Список Мадонны

Форан Макс

— Я все же не понимаю, шевалье. Прошу простить меня за отсутствие веры или за излишнюю въедливость, но как же быть с безумцами? — Он вздохнул, прежде чем продолжил: — Я слышал о лжеизбранных. Я даже разговаривал с человеком, утверждавшим, что ему было небесное видение.

Де Лоримьер долгое время хранил молчание. Наконец он ответил, но так по-детски, что в его ответе Мартин не услышал ничего ни о Боге, ни об избранных, а только о богобоязненном шевалье.

— Я читал об избранных: Павле, Августине, Доминике, Реджинальде и Франциске. Истинность пережитого ими подтверждается нашей святой церковью. Для меня этого достаточно, поскольку это не могло быть по-другому, если бы не было так.

— Я это понимаю. Но узнаете ли вы сами избранного?

— В зависимости от…

— От чего?

— От благочестия этого человека. От соответствия

его видения учению святой матери-церкви.

Мартину представилась Мадлен. Он весь подался вперед.

— А как же сила чувства? Внутреннее осознание?

Де Лоримьер понимающе покачал пальцем, улыбаясь и одновременно кивая.

— А вот и ты заговорил о вере. Все возвращается к ней, мой друг. Теперь тебе становится понятно, почему я не боюсь умирать.

Наступила очередь молчать Мартину. Было вполне очевидно, что де Лоримьер не посчитал бы Мадлен избранной. Она не подходила под это определение. А под его собственное? Мартин вспомнил ту силу чувств, которые он испытал, увидев ее взгляд, прикованный к чему-то созданному ей самой за алтарем. В ту пору он не был уверен, поскольку не разделял ее ощущений. Но тогда он поверил, и был убежден до сих пор, в то, что она видела в пустоте что-то действительно существовавшее. Влияние этого чего-то на ее поступки было гораздо сильнее, чем влияние дяди Антуана на него самого. Чья вера была сильнее: его или де Лоримьера? Мадлен назвала его избранным. Он не понял тогда, что она имела в виду. Но если она имела в виду, что она сама, по-настоящему избранная, выбрала также его, тогда это имело смысл. Если Мадлен действительно была избранной, то со временем она бы превратила его сомнения в убеждения, дала бы ему цель вместо неуверенности. А теперь он потерял ее. О Боже! Внезапно его осенило. Он снова встретит ее через два дня. Мартин сразу же почувствовал руками холодную и влажную на ощупь икону. Виселица стояла там, менее чем в двухстах шагах от того места, где он сейчас стоял. Почему веревка и вспышка вечности пугают его тогда, когда он сможет снова увидеться с Мадлен?

Через рукав своей тюремной одежды Мартин ощущал тепло ладони де Лоримьера. Томас осторожно взял икону из его руки и поставил ее на полку рядом с банкой маринованной свеклы, которую принесла Евгения де Лоримьер.

— Не бойся, Мартин. Мы отправимся в лучшее место. Помирись с Богом. Вера перенесет нас обоих через эту долину скорби. Преклоним колени и помолимся.

Они вместе встали на колени. Глаза де Лоримьера были закрыты, губы двигались. Он молил Бога, чтобы тот дал силы ему и заблудшему грешнику, стоявшему рядом с ним. Мартин разговаривал с Мадлен, поскольку больше было не с кем. Бог для него все еще оставался идеей, икона — сплавом олова со свинцом, а сам он тихо плакал, поскольку не хотел умирать.

Рим, 14 июля 1234 года

«Это следует сделать немедленно», — пробурчал про себя пожилой человек.

— Вы что-то сказали, ваше святейшество? — спросил человек в черной рясе, сидевший за небольшим столом.

— Ничего, Витторио, — ответил Уголино. — Просто по-стариковски размышляю. Я о чем-то подумал, хотя не важно…

Отец Витторио Аргуенте принял сказанное, как, впрочем, принимал и все остальное, с безразличием подчиненного и сразу вернулся к тому, что переписывал. Некоторое время Уголино смотрел на склоненную голову своего секретаря. Он достаточно хорошо относился к Витторио и в своем роде уважал его лишенную воображения усидчивость. Но он был не слишком уверен в преданности этого человека. В характере Витторио была покладистость, подобная той, какую можно было видеть у Гонория III, которого он сменил на папском троне семь лет назад. Витторио был секретарем и у Гонория.

