Срезающий время
Шрифт:
— Давненько я хотел узнать у Вас, Алексей Николаевич, а не кажется ли Вам, что французы живут гораздо лучше нас? Не аристократы, эти везде как сыр в масле катаются, я про крестьян и горожан. Взять хотя бы тот же Сен-Бриё, пока я был там, всё поражался тому, как люди ведут себя по отношению к другим. Что-то в них было такое, что отличало их от нас.
— Если не юлить и не декларировать патриотизм, то это Вы точно подметили, — ответил я. — Лучше, только от того, что крестьяне здесь официально не рабы. Они не хозяева земли, всего лишь арендаторы, но уже не рабы. Что же касается bourgeois, то разницы я не заметил. Может, заработки у них повыше, чем в России, но в общей массе они так же бедны как наши. Здесь не райский сад, где процветает равенство и братство. Горожане предпочитают добрую репутацию прибылям, а моральный авторитет — власти денег. Если Вы хотите понять настроение французов, то стоит прочесть роман Мерсье "L'An deux mille quatre cent quarante", многое поймёте. Если вкратце, в нём объясняется, почему нужно истребить всех тиранов, и конкретно для Франции, её народа, это есть путь к свободе: ужасный, терновый, кровавый, но единственно верный путь. Вы, Иван Иванович, просто видели и общались с людьми, которые чувствовали себя свободными. Однако чувствовать и являться таковым — это немного разные вещи. Галлам лишь показали красочную этикетку, от которой они впали в экстаз. Только при регулярном подавлении традиционной элиты страна процветает. Впрочем, оставим это философствование, так мы и до классовой борьбы дойдём.
— Наверно, Вы правы, — размышляя, сказал Полушкин. — Только мне кажется, что если Наполеон пойдёт войной на нас, то дух призрачной свободы может сыграть злую шутку с нашим мужиком.
— Может, — согласился я. — Если из года в год видеть в мужике бесправную скотину, гнобить его, драть три шкуры, морить голодом и унижать, то он, как скотина, потянется к доброму пастуху, едва тот окажется на пастбище. Вы были в Варшавском герцогстве и видели, что простой народ видит в Наполеоне чуть ли не Спасителя. То же случилось и здесь.
— В смысле? — заинтересовался Полушкин.
— Если не брать во внимание революционную шушеру, то до Наполеона во Франции правил Людовик XVI. Человек очень добрый, мягкий, воспитанный, застенчивый и вдруг поневоле ставший тираном, ввергнувший страну в хаос. Он боялся крови, но обожал стрелять оленей, он отказался дать приказ палить по толпе, но на нём лежит ответственность за одну из самых кровавых боен, которая переплюнула по своей жестокости Варфоломеевскую ночь. В результате, его с женой казнили. Страна вздохнула глотком свободы и сразу выдохнула нового тирана — Робеспьера, которого тут же отправили на гильотину. И когда почва была подготовлена, появился Он. Бонапарт избавил страну от хаоса, разбил врагов, победил инфляцию. Люди почувствовали себя свободными и потянулись к доброму пастуху, не замечая, как тот разматывает гигантский кнут и достаёт ярмо.
Подготовка к запланированному мероприятию, занявшая всю следующую неделю, оказалась весьма богата на события и была воспринята нашей компанией с приподнятым настроением. Наконец-то замаячил конец нашим заграничным приключениям. Я обнаружил, что за краткий срок атмосфера Кале породила во мне ту же меланхолию, какая отличала большинство его обитателей. В этом месте таится нечто странное, похожее на трясину для человеческих душ, и эта удручающая бингамовская сырость безжалостно угнетала мою душу. Терпеть не могу сырость. У меня, между прочим, давно сложилась теория о климате, которой, Бог даст, я обязательно займусь, когда вернусь в своё время. Я совершенно уверен, что сырость и пасмурность неумолимо препятствуют горожанам насладиться полнотой жизни, и от этого они пускаются во все тяжкие, чтобы окончательно не погрузиться в трясину апатии. Иными словами, пьют тут безбожно. Об этом свидетельствует пережитое мной самим: то, как моя обычно бодрая натура омрачилась за срок пребывания в этом городе. И если бы не ожидаемая в конце недели встреча с лейтенантом Макроном, заставившая напрячь все наши силы, то я даже не знаю, что нужно было сделать для поднятия тонуса. Должен прибавить, что обретению бодрости содействовала также мысль, что на ближайшие дни мне стоило почаще вертеть головой, так как я отчётливо видел моего недавнего знакомца, месье Видлэна. Он прибыл в день ожидаемого приезда Еремеева, и мы с Полушкиным немного поволновались, когда на станцию подкатил экипаж бельгийца. Жан-Люк был с тремя жандармами, и едва лошади остановились, как он бросился к карете, из которой вышли двое военных: офицер и солдат (по всей видимости, денщик). И если кто видел, как волны разбиваются о скалы, то это был тот самый случай: тяжёлый, грозный накат и разлетающиеся в разные стороны брызги. Видлэн попытался поговорить с офицером, но видимо был послан далеко, так как военного встречала целая компания шумных девиц разнообразного возраста, окружившая капитана со всех сторон и лезшая целоваться.
— Смотрите, Иван Иванович, — произнёс я, — а наш-то Еремеев оказался гораздо хитрее, чем я думал.
