Срезающий время
Шрифт:
Было уже далеко за полночь, когда я вновь оказался в порту. Посеревшее небо закрывало контракт с фонарщиками, отправляя их на боковую, и тут же выуживало новую ведомость, заставляя вылезать из кроватей весь рабочий люд Кале. На улицах затарахтели тележки мусорщиков. Редкие прохожие перемещались перебежками, посматривая наверх, а не под ноги, опасаясь оказаться под струёй ночного горшка. Водоносы тащили вёдра к наиболее презентабельным домам, а пышногрудые молочницы сбивались в стайки у деревенских телег и покачивали коромыслами, в ожидании своей очереди. Гостиница, где мы остановились, стояла в небогатом районе, который не пользовался, однако, сомнительной репутацией, и селился там, в основном работающий люд из числа кустарей-ремесленников, краснодеревщиков, шляпных дел мастеров, цирюльников и прочих буржуа. Тем не менее, выбор был сделан не из-за отсутствия средств, а по совершенно другой причине: к счастью,
Полина была уже собрана и, пожелав ей доброго утра, я поведал о возникших сложностях. И что удивительно, моё предложение было встречено чуть ли не восторгом.
Спустя пары дней разнообразные мелкие события немного сгладили гнетущие впечатления, но вовсе забыть о случившимся нечего было и надеяться. Я ещё раз погрузил руки в кружева, вышедшие из ателье мадам Ла Перрьер в Аланосе. Того самого, сожжённого пьяными революционерами в безумстве вседозволенности. Очень необычные узоры, как для меня, — так музейная ценность, а, по словам Полины, не имеющие цены, настолько они были прекрасны. Многие были не толще паутины, а некоторые буквально плыли по воздуху, стоило их приподнять. Настоящее алансонское кружево прошлого века. Если кому-либо посчастливится найти его и подержать в руках, это ощущение запомнится на всю жизнь. Можно смотреть в упор и в какой-то момент понять необходимость иметь увеличительное стекло, чтобы проследить весь ход нити. Невозможно представить, сколько нужно сделать движений пальцами, сколько стежков: прямых, обратных и повторных, чтобы появилась лишь малая часть узора — изогнутый лепесток или шип розы. Это впечатляет сильнее, чем фламандская живопись и камерная музыка вместе взятые, это из эпохи чистых душ, эфемерного существования, а не машинной работы. Это не труд, а состояние души эпохи домотканого полотна, тёплых масляных светильников и грубых, неотёсанных лавок — это превыше всякой бумажной ценности с водяными знаками. Когда трогаешь это кружево кончиками пальцев, рассматриваешь сквозь лупу, начинаешь ощущать, как велико было терпение девочек-мастериц. Становится слышен шорох нитей, сопровождающий их работу иголками, так похожий на шёпот падающей листвы. И если прислушаться, то можно узнать историю, осязаемую, конечно. Кружево расскажет об исколотых пальцах и ноющих от боли спинах, о сиянии в глазах, которые они себе портили, чтобы создавать эти чудеса, поведает о нежности человеческих тел, о страстной любви сельских девочек к платьям придворных дам, которые они никогда не наденут. Алансонское чудо — это гордость, вплетённая в ткань их крошечными пальчиками, а гордости не нужно сострадания. Гордостью можно только восхищаться. Я разложил кружева на листах бумаги и стал сортировать их, складывая в сундук. Вот уже почти час, вынимая, раскладывая и разглядывая, я трогаю их и думаю, что с ними сделать? Но с ними уже ничего не сделаешь. Это эксклюзив.
8. Приключения Ромашкина: из Дюнкерка в Англию и обратно.
Андрей Петрович сидел на кровати в одной сорочке и кальсонах с шарфом на голове и, морщась от холода, хмуро рассматривал свой костюм для верховой езды, тот самый, который был на нём, когда он въехал в Дюнкерк. Церковь в дюнах, если вспомнить западнофламандский, правда, сейчас город пытаются называть по-другому, в угоду революции, Дюнлибр (Свободная дюна), но жителей не исправить. Фламандцы всегда славились крутым норовом и при случае частенько напоминали французам о "битве золотых шпор". Казалось, что это было давным-давно, но великие дела живут долго. Однако предаваться воспоминаниям времени не было — предстояло многое сделать и отсутствие оставленного в Кале слуги сейчас вызывали раздражение: по крайней мере, костюм висел не чищеным. Торопливо набросав записку, вставляя нужные фразы, Ромашкин вызвал портье и велел ему отнести это послание в заготовительную контору Моне. Не вдаваясь в подробности написанной белиберды, обладающий шифром мог прочесть, что гость из Петербурга прибыл. Но, так или иначе, письмо было написано, и теперь следовало подготовиться — к чему именно, Ромашкин толком не знал. И лишь ближе к ужину, когда были прочитаны все имеющиеся в гостинице газеты, стал ясен масштаб всех неприятностей, в которые он влип, как та пчела в смолу, спутав её с патокой. Возникшие обстоятельства переиграли весь спланированный в Санкт-Петербурге сюжет.
Собеседница Ромашкина, в которой тот опознал младшую дочь Смирнова, глубоко вздохнула.
— Мне надоел Дюнкерк, — сказала она, — и ещё больше мне надоело изображать сплетницу. Надоело казаться остроумной и стараться привлечь к себе людей, которых в других обстоятельствах я бы даже не пустила на порог.
