Список Мадонны
Шрифт:
— От чего?
— …от настроения населения. Это будет несложно определить.
— Мне все-таки нужно будет получить некоторые инструкции по смертным приговорам.
— Это тоже несложно, — ответил Колборн. — Главным определяющим фактором станет участие в последнем бунте. А также важно будет учесть отношение обвиняемого к чьей-либо смерти во время и того и другого мятежа. Окончательные выводы я оставляю на ваше усмотрение.
— И от чего они должны зависеть?
— От здравого смысла и собственного мнения, — ответил Колборн. — По-моему, так будет правильно.
— Первый суд. Когда вы хотели бы его начать?
Колборн пожал плечами.
— Сейчас же. Как можно скорее. Эта дьявольская «Геральд» уже говорит, что мы слишком медлим. Они жаждут их крови. Мы должны дать им ее испить. Начинайте с группы, захваченной в Конаваге. Среди них есть основной кандидат на повешение.
— Кто?
— Жозеф-Нарсис Гойетт, болтливый нотариус из Шатоги и фанатичный враг Британии. Если бы не проклятый реформатор Дарем, то его следовало бы повесить еще в тысяча восемьсот тридцать седьмом. Он открыто нанес нам немало вреда.
— Кого-нибудь еще? Я имею в виду повесить.
— В первой группе? Ну, возможно, еще одного. Решим это позже. — Колборн направился к двери, показывая тем самым, что совещание окончено. — Тогда так и решим, генерал-майор. Начинаем суды через неделю. Пусть вращается колесо Фортуны.
Монреальская тюрьма Ле Пи-дю-Куран представляла собой прочное трехэтажное здание, окруженное каменной стеной и охраняемое часовыми, чья серая плотная саржевая форма была современницей самой тюрьмы. Верхние два этажа тюрьмы предназначались для менее опасных преступников, чьи незначительные правонарушения позволяли содержать их в общих камерах, им не требовалось строгого контроля в камере за решеткой. Для нуждавшихся в контроле был отведен нижний этаж, разделенный на двухместные камеры. Двери этих камер выходили в длинный коридор, который, в свою очередь, смотрел зарешеченными окнами на большой внутренний двор. Обычно по утрам двор был пуст, все его пространство было отдано чайкам и другим птицам, бесцельно расхаживавшим по нему, подобно узникам на прогулке.
Этим утром все было по-другому. У больших виселиц, возведенных за неделю до этого, возились люди. Помост, на котором были установлены виселицы, возвышался у каменной стены, как мрачная сцена. Горбатый человек небольшого роста проверял петлю, угрожающе свисавшую с толстой горизонтальной балки. Двое военных в алых мундирах, гражданский чиновник в черном костюме и шляпе и молодой священник крепкого телосложения с нагрудным крестом прохаживались у виселиц. В восемь часов тридцать минут широкие деревянные ворота справа от виселиц отворились, пропустив роту солдат, парадным шагом промаршировавшую во двор, топот их сапог заглушался шумом толпы, которая начала собираться за стеной. Солдаты остановились у главного входа в тюрьму и по приказу офицера, сидевшего верхом на лошади, перестроились в две шеренги, отстоявшие друг от друга примерно на шесть метров. Одним флангом шеренги упирались в ступени виселицы. Таким образом получился церемониальный проход. Солдаты поставили оружие к ноге и ждали, флегматично глядя в лицо друг другу в холодном сером свете.
