине просторного кабинета император самой огромной и самой могучей страны. Он сидит за столом без пурпурного имперского одеяния, в обычной белой тунике, которая приятно облегает тело. В открытое окно залетает ветер с моря, донося запахи соли и рыбы, запахи прохладной воды и свежести. Ему хорошо. Он сидит, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза. В руке у него полураскрытый свиток с книгой Цицерона к которому он сейчас вернется. Только чуть-чуть отдохнет под струями этого ласкового ветра, только слегка даст покой неутомимым мыслям.
Как же приятно сидеть вот так с книгой в руке, зная, что кровавые восстания и бои, предательство и героизм, бегство и штурм вражеских городов – все в прошлом. И даже Фаустина… И она уже в прошлом.
Он не заметил, как в его кабинете появилась фигура человека. Человек осторожно кашлянул.
– Клеандр? – увидел его Марк. – Что-то случилось с Коммодом?
– О нет, великий император, слава богам, с молодым цезарем все хорошо!
Клеандр почтительно склонился.
– Что же привело тебя ко мне? – спросил Марк.
В нерешительности Клеандр замялся, делая вид, что не знает с чего начать.
– Говори же!
– Я всегда почитал семью Антонинов, мой славный император, и если богам будет угодно, и цезарь Коммод даст мне свободу, то я приму твое родовое имя, стану Марком Аврелием Клеандром…
– Чего ты хочешь, Клеандр? Ты отрываешь меня от занятий пустыми разговорами.
– Я только хотел сказать, – заторопился воспитатель Коммода, – что не хотел бы, чтобы семья Антонинов была замарана людской молвой, разными сплетнями и грязными пересудами.
– О чем ты говоришь?
– Я слышал, что по дворцу ходят разговоры о ночных посещениях Агриппином вашей старшей дочери. Сейчас эти пересуды ограничены дворцом, но скоро они могут выйти за его стены, достигнут ушей простолюдинов…
– Это какой Агриппин, однорукий?
– Да, государь, он.
– Знает ли об этом мой зять Помпеян? – спросил Марк, внимательно разглядывая Клеандра. Он не любил воспитателя и ближайшего советника Коммода, считая его слишком хитрым и корыстным. Тесная дружба с вольноотпущенниками-слугами настораживала Марка. Конечно, это было упущение Фаустины, давшей такое послабление в воспитании наследника, допустившей к нему посторонних людей.