— Не дурак, — пробурчал под нос Полушкин и добавил: — сдаётся мне, Алексей Николаевич, что в том департаменте глупцов изначально не держат, и думаю, кучер нам ничего не расскажет. Видели, как он испугался, едва заметил Вас?
Я нахмурился и кивнул.
— Это к лучшему, пусть боится, — добавил я. — Мы ж ему как-то обещали, что станем приглядывать, а наша демонстрация только добавит уверенности, что слов на ветер не бросаем.
Мы развернулись и скорым шагом отправились в конец улицы, где нас ожидал паланкин.
— Кстати, а куда Вы отослали слугу Ромашкина? — спросил на ходу Полушкин.
— Отправил в Дюнкерк, с посланием. Пора бы Андрею Петровичу заканчивать свои дела и возвращаться к месту встречи. Этот ирландский сорванец, между прочим, уже должен ожидать нас в гостинице.
— Славный малый, — обронил Иван Иванович, — на сынишку моего чем-то похож.
— Соскучились по дому?
— Надоела мне эта басурманщина, Алексей Николаевич. Вот где она мне, — поднося ладонь к горлу, в сердцах сказал Полушкин. — Да и смысла в нашей затее после гибели Василия Фомича я не вижу.
— А вот этого не смейте, поручик! — грубо прервал я товарища. — Да если даже один из сидевших в тот день за столом окажется в живых, он доведёт дело до конца. Только так, иначе дружба наша таковой не являлась.
В этот субботний день в Кале было чрезвычайно людно, и передвигаться в паланкине представлялось весьма практичным и удобным решением. Толпа растекалась по переулкам, улицам и набережным, словно сегодня была ярмарка, подаренная горожанам Гизами. На улице от площади Оружейников, служившей кратчайшим путём к самым популярным тавернам, стояли лавочники в фартуках и широкополых шляпах, защищавших их от холода и сырости, идущей со стороны моря. Перед ними громоздились корзины со всевозможной снедью, свёртки материи, лотки с рыбой, бочки с табаком. Портные, модистки, сапожники и лудильщики приглашали прохожих заглянуть к ним в лавки; торговцы книгами, перьями и экзотическими безделушками громко расхваливали свой товар, нисколько не стесняясь того, что многое из этого было откровенной контрабандой, прибывшей с Востока, из Нового Света или враждебной Англии. Улица превратилась в сплошной поток унылого цвета шляп, разнообразных платков и костюмов, разбавленных вкраплением белых чепчиков, кружевных манжет и сиянием серебряных пряжек на туфлях. Торговцы толкали гружёные товаром тележки, хозяйки несли корзинки, покупатели опустошали лавки, оставляя их владельцам взамен монеты, и вокруг шныряли беспризорные дети, пытавшиеся урвать хоть какие-то крохи.
Как школьники, обретшие свободу после уроков, трое торговцев с ранцами за спиной возбуждённо обсуждали свои дела в конце улицы, прямо у нашей гостиницы. Они смеялись, говорили громкими голосами и жестикулировали, фактически перегородив проезд. В основном, дорогу загораживал тучный мужчина, чья фигура чрезвычайно напоминала грушу. Почувствовав, что кто-то хочет его обогнуть, он всем тучным телом подался назад, исключая любую возможность проехать мимо его. В одной руке он сжимал тыквенную фляжку, в другой трубку и, размахивая руками, что-то невнятное крикнул своим товарищам, отчего все пришли в движение. Паланкин вынужденно остановился на несколько секунд. И пока мы обсуждали толкучку в базарный день, шторка с моей стороны откинулась. В промежуток между материей и окошком просунулась рука с запиской. Приняв её, я вслух прочёл следующее:
"Готов встретиться с Вами в воскресенье после пяти. Приходите в доходный дом на углу кафедрального собора, напротив цистерны. Спросите Жозефину, она извещена о договорённости. Будьте один. Эммануэль Макрон".
— Иван Иванович, — произнёс я, складывая пополам листочек бумаги, цвета зелёного миндаля, исписанный мелким убористым почерком, — придётся нам сегодня посетить местный собор Нотр-Дам, а вернее, одно здание неподалёку.
— Значит, — обрадовался Полушкин, — клюнула рыбка?
— Клюнула, — ответил я. — Видимо сильно заинтересовала Макрона пара имён с цифрами, которые я ему послал из списка Макларена и моё желание приобрести контрольный пакет акций.
В гостинице нас ожидали два молодых человека, и каждый из них поделился неоценимой информацией. Доходный дом у собора фактически оказался замаскированным домом терпимости, и стало понятно, отчего именно там мне назначена встреча.
После ухода человека Смирнова, назвавший себя Пьером, я наблюдал за догоравшим в камине листочком, пока от него не осталось ничего, кроме тёмного пепла. "Символично, — подумал я. — Впрочем, не будем смешить Бога, рассказывая о своих планах". Затем подошёл к окну и через приоткрытые ставни устремил взгляд во двор. Юноша уже вышел из гостиницы и забирался по ступенчатой подножке на большую повозку, когда к нему подбежал слуга Ромашкина и протянул ему мешок с сухарями. "А ирландский мальчишка потихоньку становится русским, — промелькнула у меня мысль. — Ни один англичанин, ни шотландец или уэльсец не даст просто так мешок с сухарями". Тем временем цокот лошадиных копыт растворился в шумных возгласах возниц, окликах уличных торговцев и грохоте обитых железом колёс по мостовой.