Сорок уроков русского. Книга 1
Шрифт:
Следующее слово из этого ритуального гнезда — скорбь, в общем-то не требующее разъяснений: скорбеть, скарить, карить — печалиться, оплакивать усопшего. И в отчаянии наносить себе на лицо язвы, раны, царапать, а точнее карябать — раздирать кожу ногтями. (Вероятно, отсюда возникло значение тризна — мучение.) В таком случае знаменитые строки Есенина, мага и чародея русского слова, звучат совершенно неожиданно: «Дар поэта ласкать и карябать. Роковая на нем печать...». То есть ласкать и скорбеть! (А не карябать стишки, как иным кажется.) Согласитесь, появляется совершенно иной, философский, смысл, и становится ясно, почему на поэте «роковая печать».
Между тем логической нитью языка выпрядается еще одно слово, впрямую связанное с похоронами и скорбью, — скарб. Сейчас мы знаем его поверхностный смысл:
Есть еще одно слово, точнее действо, составляющее тризну. Употребляется оно хоть и редко, однако же существует во многих славянских наречиях — страва, поминальный пир, угощение. Отсюда слова стравить (скормить), потрава (посевов скотом), да и отрава тоже отсюда Созвучие со словом трава не случайно и говорит о том, что у наших пращуров был вегетарианский стол. Если пища не вкусная, пресная, мы до сей поры говорим: как трава. То есть первоначально трава — это ритуальная, поминальная пища, вероятно, растительного происхождения.
Наконец, потешный (спортивный) бой, состязание, кстати, не отмеченное Ибн-Фадланом, однако же упоминаемое иными иноземными авторами (Вульфстан). Например, у пруссов оно связано с разделом имущества покойного, когда его развозят на определенные расстояния от города, после чего конные соплеменники пускаются вскачь, и кто вперед достигнет цели, того и добыча. Здесь речь идет не о воинском искусстве, а об обыкновенном спортивном состязании, игрище, откуда, собственно, возникли слова стяг — вещи усопшего, тяжба, стяжательство. ТЯГ — всякое соревнование, в том числе и на ристалище, на поле боя. «Потягнем же мужески, братие и дружино!» — говорит князь Святослав перед битвой. Скорее всего, спортивная борьба за имущество носила исключительно ритуальный, символический характер: соплеменники таким образом старались не обогатиться за счет умершего, а получить его вещицу как память, возможно, как талисман, охранительный, оберегающий знак. Или нечто большее. Разумеется, если усопший не был безродным, то основное имущество доставалось наследникам, а на состязание выставлялись особые, ритуальные, предметы, коими пользовался покойный при жизни, — его стяги.
До сих пор сохранился обычай (за неимением стягов) раздавать самым близким друзьям некие знаменательные вещицы покойного. Чаще это платки, которые носила усопшая женщина, или полотенца, сотканные либо расшитые ею.
Если умирал мужчина, отдавали инструменты, головные уборы, реже — обувь. Одним словом, те вещи, которые были ближе к голове и рукам покойного, которые впитали его энергию, ферменты, если хотите. И, напротив, более дорогую верхнюю одежду, платья, пиджаки раздавали соседям, знакомым, а то и вовсе первым встречным, нищим.
А стяг — это знамя, родовой знак, символ, некий ключ к 3наниям! Так что добывали в состязании не остатки скарба покойного (иначе бы не набивали золотом, серебром и драгоценным оружием курганы!), а его энергетическую, образовательную суть, святыню — знамя. В самом этом слове заложен ответ, особенно в производном — знамение. (Сравните с аналогом: камень — камение.) знаменитым становится тот, кто меняет свои знания, представления, кто усовершенствует их, учится, получает новую информацию. То есть тризники стяжали то, что им было неведомо, что сокрыто в человеке до момента его смерти, —дух, рок, славу усопшего. Все то, что не пощупать руками, все то, что остается от человека на земле и становится достоянием соплеменников.
