Спящие боги
Шрифт:
Она положила ладонь ему на голову, и осторожно гладила его волосы, потом опустилась на колени, и также осторожно целовала его в виски. И она шептала:
— Ну, бог с тобою — ты только знай, что за все простила… бог с тобою… А защитить меня… Да кто же мне плохое сделает? Ведь мы же все из Света…
И прошла эта тихая святая ночь. И настал день — отчетливый и жесткий. Кровавый и вопящий — похожий на виденье воспаленного, болезненного сознания…
Мрачный, смертно-бледный Творимир стоял на стене — рядом, такие же угрюмые стояли восставшие. Были здесь и лучники, и мечники.
А по дороге, сотрясая землю, накатывались осадные механизмы. Это были массивные, как будто намеренно уродливые вышки, с жирными животами, в которых томились штурмовики. Вышки были как раз под стать стенам, и в верхней части были проемы, из которых должно были высыпать враги. Вышки тащили мулы, причем сверху на них были закреплены толстые дубовые доски — это защищало от стрел…
Творимир опустил голову, прикрыл глаза. Вспомнилось ему, толи где-то читанное, толи самим пережитое:
"Ослепительно яркий весенний день. Свет пышет везде: в воздухе, в ручьях, в последнем снеге; даже черные ветви пропитаны этим светом. Есть чувство сильного, творческого спокойствия. И еще мысль — сильная, как этот свет, вытесняющая все иные мысли:
— Да как же может быть какая-то злоба в человеке, когда мир так прекрасен?.. Как люди могут создавать оружие, которое всю эту красоту вмиг может уничтожить?.. Зачем им эти Огромные технологии, когда они не научились Любить друг друга?.. А человек, прежде всего, должен стать Человеком"
И вот стоял Творимир на стене, глаза прикрыл, голову опустил — вспоминал тот весенний свет, и жаждал, чтобы и вышки, и вся злоба разом исчезла: "Если этот мир родился из моего сознания, так пускай перестроиться в лучший…"
И, когда он поднял голову, то увидел, что и вражий лагерь, и осадные машины пропали. Но лишь на мгновенье — это, оказывается, ветер высокими столбами пыль поднял, закружил, повыл, но и унесся — пылевая завеса спала, и вот снова и лагерь, и осадные машины — они уже совсем близко.
— Да. Все верно… — устало прошептал Творимир. — Это мое желание от боли избавиться — как ветер, а мысли — пыль. Ведь в глубине моей все-время смятение, неуверенность, метания, порывы, жажды остаются… Если бы смог это преодолеть, стать как Анна… Раем бы все тогда стало… Но не могу — слаб. Стало быть, будем воевать, мучаться…
А за его спиной, во дворе трещал большой костер; над костром, привязанный толстыми канатами к шестам, надувался большой воздушный шар. И корзину сделали значительную — по крайней мере двести человек могли в нее набиться.
Описание любой битвы возможно с двух позиций: либо с позиции участника сражения, либо — отстраненного наблюдателя — этакого божества войны рассеянного в воздухе.
В первом случае откроется лишь незначительная часть происходящего. Участник видит ту часть боли, злобы и страха, которая вьется вокруг него — он часто сам ничего не понимает, и превращается в тварь, которая только и думает, как бы сберечь свою жизнь. При этом и чувства и мысли предельно упрощаются — отрывистые, они хаотично мечутся вокруг спасения своей жизни.
Во
Хаос — самое емкое описание любой битвы. А битва с четко составленным планом — это хорошо описанный хаос. Но в любом случае: хаос остается хаосом.
Осадные орудия приблизились настолько, что в них можно было метать стрелы. И метали. Наконечники стрел были пропитаны смолой — они врезались в башни, но те были чем-то пропитаны, и не загорались. Если же огонь все-таки появлялся — открывались маленький оконца, и из них ведрами выплескивалась заранее припасенная вода…
Метали стрелы и в тягловых мулов, но, те были защищены дубовыми досками и ничего не чувствовали. Когда их разделяло не более двадцати метров — ливанули котлы с кипящей смолой. Едкая, дымная жижа разлилась по земле, попала под копыта животных, и те заорали, задергались. Но этих мулов долго, с тяжкими побоями обучали, и они, преодолев животный ужас, продолжили движенье.
Еще несколько котлов перевернуто. Тут несколько мулов не выдержали — понесли в сторону, и одна башня, выявляя непрочность конструкции, опасно накренилась. Зато вторая была уже рядом. В верхней ее части неожиданно открылось множество окошек, и оттуда, туго, надсадно рвя воздух метнулись стрелы. Стоявший рядом с Творимиром крестьянин страшно закричал — стрела вошла ему в лицо, возле носа — и наконечником вырвалась в нижней части черепа. Он побежал, упал, вдруг резко вскочил, и упал уже окончательно. Были и еще раненные и убитые.
Монахини, в числе которых была и Анна, подхватывали тех, кому еще можно было помочь, и тащили из бойни… Вновь ливень стрел — на этот раз крестьяне укрылись за зубцами, однако ничего не смогли поделать с протянувшемуся к их стене мостком. По этому мостку забахали кованые железом сапоги — воины ворвались на стену, и, как и положено тем, кто бежит в первых рядах — погибли. Однако — напирали все новые и новые.
В нижней части осадной башни открылась дверь, и теперь в нее вбегали четко выстроенные колонны из лагеря. В них со стен сыпали стрелы, кое-кто падал, но большая часть, перепуганная и озлобленная, все же достигала цели. Внутри башни они взбегали по лестнице, и дальше — вырывались на стены, где ярился бой.
Перед Творимиром, одна за другой появлялись перекошенные, окровавленные морды. Он иступлено рубил, и был забрызган кровью — на демона походил.
Какой-то мужик, израненный, но еще дерущийся, вопил:
— А-А-А! Живыми не дадимся!!! Бей их! БЕЙ!!! Наши-то идут!!!
Но «наши» должны были подойти только на следующей рассвете, а тут, еще прежде чем наступил полдень — восставшие были согнаны со стен.
Они отступали медленно, и на каждом шагу оставались тела. Каждый крестьянин, несмотря на то, что не имел ни брони, ни путного оружия, забирал двоих, а то и троих выученных воинов — но с осадных башен сыпали все новые и новые…