Спасти СССР. Манифестация
Шрифт:
Мелкая глубоко вздохнула, и краски начали возвращаться на ее лицо.
– Я освоюсь, - пообещала, сконфуженно глядя под ноги, - я не буду тебе мешать.
Я быстро поднялся и шагнул к ней. Обнял за плечи.
– Запомни: ты - мешать мне не можешь. Никак и никогда.
Мелкая тепло дышала мне в ключицу. Ладони мои сами собой сползли с ее плеч и зацепились за худые лопатки.
– Вот увидишь, все будет хорошо, - прошептал я.
Мне и самому очень хотелось в это верить.
Вечером того же дня,
Ленинград,
Я было сунулся в клинику через парадный вход, но медсестра у двери встала насмерть:
– Не пущу, у него уже есть посетители. Жди!
И столько в том "не пущу" было недоброго злорадства, что в голове сами собой возникли варианты нелегального проникновения в послеоперационное отделение. Можно было, и я это прекрасно знал без всякого брейнсерфинга, просочиться через длинный сводчатый подвал прямиком к внутренней лестнице и, далее, в столовую для пациентов. Но ужин уже закончился, и дверь на этаж могли закрыть. Поэтому я пошел другой дорогой - через дальнее крылечко во внутреннем дворике. Теоретически и та дверь должна была запираться на ключ, но кто бы стал этим заниматься, ежели туда постоянно тянутся курить то медсестры, то врачи, то дежурящие курсанты?
В большинстве таких случаев спасает уверенный вид. Вот и сейчас на меня лишь покосились, но без всякого интереса. Я деловито изъял из шкафа сменный халат, натянул на ноги выцветшие до светло-сизого цвета матерчатые бахилы и направился к папе.
Сначала я засунул в палату только голову и обозрел обстановку - мало ли, я не туда забрел?
Ну, что я могу сказать: коллеги разместили его неплохо - всего четыре койки, из которых две не заняты, просторно, светло, на тумбочке у окна - переносной телевизор.
А еще тут пахло мандаринами, и даже было понятно откуда - женщина, что сидела у папы на постели, прямо на моих глазах отправила ему в рот очередную дольку. Хоть я и видел ее только со спины, но это была явно не мама. Да, черт побери, эта блондинка вообще была мне незнакома - еще ни на чьей голове я не встречал столь кокетливой бабетты.
Больше всего на свете мне в этот миг хотелось незаметно испариться, но тут папа поднял взгляд, и я застыл, точно заяц в свете фар.
– Ак-хааа, - судорожно выдохнул папа и зашелся в безуспешном, почти беззвучном кашле.
Я рванул к койке.
– Вперед!
– скомандовал, подсунув руку под спину.
– Володя!
– заполошно вскрикнула оттесненная в сторону блондинка.
– Агх...
– просипел, приподнимаясь с моей помощью, папа.
Я изо всех сил забарабанил ладонью промеж лопатками, выбивая злосчастную дольку. Через несколько длинных секунд папа наконец с всхлипом втянул воздух.
– Фу...
– выдохнул я с облегчением и скомандовал: - Ложись, держу.
Он, болезненно морщась, упал на подушки, и синева стала уходить с его щек.
– Володенька...
– меня попытались отодвинуть, но я устоял.
– Ну, папа, ты даешь стране угля...
– я с облегчением вытер взопревший
Миловидное личико блондинки озарило внезапным пониманием, затем там проступила опаска.
– Посмотрим потом, - покривился папа, держась рукой за живот, - могли и разойтись от такого... Да ты бы хоть постучался!
– Да кабы знал, - я недобро прищурился на женщину.
– Ой, ну, я тогда побегу...
– проблеяла та, суетливо отступая к двери.
– Ага, - сказал я зловеще, - и подальше.
– Андрей, полегче...
– в голосе у папы обозначилась умеренная жесткость.
Я только молча скрипнул зубами, провожая беглянку взглядом.
– Я схожу курнуть, однако, - мужик с соседней койки торопливо нашарил ногами тапки, - потом позвонить... Потом... Потом пойду в шахматы поиграю.
Мы остались в палате вдвоем. Я опустился на стул.
– Черт, - сказал папа, смахивая пальцем из угла глаза слезу, - неудачно-то как... Во всех смыслах. Я как раз собирался с тобой на каникулах серьезно обо всем этом поговорить.
– Ага, - я никак не мог оторваться от изучения потеков краски на прикроватной тумбочке, - видать, это будет еще тот разговор...
– Андрей, - папа помолчал, собираясь с мыслями, - ты, слава богу, уже взрослый самостоятельный парень. Должен понимать чуть больше, чем написано в книжках...
– Да понял я уже, понял, - прервал я его с досадой.
– Не повзрослей я так быстро - был бы у тебя иной расклад. У нас у всех.
– Да нет, скорее всего - тот же самый, - сказа папа, мечтательно разглядывая потолок. Потом чуть помялся и добавил, доверительно понизив голос: - Понимаешь, просто иногда вдруг чувствуешь, что все, пришла пора менять свою жизнь!
Помолодевший его голос поведал мне недосказанное.
Я поморщился. Лучше бы я не мог такое ни понять, ни принять.
Но знал я, знал то нежданное томление, что приходит внезапно и делает ничтожным устоявшийся и добротный быт. Оно переживается поначалу точно постыдная болезнь. Право, смех, кому сказать: умудренные опытом мужчины, чья спокойная и размеренная жизнь уже перевалила за экватор, принимаются вести себя как мальчишки - это в самом их нутре, где, казалось бы, все уже на сто раз надежно утрамбовано и закатано, вдруг начинает бить ключом сладкая жажда молодости. Свежий ветер выворачивает заколоченные двери, рвет с карнизов тяжелые шторы, и восходит, заливая жаром душу, негасимый свет.
Добром такое заканчивается редко. Они срываются прочь, принимая на себя иудин грех. Их много, и тысячеголовое то стадо ломится куда-то в диком неудержимом гоне, остервенело хекая, мыча и натужно хрипя что-то неразборчивое и жуткое, не разбирая пути, да и какой там может быть путь? Вздымаются потные бока, с шумом всасывается воздух, и тяжелый топот сотрясает каменистые склоны.
Время жестоко мстит за попытки обратить себя вспять, и то тут, то там тянутся, тянутся вниз следы кровавой пены. Такие беглецы обычно кончают жизнь одиноко, истекая багровым соком у подножия, и глаза их стынут от недоумения и детской обиды.