Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие
Шрифт:
– Смотри Клеандр и помни, что твоя голова может легко стать этой вазой, – не глядя на воспитателя, произнес Коммод. Голос молодого наследника зазвенел под сводами зала и обоим его ближайшим слугам вдруг стало понятно, что детство Коммода, действительно, ушло и от него мало что осталось.
В последнее время Марк обратился к Цицерону. Здесь, в Александрии, на берегу теплого моря, среди пышных пальм и финиковых деревьев, среди замерших в загадочном молчании статуй египетских богов с телами людей и головами животных, ему думалось и читалось удивительно
Фаросский маяк, высокий и манящий, как небо, освещал ночной путь всем кораблям: и разбойничьим, и купеческим, и военным. Маяк примирял всех перед лицом морской пучины, готовой заглотить без разбора любую жертву. Так и философия примиряла всех. Она была, своего рода, маяком для заблудших душ, потому что могла указать верный путь к дому.
В эти благодатные дни император как простой гражданин ходил в храм библиотеки, приказав сопровождать себя только отцу и сыну Северам, остальным незачем было загружать свою голову премудростями стоицизма ради того, чтобы угодить ему, Марку Аврелию Антонину. Помпеян и Пертинакс были хороши в военном деле, с братьями Квинтилиями редко кто мог сравниться в административном управлении – вот пусть и занимаются тем, к чему расположили их боги.
Близкие Марка, и прежде всего дочери Луцилла и Корнифиция, с удовлетворением отмечали, что к отцу вернулся аппетит, он слегка поправился, и цвет лиц из болезненно белого, так привычного для него в Карнунте, на юге приобрел бронзовый оттенок. Точно египетское солнце окрасило его вместе с пирамидами и статуями фараонов в родной для себя цвет.
Марк сидел за сочинением «О государстве»21, пытаясь понять в чем мнение Цицерона совпадало с Платоном, а в чем расходилось. Он читал длинные диалоги, пробираясь сквозь дебри утомительных рассуждений, точно пробирался сквозь дебри германских лесов. И то, и другое давалось нелегко. И все-таки Марк испытывал удовольствие от этого умственного труда. Длинным стилусом он делал пометки на восковых табличках, записывал цитаты из Платона и Цицерона о справедливости, об управлении государством.
Остановился он и на знаменитом сне Сципиона, увенчавшим шестую, заключительную часть сочинения Цицерона. Известный стоик являл свои философские взгляды как фантазию в виде духа великого человека из космоса, который мог поучать и предсказывать будущее. Этим человеком Цицерон выбрал Сципиона Африканского. А может ли он, Марк Аврелий Антонин, также поучать своих учеников, как Сципион. Их вроде бы нет у Марка, как нет и своей философской школы. Однако такой школой может стать весь мир, а учениками все человечество – запретов и границ здесь не бывает.
«Я пишу свои записки для всех, – думает он, – пусть люди познают меня, как я познаю их».
На самом деле неважно кто он, какое положение занимает – император он или каменотес, человек на вершине власти или жалкое отребье в бедных кварталах Рима. Так одним из ведущих стоиков являлся раб Эпиктет, и именно его труда тщательно изучал Марк, не обращая внимание
Самым важным ориентиром, конечно, выступает справедливость. Это та добродетель, о которой он, Марк Антонин, долго раздумывал, и которой всегда хотел следовать. Здесь он согласен с великими мужами древности, согласен с Цицероном. Тот правильно заметил, что не будь у человека семян справедливости, то не возникло бы самого государства и справедливость – это не просто добродетель, это своего рода черта, переступив которую любой правитель из уважаемого и любимого народом, легко превращается в тирана.
Так размышляет в тишине просторного кабинета император самой огромной и самой могучей страны. Он сидит за столом без пурпурного имперского одеяния, в обычной белой тунике, которая приятно облегает тело. В открытое окно залетает ветер с моря, донося запахи соли и рыбы, запахи прохладной воды и свежести. Ему хорошо. Он сидит, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза. В руке у него полураскрытый свиток с книгой Цицерона к которому он сейчас вернется. Только чуть-чуть отдохнет под струями этого ласкового ветра, только слегка даст покой неутомимым мыслям.
Как же приятно сидеть вот так с книгой в руке, зная, что кровавые восстания и бои, предательство и героизм, бегство и штурм вражеских городов – все в прошлом. И даже Фаустина… И она уже в прошлом.
Он не заметил, как в его кабинете появилась фигура человека. Человек осторожно кашлянул.
– Клеандр? – увидел его Марк. – Что-то случилось с Коммодом?
– О нет, великий император, слава богам, с молодым цезарем все хорошо!
Клеандр почтительно склонился.
– Что же привело тебя ко мне? – спросил Марк.
В нерешительности Клеандр замялся, делая вид, что не знает с чего начать.
– Говори же!
– Я всегда почитал семью Антонинов, мой славный император, и если богам будет угодно, и цезарь Коммод даст мне свободу, то я приму твое родовое имя, стану Марком Аврелием Клеандром…
– Чего ты хочешь, Клеандр? Ты отрываешь меня от занятий пустыми разговорами.
– Я только хотел сказать, – заторопился воспитатель Коммода, – что не хотел бы, чтобы семья Антонинов была замарана людской молвой, разными сплетнями и грязными пересудами.
– О чем ты говоришь?
– Я слышал, что по дворцу ходят разговоры о ночных посещениях Агриппином вашей старшей дочери. Сейчас эти пересуды ограничены дворцом, но скоро они могут выйти за его стены, достигнут ушей простолюдинов…
– Это какой Агриппин, однорукий?
– Да, государь, он.
– Знает ли об этом мой зять Помпеян? – спросил Марк, внимательно разглядывая Клеандра. Он не любил воспитателя и ближайшего советника Коммода, считая его слишком хитрым и корыстным. Тесная дружба с вольноотпущенниками-слугами настораживала Марка. Конечно, это было упущение Фаустины, давшей такое послабление в воспитании наследника, допустившей к нему посторонних людей.