Список Мадонны
Шрифт:
Когда он прибыл сюда поздним летом 1839 года, он был испуган примитивностью Сиднея. Немощеные дороги назывались здесь улицами. Они были проложены без всякого смысла, подобно козьим тропам. Эти дьявольские создания бродили повсюду, удовлетворяя свою ненасытность. Несмотря на то что гостиница «Ройал», две протестантские церкви и губернаторская резиденция придали месту некий налет цивилизованности, ему все еще не хватало стабильности. Военные казармы с их низкими крышами, открытые веранды с вульгарными колониальными вывесками и даже могилы за почтой с куполом синагоги, нависшим над ними, напоминали ему заброшенное кладбище в какой-нибудь мусульманской стране. Полдинг однажды сказал, что Сидней напоминает ему типичный английский портовый город. Если это соответствовало действительности, то он был рад тому, что так и не побывал в Англии.
Ничто здесь не напоминало ему о Генуе, не говоря уже о старом аристократизме. Здесь не было даже намека на какую-либо утонченность. Сидней был грязным городом, неопрятным до крайности, стоило вам только миновать сравнительно новые кирпичные дома с изгородями, увитыми геранью. Район прибежища порока, известный как Рукерис, тянулся от Сиднейской гавани до порта Дарлинг. В сравнении с жалкими лачугами и грязью, царившими на этой узкой полоске земли, бедные кварталы Рима выглядели вполне респектабельными. Единственным местом в Сиднее, вызвавшим интерес у Бернарда, был рынок. Огромный выбор цветов, фруктов, овощей и всякой всячины, расхваливаемой на полудюжине языков и наречий, свидетельствовал не только о жизненной силе, но также и о потенциальном плодородии этих мест. Сидней был грубым городом. Он был безобразен. В нем не было уважения и было мало чести. Но он весь кипел от неугомонной энергии. Он был той подлинной пустыней, откуда должна была появиться Ламар. Каждый раз, когда бесполезность его собственной жизни набрасывалась на него ночью подобно рою черных мух, он думал о Ламар. Новому порядку суждено было начаться здесь, где еще не были совершены ошибки, где незавершенности могла быть придана правильная форма, где вольнодумцев можно было превратить в мучеников.
Он пробыл в районе Рукерис до полудня, навещая его страждущих обитателей: преступников, свободных людей без денег и надежды на будущее, незамужних женщин и нагулянных ими чумазых детей, парней и девушек из Карренси, проклинавших свое туземное происхождение с той же силой, с какой они презирали англичан, с превосходством относившихся к ним. Бернард Блейк проклинал это место, но постоянно приходил сюда. Порой он провожал взглядом надушенных шлюх, но чаще внимательно всматривался в тощих, как тростник, существ, одетых в оборванные юбки и исчезавших из виду с его появлением. Он терпел их испуганное молчание, плохо скрытую подозрительность и даже трогательные жесты благодарности, которые были всего лишь свидетельством грубого стремления к выживанию, которое не стоило ни страха, ни симпатии. В лучшем случае все эти люди были рабами добропорядочных идиотов, потерявшими ориентиры и волю в поисках надежды. И все же Ламар могла появиться на свет в этой безысходности, подобно прекрасной бабочке, вылезающей из куколки, живущей в грязи. По крайней мере, он надеялся на это тогда, когда впервые оказался в лачугах этих несчастных и встретился там с их дочерьми. Но он не нашел ничего, кроме похоти, страха и, более всего, бесцельности жизни. Он понимал, что пугает их, но не обращал на это внимания. Он чувствовал, как они преклонялись перед его белой сутаной и избегали взгляда его темных глаз. Страх зачастую вызывает высшую степень уважения.
Но ему нужно было проводить там какое-то время, читать проповеди и совершать бессмысленные обряды. Здесь, в Рукерис, как и повсюду в этой анархической стране, Бернард Блейк практиковал выдуманный им самим бойкий ритуал. Вместо положенных на литургии молитв он произносил ничего не значившие фразы по-латыни. Однажды, отпуская грехи мелкому воришке, он по-арабски процитировал Коран. Он полностью заменил выдумкой все свои религиозные обязанности. Он дремал во время исповеди, тихим замогильным голосом вещал людям, потерявшим способность двигаться, о целительной силе чудесных вод, внушал больным беременным женщинам, что плодородие равно святости, и рассказывал о небесных пиршествах семьям, у которых желудки сводило от голода.
Этот день ничем не отличался от других. Был полдень, и ему предстоял еще один визит, когда он пробирался мимо ветхих домишек, переступая через неподвижные тела и полупустые бутылки, валявшиеся рядом с ними. Он задержался на миг, прежде чем войти в лачугу с потрескавшимися стенами, принадлежавшую Филиппу Брэнстону. Внутри было темно и пахло застоявшейся мочой. Единственный жилец лежал на грязной койке и слабо дышал. Но как бы ни был он близок к смерти и ни приветствовал Бернарда взглядом, полным облегчения, умирать ему суждено было в одиночестве.