Чуть нахмурив брови, Уголино взял со стола девять свидетельств. Большинство очевидцев было известно ему лично. Он, без сомнения, верил тому, что они говорили о земной святости Доминика. Их доказательства были нужны ему как папе Григорию IX, чтобы поддержать папскую буллу, подписанную им накануне и официально объявлявшую этого праведного монаха святым католической церкви. Не обращая внимания на боль в артрических коленях, он подошел к окну и встал, убрав руки за спину. Долго его бледные водянистые глаза всматривались вдаль, пытаясь отыскать за пределами шумного Рима Болонью. Он думал о Доминике, Реджинальде и о том, что он скопировал и держал у себя последние тринадцать лет. Загадка этого не отпускала его мысли… Важность, тайна и значение, переплетенные вместе и нуждавшиеся в ключе.

Пока он стоял там без движения, молодой разум в старческом теле вновь возвратился к рассуждениям, которые всегда приводили его к одному и тому же заключению. И этот день не был исключением, если не считать того, что настало время передать бумагу в другие руки. Имена были несомненно важны. Вряд ли Доминик и Реджинальд были способны к легкомысленным поступкам. Если их записал Реджинальд, а Доминик хранил такое длительное время, то они имели серьезное значение для них обоих. Смущало одно. Несмотря на близкие отношения, Доминик и Реджинальд провели друг с другом очень мало времени. В действительности это было только в Риме, когда Реджинальд болел. Это исключало то, что имена имели отношение к общим знакомым или совместному опыту. Более того, он сам был так же хорошо начитан, как и каждый из них, но имена были полностью ему незнакомы. Уголино всегда возвращался в памяти к единственной общности, существовавшей между Домиником и Реджинальдом.

Явления! Явления одной и той же божественной сущности. Слова могли относиться к этим явлениям. Послание Девы Марии? Но о чем и почему? Это было всего лишь его предположением, и на этом месте Уголино всегда заканчивал свой анализ.

Он понаблюдал за голубями, которые кружили в воздухе, садились на землю, клевали что-то и ссорились друг с другом с такой энергией, что Уголино позавидовал им.

«Странно, — подумал он, — что у существ, созданных по образу и подобию Божьему, так много сомнений».

Его мысли все еще кружились вокруг имен. Тринадцать лет назад он нашел им хорошее укрытие.

Кесарю — кесарево…

Если духовно они были связаны с Реджинальдом, во что он все еще верил, то тогда они появятся снова через какое-то время по благоволению самого Реджинальда, человека, который чувствовал, что его земная работа во имя Господа была слишком мимолетной, чтобы считаться сколько-нибудь значительной.

Но тут же он, Уголино, наместник Бога, обратился мыслью к тем земным возможностям, которые предоставляли имена, перечисленные Реджинальдом. Его собственная копия, сделанная тогда в той келье Родольфом, писавшим стоя на коленях перед ним, была результатом одной из самых любимых фраз Уголино, «на всякий случай». Теперь, по истечению тринадцати лет, неся тяжелый груз папства на своих плечах, он смотрел в лицо реальности. Он понимал, что имена в списке Реджинальда не могли помочь ему в его борьбе с римлянами, как не способны были они и защитить власть самого Папы от умного и честолюбивого императора Священной Римской империи Фридриха II. Враги же, находившиеся в его окружении, только и ждали, подобно стервятникам, чтобы наброситься на него. Уголино не пугала смерть. В начале каждого сезона она ждала, чтобы собрать свой урожай в соответствии с божественным предписанием. Хватило бы ему только времени, чтобы разрешить противоречия с римлянами и, что самое важное, с Фридрихом.

Уголино вынул лист пергамента, лежавший между страницами его личной копии «Исповеди» святого Августина. Он узнал свой почерк. Три строки. По два слова в первой и третьей. Имена. Три имени. Но ведь ему могло просто казаться, что это имена. Во второй строке было всего лишь одно слово. Он перевернул пергамент, думая о том, что ему уготовано в будущем. Хотя существовало три варианта, крепкая вера Уголино и его интуиция подсказывали, что имелся только один — время.

Этот список имен нельзя было предать огню. Если Реджинальд с Домиником не уничтожили его, то и он не может сделать этого. В этом он был уверен. Документ мог оказаться слишком хрупким, чтобы выставлять его на публичный показ как святую реликвию или, что того хуже, позволить ему попасть в частные руки. Уголино также был уверен в том, что прошлое документа не должно было разглашаться. Конечно, имена могли не иметь никакого смысла. Но в той сумятице, которая, по мнению Уголино, должна была случиться в папстве сразу после его смерти, он не хотел подвергать риску любимый им орден. Многие все еще негодовали по поводу доминиканцев и новой духовности, которую они представляли вместе с францисканцами. Загадка списка, которую многие годы хранили два святых монаха, могла принести серьезный вред. Варианты толкования его важности были бесконечны. Старый кардинал, политическая интуиция которого оттачивалась более пятидесяти лет в работе с людьми на поприще службы Господу, поморщился от одной только мысли об этом.