Соучастник

Ромов Анатолий Сергеевич

От пристани по улице, застроенной одноэтажными домами, вышли к центру поселка. По знаку Волкова свернули направо и остановились на небольшой площади возле длинного кирпичного здания с двумя вывесками: «Продукты» и «Кафе-закусочная». Волков прищурился, и Косырев понял, что это и есть тот самый магазин, в котором был замечен Гусь. Спросил тихо:

— Где Четырко? Хотелось бы поближе ее рассмотреть.

— Она сейчас на работе, в конторе «Цветметснаб», Лесная, девятнадцать. Как раз у ее двери стоит скамейка. На ней обычно сидят старатели, оборудование выбивают, ну там ждут очереди подписать бумагу какую-нибудь. Или просто так встречаются, новостями обмениваются. Стоит там посидеть немного.

У дома, в котором разместился «Цветметснаб», толпились старатели. Одеты они были по-разному, здесь можно было увидеть и запачканный грязью ватник, и новенький кожаный пиджак. Косырев и Волков

в своих куртках и сапогах вполне могли сойти за артельщиков. По крайней мере, когда они подошли, на них никто не обратил внимания.

О том, что они побывали в «Цветметснабе», Косырев не пожалел. Сидя на скамейке у часто открывающейся двери кабинета заведующего и наблюдая за поведением Людмилы Четырко, он понял, что представлял себе эту женщину несколько иной. Косырев старался уловить все, что она скажет. Он слышал, как она перекидывается приветствиями, разговаривает с кем-нибудь из стоящих у ее стола или по телефону. Несколько раз Четырко сама, собственной персоной, выходила из приемной. Она не спеша ществовала мимо них—настоящая хозяйка треста, уверенная в себе. Это проявлялось во всем, даже в том, как она двигается: в меру, с достоинством покачиваясь при движении, не обращая никакого внимания на проходящих мимо или сидящих в коридоре. Косырев вынужден был признать, что Четырко довольно хороша собой. Эту худощавую брюнетку с синими глазами можно было бы даже назвать обаятельной, если бы в мелких чертах ее лица не ощущалась ироничность и, пожалуй, многоопытность. Косырев видел, что она корректна и сдержанна. Дело свое знает хорошо, все вопросы, как правило, решает коротко и быстро. Не может быть, чтобы вот такая хваткая и в то же время осторожная женщина, умная и по- своему привлекательная, была только, всего-то навсего, подругой Гуся. Бессловесная преданность и покорность — явно не ее амплуа. Какие же отношения их связывали? Неудивительно, что Гусь, подумал Косырев, вполне мог серьезно увлечься. А это значит — мог ради нее пойти и на риск. Скажем, зайти в магазин — только для того, чтобы побаловать чем-нибудь эту уверенную в себе женщину.

Когда они вышли из «Цветметснаба» и остановились у скверика на главной площади, лейтенант усмехнулся и покачал головой, что, как понял Косырев, означало: «Ну и ну».

— По-моему, зрелище не для слабых. Я бы сам себе не позавидовал, если бы имел с ней дело.

Все это как будто было верно. Но тон Волкова Косыреву не понравился.

— Напрасно вы так, Игорь. А вдруг, наоборот, Четырко — очень даже положительный человек.

— Первое впечатление...— протянул Волков.

— Поймите, она одинока. У нее ведь могла быть и лучшая судьба.

Волков пожал плечами.

В Охотоморск они возвращались в тумане — «Ракета» шла медленнее обычного. Теперь, после посещения поселка, а главное, после того, как он увидел Четырко, Косырев твердо решил про себя, что Каслинск нельзя упускать из виду. Гусев вполне мог показаться там рано или поздно.

Вернувшись в РОВД, Косырев вызвал старшего инспектора Гейдеко и попросил его проследить, чтобы взятые в присутствии понятых в разных местах района образцы почв были срочно отправлены в крайцентр.

Вечером, лежа на диване в своей комнате, Косырев разглядывал высвечиваемый уличными фонарями на стене гобелен, оставленный Рузаевыми: узкая полоска ткани с бахромой внизу, на сером фоне черные контуры пагоды, за ней черным же вытканы горы, в левом нижнем углу три иероглифа. Вспомнил Наташины глаза. Хорошие глаза. А ему не по себе. Почему? Засыпая, подумал: мог ее брат, Уланов, быть в сговоре с Гусем? Что-то в Николае есть непонятное. Что? Кажется, это человек очень скрытный. Но скрытность — не порок. А ведь Уланов вполне может изображать такого-этакого рубаху-парня, выпячивая свои братские чувства. Ревность, боязнь за сестру. Почему все же Уланов не приехал на похороны матери? Из-за артели? Нет, скорей всего, он не приехал и остался в тайге ради заработка. Жалко было бросать драгу. Конечно, если Уланов говорит все честно, тогда порядок. Но вдруг Уланов в самом деле сейчас играет, вот так, спокойно, без всяких колебаний? А как же тогда Наташа? Возможно ли, чтобы она знала, скажем, что ее брат преступник и мирилась с этим. Нет, исключено, подумал Косырев. А сам брат, может он ее любить, ревновать к остальным и быть вместе с этим «нечист»?

Как-то рано утром—еще не было восьми — Косырев развернулся у знакомого пригорка возле Зеленого Стана и выключил мотор «Чайки». Он все-таки обязан, в конце концов, побеседовать с Колупаном, которого еще и в глаза не видел. Он просто обязан почувствовать, чем тот дышит, и — если, конечно, удастся — разговорить его. Кроме того, он должен также еще раз выяснить у Даева и

Уланова, как все происходило—тогда, когда Даев заметил на реке моторку с Гусевым.