Но, возможно, и его путь, ибо от стяга (знамени) образуется не только стяжательство, до боли знакомое и близкое нашим современникам, а еще одно, косвенно относящееся к тризне, слово — стезя, понимаемое как духовный
Наших пращуров заботили более тонкие, чем имущество, квартиры, дачи, материи...
И есть еще одно ключевое выражение — тризный пир, где ПИР — это вовсе не гулянье, не скорбное поминальное застолье, не пышное угощение, а исконно славянское слово, означающее... огонь! Отсюда пирог — изначально печеный, прошедший через огонь хлеб. А слово пират хоть и считается опять же латинским, пришедшим из греческого, но вразумительно переводится только с русского — поджигатель. В данном случае — деревянных кораблей на море. И надо ли переводить «заимствованное» слово пироман, если в русском языке май, манить (притягивать, привлекать) звучит более выразительно, чем в древнегреческом ? Слова пир со всеми его производными в значении огонь, пламя, пожар нет ни в испанском, ни в санскрите, а в греческий оно пришло явно через славянский, поскольку пир звучит как О а огонь — Фюна. Древний Эпир — не что иное, как страна славян-огнепоклонников, родственных соседним македонцам и иллирийцам. Именно в этом котле выварились мудрецы- греки, прежде чем переселиться на Пелопоннес и перевоплотиться в ахейцев, потом в эллинов.
Переведенная с английского и переложенная Пушкиным маленькая трагедия «Пир во время чумы» — вещь символическая и означает торжество огня юности, жизни в городе смерти.
На таком пару, на огне веселья и радости, сжигается болезнь, гибельный мрак, чума. Тогда становится понятен обычай пировать на тризне, то есть не просто бражничать, поедать пищу, поминать усопшего и веселиться, но утверждать жизнь перед ликом смерти. Отсюда и возникли традиционные поминальные застолья с пением, танцами, плясками, что отмечают арабские путешественники и прочие иноземцы, позревшие обряд похорон у скифов и славян.
Таким образом, первоначально пир — исключительно ритуальное действо, связанное одновременно и с преданием огню тела усопшего, и с символическим сожжением духа смерти, выражением огненной радости и веселья.
Убеждение. Урок тридцать девятый
Даре Речи сохранились слова, в чистом виде не употребляемые, по крайней мере, несколько столетий. Время, трансформация разговорного (да и письменного) языка, связанная с изменением ценностей и воззрений, словно вывело их из оборота, как выводят устаревшую или обесцененную денежную единицу. Иногда их отблеск, словно угасающая заря, только видится в производных, чаще с отрицательным или уничижительным значением словах. Я уже приводил примеры: ражный — неражный, где раж от раз образует многие сотни производных (в том числе расхожих — образ, изображение, соображение и т.д.), но в чистом виде практически не используется. Или еще одно яркое слово суразный (красивый) — несуразный (нелепый): сураз — первоначально дитя, зачатое в ночь на Купалу, то есть от солнечного семени Раза, благословенный ребенок. Впоследствии суразом стали называть внебрачное, нагулянное девицей, принесенное в подоле дитя.
А эти неупотребимые слова, между прочим, являются закладными камнями, лагами многих ключевых, обрядовых слов и несут образовательный потенциал. Но в том и заключено величие, могущество Дара Речи, что ни одно слово не теряется, не исчезает, не устаревает и не мертвеет, сохраняя суть в новых формах, хотя звучание этих форм может быть совершенно иным.
И создается впечатление, будто некоторые слова, ныне часто произносимые, сами умышленно прячутся под новыми одежками. Например, учреждение — суконное современное слово, от кислоты которого скулы воротит, чиновничьим нафталином разит. (А у нас еще так назвали лагеря, исправительно-трудовые учреждения, словно тюрьма и впрямь может кого-то исправить!) Но стоит стянуть со слова затасканную гоголевскую шинель, и вот уже холстяная белая рубаха показалась: учреждать — чредить — череду рядить, то есть выстраивать порядок, череду, приводить в лад. А если и рубашку сбросить, то вот уже поэтический образ — чреда, часто употребляемый Пушкиным. Чреда журавлей, чреда лет, чреда дней, часов, минут... Так это же обозначение течения времени ЧУ!