— Однако это лучший способ собирать сведения, которые в один прекрасный день могут очень даже пригодиться.
— Ах, — вздохнула девушка, изобразив на лице кукольную внешность с полуоткрытым ртом и томными глазами, — не обольщайтесь.
— Соглашусь, большая часть сплетен — редкостная чушь, но даже среди плевел попадаются целые зёрна, — рассудительно произнёс Андрей Петрович. — И я даже не сомневаюсь, что, сидя в скучном и мрачном Дюнкерке, Вы успели узнать много такого, что может представлять интерес.
— Возможно, и попадалась важная информация, — ответила девушка, поводя плечами. — Например, я узнала, что французский военный корабль недавно потопил контрабандистов, и его капитан захватил в плен капитана судна и его любовницу.
— А подробности?
— Какие у сплетен могут быть подробности? Да и кому могут быть интересны какие-то чужие контрабандисты? Тут весь город сплошь состоит из них.
— Тем не менее, это весьма важные сведения.
— Это уже без меня. Через месяц я выхожу замуж и с нескрываемой радостью покидаю этот пропахший рыбой город. Я и так задержалась здесь исключительно из-за Вас. Всё, что необходимо знать, я Вам рассказала. И, напоследок, запомните: почаще оборачивайтесь. Прощайте.
Андрею Петровичу теперь надлежало прогуливаться по рыбным рядам с десяти до полудня в ожидании известного ему курьера, дабы принять ценную бандероль и срочно переправить её в Лондон. Однако первая их встреча вышла совсем обыденной. Ромашкина тихо окликнули со спины, и поговорить со своим знакомцем, который просил именовать себя простым именем Пьер, Андрей Петрович смог в спокойной атмосфере за обеденным столом.
— Что ты можешь сказать об истории с таможенным корветом и потопленной яхте контрабандистов, — спросил Ромашкин, — кроме того, что написано в газете?
— Разумеется, я видел заметку, — ответил юноша. — И успел навести кое-какие справки. Фамилия капитана Макрон, четыре года на этом корабле. Есть отец и мать, а так же четверо братьев и две сестры, одна из них приезжала к нему. Где живут не известно, и подробностей я не знаю. Говорят, овдовевшая сестра держит в Париже гостиницу, и у неё были сложности. Насчёт самого Макрона, Вы спросили очень вовремя, в свете всего случившегося он, безусловно, подозрителен. Месяц назад он оплатил новую карету с шестёркой лошадей у каретного мастера в Сен-Поль-Сюр-Мер. Такие траты простому лейтенанту, даже капитану военного корабля, не по средствам.
— Теперь надо выяснить как можно больше подробностей обо всех них, и в первую очередь об этом моряке: где живёт, с кем встречается, кто знает, куда он собирается и что он ест, а что терпеть не может. У тебя располагающий к себе вид, хоть ты и пройдоха, каких свет не видывал, так что с лёгкостью обо всём узнаешь.
— Это не совсем просто, как Вам кажется, — скромно произнёс юноша. — Отсюда до Кале двадцать три мили, или, как принято тут, восемь лье. Я, конечно, езжу туда раз в неделю по делам Моне…
— Вот тебе на расходы — я не считал, сколько там денег, но на пару-тройку экю точно есть, — произнёс Андрей Петрович, сопровождая слова передачей свёртка.
— Надо бы подсчитать. Яков Иванович предупреждал: учёт и…
— Да пойми, наконец, упрямый ты человек, — рассержено сказал Ромашкин. — Это моя личная просьба и я не потребую с тебя отчёта. Тебе придётся разговаривать с простыми людьми, с мелкими лавочниками, продавцами с лотков, соседями, их детьми и не знаю ещё с кем. Одно дело, если ты станешь расспрашивать с пустыми руками, и совсем другое — когда ты, допустим, подаришь ребёнку леденец или зайдёшь в лавку купить какую-нибудь мелочь и как бы между прочим заведёшь разговор о том о сём.
— Это если я увидел вывеску мадам Лурье, — подхватил мысль юноша, — то спрошу у приказчика, уж не та ли это Лурье, про дочку которой писали, что она видела святую Анну?
— Правильно, а тот, упаковывая покупку, скажет, что нет, не та. Святую видела Мари, дочка фламандца Ришара, живущего там-то и там-то, да и вдруг сообщит о нём какие-нибудь подробности. Мол, это не родная дочка Ришара, а его соседа, и сам Ришар ни сном, ни духом. А как только ты расплатишься, то всегда спроси о чём-нибудь нейтральном: о погоде, природе, урожае. Продавец запомнит только то, что ты покупал, и твой последний вопрос. Эх, тебе бы брошюрку почитать… там про лавки и торговцев много чего написано. Вот, к примеру, покупаешь, что выбрал, и делаешь вид, что прицениваешься ещё к чему-то, торгуешься и, между прочим, задаешь новые вопросы. Ты молод, тебе нечем заняться, вот и интересуешься тем, до чего тебе не должно быть дела. Главное, не будь настойчиво прямолинеен. Не желают с тобой обсуждать нужную тебе тему — ничего страшного, завтра-послезавтра она сама всплывёт в разговоре. Человек так устроен, хочет выболтаться, его даже за язык тянуть не надо. Если того требуют обстоятельства, похвали собеседника, особенно его питомцев. Пусть глупый пёс на мгновенье станет разумным, а драная кошка — пушистой. И только после этого переходи к главному.