Список Мадонны
Шрифт:
Бернард что-то хмыкнул про себя, после того как взял набросок у Мартина. Рисунок был грубым и неэлегантным. Но и форма, и перспектива присутствовали. И кое-что еще. Жизнь! Растение жило.
— Практика! Все, что вам нужно, — это практика, господин?.. — Бернард вопросительно поднял глаза.
Все внимание Мартина было приковано к рисунку. Он выглядел лучше, чем Мартин ожидал. На миг сердце его замерло. Почему раньше у него не хватило на это смелости? Священник все еще смотрел на него.
Слова слетели с его губ:
— Гойетт, святой отец. Меня зовут Мартин Гойетт. Вы действительно считаете, что я снова смогу рисовать? То есть вы думаете, у меня получится?
В ответе Бернарда сквозила насмешливая нотка, но Мартин был слишком возбужден,
— Дело не в том, что я думаю, Мартин Гойетт, а в том, чего можно добиться.
— Я не понимаю, святой отец.
Но Бернард не ответил. Вместо этого он вглядывался в расчищенную площадку у дороги, которая вела к воротам. Неожиданно он обернулся и снова заговорил, но Мартину показалось, что это уже был совсем другой разговор.
— Вы говорите по-английски, месье Гойетт?
Мартин удивился:
— Да, меня научил дядя.
— Так же хорошо, как и Луи Бурдон?
— Да, думаю, что так же.
— Тогда наши судьбы уже почти сошлись.
Мартин проводил его глазами. Какой странный ответ! Какой странный священник! Какой прекрасный день! Он согнул руку. Рука была свободной, расслабленной.
Коллин Сомервилль убиралась в комнате священника и что-то напевала про себя. Возможно, этот отец Блейк и нехороший человек, но аккуратный. Ничего не было разбросано. Он тщательно разложил одежду, и если бы не расстеленная постель и запах лаванды в воздухе, то можно было бы сказать, что в комнате не было следов его присутствия. Хотя простыни были скомканы так, словно он спал всю ночь очень беспокойно. Ей было интересно: хорошо ли спят священники? О чем они думали лежа в постели? Она была уверена в том, что некоторые из них помышляли о женщинах. Но только не отец Блейк. Он ненавидел женщин, это можно было прочесть в его глазах. И хотя она всячески старалась не показывать этого, но она робела перед ним, что было вовсе на нее не похоже.
Она не боялась ничего. Ни змей, ни ящериц, которых приносил домой ее младший брат и которые так пугали ее бедную маму. Не боялась она и мужчин, даже когда они напивались, как часто бывало с ее отцом. Господин Нейтч не раз говорил ей о том, что нужно быть крайне вежливой со всеми посетителями «Герба Бата». Но она не слушалась и всегда говорила то, что было у нее на языке, и хваталась за все, что было у нее под рукой, когда непрошеная чужая рука шлепала ее по мягкому месту или прихватывала за грудь. Господин Нейтч относился к этому с пониманием. А кроме того, она очень хорошо справлялась с работой. Она могла ловко налить пива и считала в уме быстрее и точнее любого мужчины. Стал бы иначе господин Нейтч платить ей двадцать фунтов в год, на два фунта больше, чем получали самые высокооплачиваемые официантки в пабах?
Она заправила кровать и обратила внимание на зеркало над книжной полкой. Ей потребовалось мгновение, чтобы полностью рассмотреть себя. Мать говорила, что она слишком худа и что благородные женщины не позволяют солнцу делать их кожу коричневой. Ей нравилось быть стройной и быть объектом мужских взглядов. Она подумала, не слишком ли она высокая. Нет, не слишком. Нос у нее, возможно, чуточку длинноват, но ее зеленые глаза с лихвой покрывали этот недостаток. Они слегка задирались уголками вверх, и она не стеснялась улыбаться, показывая свои белые ровные зубы. Она покружилась на месте, посмотрев, как ее волосы взлетели и упали на плечи. Однажды господин Нейтч представил ее одному из своих друзей как самую симпатичную горничную во всем Новом Южном Уэльсе. Она вспомнила бутылку с монетами под своей кроватью. Скоро накопится столько, сколько ей было нужно. Двадцать пять гиней за комнату, питание и уроки пения в Академии пения Айзека Натана в Парраматте. А когда она научится петь, то будет выступать на вечеринках, которые устраивали богатые люди в их больших домах в Глибе. А затем — Европа, а может быть, и Америка.
Да, господин Нейтч был неправ. Очень неправ. Кроме, наверное,
Она постаралась запомнить имена некоторых из них. Она спросит кого-нибудь. Но кого? Конечно, не господина Нейтча. И совершенно очевидно, что Коллин не смогла долго держать при себе загадку двойных названий. Когда она закончила уборку комнаты, название «De Philosophi'e Occulte» уже выскочило у нее из памяти. Позже, когда, лежа в постели, она подумала обо всем этом, она смогла вспомнить лишь одного автора, Рамона Лалла, и то потому, что ей понравилось имя Рамон.
Генри Клинтон Бэддли осмотрел себя в большом, в человеческий рост, зеркале. Давно он уже не надевал форму, и теперь, стоя в ней, он вспомнил, как он был горд, впервые надев на себя знаки отличия. Он все еще с болью вспоминал, как много лет назад его вышвырнули из армии за проступок куда невиннее тех дел, что считались здесь обычными и повседневными. Это были мрачные воспоминания, о которых он никогда не рассказывал. Практически никто в колонии не знал, что он был на службе в вооруженных силах его величества. Он втянул живот и, поводя плечами, осмотрел свою фигуру справа и слева. Фуражка отлично скрыла его поредевшие волосы. Синюю форму только сегодня утром доставили от портного, и ему не терпелось примерить ее. Он гордо наденет ее сегодня же вечером, перед тем как обратится к заключенным. Его будущее выглядело очень обещающим, и оно станет еще лучше, когда он получит возможность общаться с дамами. Даже самые гордые из них зачастую не могли не проявить любопытства к мужчине в форме. Ну, они скоро все узнают!
Когда губернатор Гиппс предложил ему должность коменданта в Лонгботтоме, он чуть не подпрыгнул от радости. Шаг вверх по служебной лестнице: от должности помощника по технической части в службе наблюдения за каторжными работами до авторитетного и уважаемого руководящего поста — был очень значительным. Этот шаг не означал повышения размера жалованья, но ведь престиж и свобода были гораздо важнее простого вознаграждения. В этом не было сомнения. Генри Клинтону Бэддли повезло. Хотя он и признавал факт того, что его способность говорить по-французски пошла ему не во вред, Бэддли был полностью уверен, что вера в него губернатора основывалась на реальной оценке его исключительных способностей. Он готов был легко доказать это, поскольку управление этими неотесанными и покорными французами не являлось сложной задачей.
Бэддли не был равнодушен к реалиям своего нового положения. Он был уверен, что его франкоговорящие подопечные положительно отреагируют на хорошее отношение к ним. Степень либеральности этого отношения тем не менее должна была зависеть от их поведения и уважения к начальству. Но, как и многим, занимавшим руководящие посты в силу острой необходимости до него, ему трудно было провести границу между правами начальника и возможностями, которые давала его должность. Похоть и жадность — два из семи смертных грехов занимали главные места в списке приоритетов Бэддли.