Косырев посмотрел наверх. На участке Улановых тихо. Шуршат под ветром кусты. Тихо и солнечно. Чувствуется, что здесь, над рекой, давно уже распоряжается осень. Красные и желтые листья кустов, росших на пустоши около срубов, пожухли, а хвоя дальних сосен, наоборот, была ярко-зеленой. Он оглянулся, увидел ближний сруб и вдруг решил — что, если попробовать в него заглянуть? Осторожно ступил на мягкую, почти не утоптанную землю. Пошел по еле заметной тропинке к строению. Кажется, сейчас в этом срубе никого нет, да и не должно быть. Но на всякий случай он остановился, чтобы понять — не обманывает ли его тишина. И вдруг почувствовал сильный и мягкий толчок в спину. Удар, плотный и неожиданный, сбил его, и, падая, Косырев попытался осознать, что все-таки происходит. Он успел перевернуться на лету, чтобы упасть на спину,— и тут же увидел над собой оскаленные собачьи клыки. Шибануло резким звериным запахом. В следующее мгновение он с тоской понял, что не сможет сдвинуться ни на миллиметр. Стоит ему сейчас только пошевелиться, хотя бы двинуть мускулом, как возвышающийся над ним пес, не дрогнув, перервет ему горло. Варяг, наваливаясь на него грудью, молча скалил зубы. Что же можно сейчас сделать? Пес пока не трогал его, только следил, чтобы Косырев не шевелился. И он тоже следил — за черными влажными губами. Углы этих губ жестко оттянулись. Он никогда не думал, что будет когда-то вот так, по-глупому, беспомощен. Значит, собака ночью бегает по пустоши ж охраняет срубы. Косырев знал, что именно вот такое подобие ухмылки означает у собаки последнее предупреждение. Если только шевельнешься, неизбежно последует действие. С досадой подумал: пес хорошо натаскан и сделает свое дело мгновенно. Как же он забыл про это страшилище... Пес наверняка следил за ним, спрятавшись, и когда он подошел к срубу, подкрался сзади и прыгнул. Надо все-таки попытаться посмотреть, что происходит там, у пригорка. Косырев осторожно, чуть-чуть повел зрачками, пытаясь поглядеть в сторону,— собака сразу же глухо зарычала. Опустила голову, так, что клыки теперь касались его шеи. Зажат он сейчас крепко. В этом звере не меньше восьмидесяти килограммов, если не все сто. Недаром пса так боялся Рузаев. Косырев закрыл глаза, пытаясь как-то собраться, и вдруг услышал, шаги совсем близко, к нему бегут, и, кажется, бежит женщина.

— Варяг, не сметь! Варяг!

Голос этот он узнал бы из тысячи.

— Варяг, стой!

Наташа, подбежав, сразу же стала оттаскивать пса, схватившись двумя руками за ошейник. Пес поддавался не сразу; отходя на сантиметры, он продолжал все так же молча скалить зубы, не отрывая глаз от Косырева. Девушка изо всех сил упиралась ногами в землю, тянула на себя ремень:

— Варяг! Извините, пожалуйста, только лежите пока тихо! Варяг, я кому сказала? Ты что, не видишь, это свои? Извините, пожалуйста.— Она наконец оттащила пса.— Сидеть! Варяг! Сидеть, кому сказала! Ради бога, простите, я утром забыла его забрать1

Косырев посмотрел вверх. Небо сейчас было голубым голубым. Он подумал, что жизнь прекрасная штука. Медленно встал. Разглядывая стоящую рядом Наташу, понял, как ему стыдно. На Наташе сейчас были все те же выцветшие брюки; вместо синей тенниски болталась, скрывая худобу, просторная серая кофта. Лицо ее казалось испуганным и серьезным. Она на мгновение повернулась к нему и тут же, уловив движение пса, подняла руку. Собака присела, прижав уши.

— А ну, иди домой!' Сейчас же иди, кому сказала? Быстро!

Она отпустила ошейник. Пес медленно, будто ничего не случилось, затрусил к дому. Поднялся по пригорку.

Они шли за ним. Когда Варяг лег у крыльца, Наташа строго сказала:

— Лежать, ясно тебе? Лежать!

Пес уткнулся мордой а землю, будто показывая, что ему сейчас все совершенно безразлично.

Наташа откинула волосы:

— Знаете, Валерий Андреевич, он у нас просто приучен все охранять. Срубы эти никому не нужны, они пустые. А он, видите, охраняет. Я его на ночь сюда пускаю, пусть побегает, ему хочется. Он вообще-то хороший пес. Да тут из чужих и не ходит никто, только свои. Все они про него знают. Вы не сердитесь?

Нет, он и не думает сердиться...

— Не сердитесь, Валерий Андреевич. Вы к нам по делу?

Косырев, пытаясь скрыть смущение, усиленно отряхивал брюки. Сказал не глядя:

— В общем, да. Где Николай Дементьевич?

— Он осматривает заказник. А я ягоды собирала. Варяг, сиди!

Наташа смотрела на крыльцо—там валялась корзинка с рассыпанными ягодами. Варяг, заметив ее взгляд, поднял голову. Наташа повернулась к Косыреву, угловато приподняв одно плечо. Ее привычный жест, подумал Косырев.