Они появились десятью минутами позже. Четверо часовых и человек в черном костюме. На руки двух заключенных были надеты наручники, а на шеи накинуты длинные веревки. Дукет плакал и отводил глаза от своих родителей, которые молча стояли у входа в тюрьму. Перед тем как они двинулись вперед, Жозеф-Нарсис весело улыбнулся своей жене и отцу, подняв одну из рук в наручниках в прощальном жесте. Затем со священником во главе они вышли на холодный утренний свет и двинулись между двумя шеренгами красных мундиров, стоявших по стойке «смирно», миновали молодого священника, который преклонил колено на снег и высоко поднял нагрудный крест в жесте бесполезной надежды, и остановились у деревянных ступеней виселиц. Там их ждал палач Хамфри. Согнутая обезображенная фигура палача выглядела гротескной карикатурой его ужасного промысла. Он медленно повел приговоренных к смерти вверх по ступеням. Ноги Дукета дважды отказывались слушаться, и его пришлось поддерживать, а затем и подталкивать вперед, пока они все не оказались на помосте. Человек в черном костюме указал на Жозефа-Нарсиса, который ровным шагом подошел к Хамфри и люку под петлей, которая слегка раскачивалась на крепчавшем ветру. Кивком он показал, что готов. От последнего слова он отказался. За его спиной на коленях стоял священник, и ему было слышно, как плакал Дукет. Когда петля была надета на шею, он взглядом окинул толпу, собравшуюся напротив и давившую на конное оцепление. Лица людей в толпе были обращены вверх, люди молчали. Толпа, город за ней, холодная серая река внизу, ничто из всего этого больше не имело отношения к нему. Разве можно жить в серости, будучи лишенным свободы? Он закрыл глаза и стал ждать. Люк раскрылся. Толпа испустила вздох, и Жозеф-Нарсис Гойетт провалился прямо в вечность. Несколькими минутами позже его место у петли занял рыдавший Жозеф Дукет.
Двенадцать человек в полном молчании один за другим заходили в пустую комнату в сопровождении двух охранников. После того как в комнату зашел последний из них, железная дверь закрылась, и вошедшие оказались предоставленными самим себе. Все еще разминая руку — это вошло в привычку, — Мартин постарался осмотреться вокруг, тогда как другие либо разговаривали друг с друтом, либо просто лежали на полу в состоянии привычного для них безразличия. Они должны были предстать перед судом, если можно было назвать судом эту насмешку над правосудием. Вида ужасной виселицы, на которой все еще краснела кровь Жозефа Дукета, было достаточно, чтобы вновь вызвать тот ужас, который они прятали в глубине себя все бесконечные недели в Ля Пойнт-а-Кальер.
Один из охранников ненароком рассказал, что петля ломала некоторые шеи как хворостинку, а некоторых удушала медленно. Так или иначе, но она ждала их всех.
Первым увели шевалье де Лоримьера. В сопровождении двух охранников он исчез в мрачном проходе, чтобы через полчаса вернуться с белым лицом, не сказав при этом ни слова. Затем Мартин услышал, как назвали его собственное имя. Что бы там ни было, пришел его черед. И он обратил внимание на то, что был вторым в списке, проходя мимо нескольких незанятых камер в конец коридора. Два охранника ввели его в комнату и указали на стул в центре. Здесь было еще два человека. Они были одеты в темные костюмы и не были похожи на заключенных. Человек ростом поменьше и с ангельским лицом приветствовал Мартина улыбкой.
— Не пугайтесь, Мартин. Меня зовут Льюис Драммонд, а это мой партнер — Аарон Харт. От имени королевы мы будем вести вашу защиту.
Харт кивнул в знак согласия. Он был выше ростом, с бледным лицом и выглядел более серьезным. Тем не менее голос его был теплым и подбадривающим, в его французском языке не слышалось акцента:
— Вы и ваши товарищи, с которыми мы встретимся сегодня, предстанете перед судом, который начнется…
— Одиннадцатого, — вмешался Драммонд, доставая бумаги из своего портфеля. — Всего двенадцать человек.
— Вы мои защитники? — спросил Мартин, пытаясь собраться с мыслями. — Все это непривычно для меня. Что мне следует делать?
— Обвинение здесь, у меня, — ответил Драммонд. — Кажется, оно очень серьезно.
— И наша возможность защищать вас очень ограничена, — добавил Харт. — Мы можем вам только советовать, зачитать предварительный приговор, задержать ход дела, пока вы консультируетесь с нами. Боюсь, что сама по себе защита остается в ваших руках.
— Свидетелей защиты было очень трудно обеспечить. Не хватило времени, — извиняющимся голосом сказал Драммонд и добавил: — Дело ведется полностью по-английски.
Мартин слегка улыбнулся.
— Я знаю язык. Не могли бы вы рассказать мне о том, что мне вменяется в вину?
Драммонд и Харт обменялись взглядами. Эта задача для них, пожалуй, была самой трудной. О правосудии здесь не могло быть и речи, и им пришлось стать частью этой карикатуры на законность, при которой людям было отказано в соблюдении элементарных правил британского законодательства. Но если Гойетт, объясняясь по-английски, сумел бы найти контраргументы тем обвинениям, которые будут брошены ему, то, возможно, у него и появился бы шанс.