Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие
Шрифт:
– Я слышал, – сказал, успокаиваясь Герод Аттик, – что ты хочешь учредить в Афинах четыре кафедры философии. Хотел бы предложить своих учеников. Они достойны их возглавить.
– Хорошо! Я и сам хотел спросить твоего совета, ведь ты мудрейший и опытнейший среди всего ученого сообщества Афин. Я надеялся, что ты мне поможешь с выбором. А на Кондиана не сердись. Знаю твою нелюбовь к троянцам, и, хотя браться Квитилии там родились, но всегда доказывали, что являются верными слугами Риму, добросовестно выполняют свой долг, как и любой среди нас.
Аттик поклонился, больше не проронив ни слова, а Кондиан посмотрел
Итак, в Афинах были созданы четыре кафедры. Сомнений какие дисциплины, чью философию, изучать ни у кого не было. Это, конечно, была кафедры для платоников, перипатетиков, стоиков и эпикурейцев. Три из них возглавили люди, рекомендованные Геродом Аттиком и только на одну Марк назначил Феодота, ярого противника Аттика, уже не раз выступавшего против старого ритора вместе с другими городскими бунтарями вроде Демострата, Праксагора и Мамертина. Впрочем, Аттик не страдал лишней скромностью и на кафедру платоников предложил самого себя.
Другую кафедру – перипатетиков занял Александр Дамасский, а эпикурейцев возглавил Диоген Лаэртский. Новым назначенцам Марк установил неплохой доход в шестьдесят тысяч сестерций в год. Таким образом Афины, благодаря стараниям императора, превращались в центр мировой философии.
Он проделал хорошую работу и все же удовлетворения не было. Еще предстояло трудное и важное для него очищение в Элевсине, испытание, благодаря которому он, Марк, приобщится к таинствам посмертной жизни. Сын Коммод должен был сопровождать его, чтобы тоже постичь откровения богов. Пусть он услышит их слова сейчас, в раннем возрасте, чем в том, которого они с братом достигли для божественных откровений – Луций чуть раньше, а Марк сейчас. На короткое время они станут мистами, которых мистагоги33 отведут к храму Деметры.
Девятнадцатого сентября, надев белые туники и белые плащи, многочисленная процессия двинулась от Афин к Элевсину, чтобы проделать двадцатикилометровый путь. Марк вместе с сыном шли в белоснежных рядах паломников, едва видимые из-за тысячи голов, на каждую из которых был надет капюшон. Где-то среди мистагогов шествовал Герод Аттик, как он шествовал много лет назад, когда посвящали Луция Вера.
Марк ступал башмаками по мощеной камнем дороге и представлял как по ней когда-то шел его младший брат Луций Вер. Какие мысли были у него в голове, о чем он думал? Веселый и беспутный Луций вряд ли пережевал величие момента, как переживает его сейчас Марк. Вероятно, он ожидал выпивки в храме, хотел полюбоваться на раскрашенную богиню Деметру. Конечно, ему было любопытно попробовать и знаменитый кикеон34 . Хотя, зная Луция можно было бы заключить, что он попробовал кикеон задолго перед шествием. Луций никогда не любил ждать, ни в попойках, ни в делах с женщинами.
Мысли Марка вернулись к Фаустине. У них ведь была связь, его жена изменяла с братом. Может ей тоже следовало пройти очищение в Элевсине и тогда бы боги простили ее, как простили Луция, даровав ему победу над парфянами. С другой стороны, очищение нужно и ему, Марку, очищение от подозрений. Не секрет, что во многих слухах он фигурирует как убийца собственного брата и жены. Причины назывались разные: и ревность, и измена с Авидием Кассием, но сути это не меняло. Подозрение в этих страшных поступках должно исчезнуть, а его имя должно быть очищено.
Он посмотрел на хмурое небо, готовое пролиться слезами дождя. Опять дождь, дождь всегда начинается, когда он думает о Фаустине. Вероятно, знамение богов, говорит он сам себе. Боги хотят, чтобы он отпустил свою жену, простил ее. Но он ведь давно это сделал, еще в то время, когда она умерла, поскольку смерть избавляет не только от жизни, она избавляет и от вины.
Рядом с ним идет, опустив голову, Коммод. Его лицо почти скрыто от посторонних глаз капюшоном, но Марк, представляет как ему, живому и непосредственному мальчику сейчас трудно, трудно сдерживать эмоции, трудно беречь льющуюся через край силу. Он, его отец, прекрасно понимает сына. И все же надо пройти этот путь к Элевсину, пройти и погрузиться в мистерии, которые хотя и выглядят как мрачный и торжественный спектакль, все же гораздо правдивее и честнее, чем лживая мистерия жизни.
Первые капли дождя орошают поля вокруг, падают на дорогу, окропляют одежду паломников. Марк поднимает глаза к небу и видит, что тучи над ними скоро уйдут, они, хотя и носят серый оттенок, но подвижны, малы, легко поддаются приказам богов ветра. Это не римские облака, которые могут нависнут над городом тяжелой пеленой и изливать воду по нескольку дней. В Греции все живее, все мимолетно: и веселье, и грусть.
«Я хотел бы быть таким же неунывающим, легким, как эти тучи, – думает Марк, вытирая воду с бороды, – хотя время мое, вероятно, заканчивается. Как странно, для меня посвящение на Элевсине означает начало конца, а для Коммода начало жизни».
Так, под тихие размышления, с небольшими остановками Марк и его сын проделали долгий путь к Элевсину. Они были не одни, а шли посреди вереницы паломников, наставников, служителей мистерии. Позади шагали преторианцы – охрана цезаря, в повозках ехали Помпеян и Северы – те, кому он разрешил себя сопровождать. На подходе к храму Деметры иерофант Меммий затянул ритуальную песню, подхваченную служителями и мистагогами. Гул голосов, выводящих тягучую незатейливую мелодию, медленно нарастал, и вскоре Марк различил отдельные греческие слова, а затем полностью начал понимать смысл песнопения.
– Послушай, что они поют, – попросил он Коммода, тронув его за локоть.
Коммод приспустил капюшон с головы, посмотрел на отца большими выпуклыми глазами.
– Я немного понимаю, – он. – Кажется, что-то о Деметре и ее дочери Персефоне.
– Они поют о горе матери, о том, что Деметра каждый год расстается с дочерью Персефоной, которую ее муж, бог подземного царства Плутон, уносит осенью в царство мертвых. Мать горюет и ждет возвращения дочери ранней весной. В этом, сын мой, скрыт глубокий смысл, говорящий о том, что все, уходящие от нас в подземное царство, рано или поздно возвращаются.