Вместо положенного получаса Бернард Блейк потратил на него всего пять минут. Это было самое быстрое соборование из тех, которые он когда-либо проводил. Он опустил большую часть обряда, лишь небрежно совершив помазание крестом. Он не мог заставить себя коснуться кожи умирающего человека. Хотя он знал, что Полдинг спросит его об этом. И не то чтобы Бернард не умел лгать, но от таких людей всего можно было ожидать. Кто-то с пытливым взглядом и болтливым языком мог заметить его отсутствие. О Боже, как он ненавидел Рукерис. Но он вынужден был бывать здесь и помимо указаний Полдинга, так же как и в самом ненавистном ему месте. Посещение фабрики для женщин-заключенных в Парраматте заставляло его испытывать физическую боль настолько сильную, что он почти убедил себя в том, что Ламар не могла появиться там. Но в округе было так мало женщин, что ее нужно было где-то искать. Если ее не было нигде, то в конце концов его ждало только безумие.
Пока Бернард шел вверх по Кинг-стрит, ему пришлось переброситься словами с несколькими людьми. Прохожие прикладывали руки к шляпам и слегка кланялись при встрече с ним. Некоторые при этом даже улыбались, а несколько человек назвали его по имени. В ответ они получали лишь скупое слово и жгучий взгляд. Магазины в этом месте представляли собой жуткое скопление всякой всячины. Здесь рядом можно было увидеть все: от висевшего на крюках мяса и рыбы с остекленевшими глазами до женских украшений и их парфюмерных атрибутов. Скрежет гончарного круга, груды горячих слоеных пирожков с бараниной, запах пива и постоянный смех сопровождали это разнообразие. Но самым неприятным были пустые взгляды тех, кто бродил здесь, принюхиваясь и шелестя юбками, как бледные змеи. В этой нищенской торговле не было никакого проку и удовольствия. А он вынужден был ходить повсюду и искать.
Он начал переходить открытое поле, обходя грязные лужи и ускоряя шаг, поскольку уже начали падать первые капли дождя. Небольшая церковь, которая в мечтах Полдинга должна была превратиться в кафедральный собор, была едва различима, после того как дождь усилился. Бернард Блейк побежал. Он никогда не видел таких дождей, как в Новом Южном Уэльсе: тяжелых и густых, словно туча разверзалась прямо над вашей головой. К тому времени как он добрался до скромного каменного дома, в котором они с Полдингом располагались, когда бывали в Сиднее, он промок до нитки. Там у него было место для сна и работы, ничего более. Во всем доме было только одно приличное помещение: отчасти библиотека, отчасти общая комната, в которой Полдинг принимал гостей и где в час каждого второго дня он встречался с Бернардом Блейком, чтобы обсудить церковные дела. Бернард Блейк посмотрел на часы. Было без двух минут час, а Полдинг слыл пунктуальным человеком. Но он не собирался бояться гнева этого монаха, ставшего администратором, больше, чем уже боялся.
И не то чтобы он относился к Полдингу с презрением. Напротив. Он считал этого человека искренне увлеченным своим делом. Он просто заблуждался, как и все остальные. Бернард глубоко вздохнул, переодеваясь в сутану. Полдинг раздражал его. Неспособный видеть, не говоря уже понять его предназначение, он вел себя настолько серьезно и уверенно, будто верил в то, что умеет это делать. Бернард Блейк закончил переодеваться в десять минут второго. Еще около десяти минут он читал книгу. Затем, поправив сутану, которая не нуждалась в том, чтобы ее привели в порядок, он неспешно направился туда, где, как он знал, Полдинг уже кипел от нетерпения.
Но епископ Джон Беде Полдинг в этот день думал о более серьезных вещах, нежели об опоздании своего секретаря-доминиканца. Он сидел за своим письменным столом, не обращая внимания на дождь, барабанивший по окнам. Рано поседевшему, с широким румяным лицом и здоровым чувством юмора, указывавшим на предшествующую монашескую жизнь, ему нелегко приходилось в стране, где правила не симпатизирующая религии нация, не так давно вставшая на путь того, что странно называлось «католической эмансипацией». Ситуация усугублялась тем, что при присутствии здесь большого количества ирландцев как осужденных, так и свободных, церковь в Новом Южном Уэльсе рассматривалась как благодатное место для подрывных элементов. Как раз об этом и писалось в передовой статье ненавидящей католиков газетенки «Сидни газетт». Газета обвиняла шесть сестер милосердия в пропаганде папизма на женской фабрике в Парраматте. Конечно, это был нонсенс. Сестры просто осуществляли благотворительность по отношению к заключенным. Но в связи с недоброжелательным отношением к нему правительства и англиканской церкви он должен был как-то на это ответить.