Стадион
Шрифт:
— Три процента, — сказал он.
— Какие три процента?
— Получите три процента от моего выигрыша. Это составит довольно большую сумму.
Эрика не чувствовала сейчас ничего, кроме глубокого отвращения. Она давно уже познакомилась с миром спортивных дельцов, знала, что вокруг спорта совершается много темных дел, но с таким цинизмом сталкивалась впервые. Здесь опозорили самое понятие соревнования, основной принцип спорта! Для чего же стараться, о чем думать и волноваться, когда менаджер заранее знает, кто придет первым, а десятки тысяч одураченных идиотов на трибунах
Только навряд ли можно прочесть что–нибудь на этом лице. У Артура Шиллинга вид такой святой невинности, что хоть бери его живым на небо. За него работают подставные лица, которые делают ставки, выигрывают для него, но ничего не знают и не понимают. Тайна соблюдается строго, ибо она приносит большие деньги.
— Это позор! — крикнула Эрика.
— Нет, это деньги, — усмехнулся Шиллинг, — а они будут вам очень нужны, когда вы вернетесь в Германию. Такие толстенькие, зеленые пачки вечных, надежных долларов, — понятно вам?
— Не все можно на них купить!
— Да, — согласился Шиллинг, — не все, но почти все, и лучше, когда они есть, чем когда их нет.
Эрику охватило глубокое презрение к себе, к Шилингу, ко всему окружающему миру. Она показалась себе проституткой, впервые вышедшей продаваться на улицу. Раньше у нее не бывало такого ощущения. Девушка все еще считала, что служит настоящему, честному спорту. Теперь у нее исчезли последние иллюзии.
Ну что ж, если спорта не существует, если все делается ради денег, если они в этой игре непреодолимая сила, то пусть по крайней мере у нее будут деньги!
— Десять процентов, — сказала она, и в глазах ее Шиллинг увидел презрение и холодную, сдержанную злобу.
Он засмеялся.
— Слишком много!
— Вы сами научили меня, Шиллинг, теперь извольте платить! Когда–то спорт был моим богом. Вы его уничтожили, затоптали в грязь. Пусто в моей душе. Платите за все, Шиллинг. Дешево я не проиграю.
— Пять процентов.
— К черту! Десять!
— Семь.
— Довольно, Шиллинг.
— Ладно, десять.
Никогда еще Шиллинг не видел Эрику в подобном состоянии. Он не ожидал от нее такого взрыва ярости. Пожалуй, с девушкой надо быть осторожнее.
— Итак, соревнования в воскресенье, на Янки–стадионе. Я заеду за вами.
Эрика молча кивнула. Даже покидая Берлин, она не чувствовала такого отчаяния. Тогда впереди ей мерещилась Америка, она против воли верила в ее богатство, красоту, роскошь. Теперь перед ней не было ничего — только долгие годы служения этому проклятому Шиллингу. И неизвестно, что еще придумает он завтра, в какой грязной комбинации доведется ей принимать участие.
Но деньги она возьмет. Пусть Шиллинг не воображает, что вся жизнь Эрики Штальберг находится у него в руках. Она еще заставит его платить вдвое и втрое больше! О, она тоже выпустит когти!
В воскресенье она вышла на старт на Янки–стадионе с таким чувством, словно ей предстояло пройти нагишом перед десятками тысяч зрителей. Мери Гарден поздоровалась с ней, как всегда, немного свысока. Быть может, она не знала, что сегодня заранее решена ее победа.
Они пробежали сто метров под дикие крики и вопли всего стадиона. Эрика ясно понимала: если она чуть сильнее взмахнет руками, резче опустит ногу на твердую черную дорожку–победа будет за ней. Но она этого не сделала. Легко, без всякого напряжения, пустив Мери Гарден на шаг вперед, она прошла всю дистанцию.
После финиша на стадионе стало твориться такое, что Эрика поспешила скрыться в раздевалке. Все, поставившие на нее деньги, яростно проклинали эту немощную Эрику Штальберг, которая так безбожно обманула их ожидания. К дверям раздевалки Эрика почти бежала, словно спасаясь от погони. Казалось, будто огромные железобетонные трибуны превратились в разъяренных, обезумевших зверей, ревущих, воющих, хохочущих и стонущих, и вот–вот они бросятся на нее и разорвут. Эрика не осмеливалась поднять глаза, такой жгучий стыд терзал ее в эту минуту. Ведь она обманула всех этих людей, подло и низко обманула! А они, быть может, верят в честность спорта, как верила когда–то сама Эрика. Ей хотелось кричать и плакать.
В дверях раздевалки показался нахмуренный и озабоченный Шиллинг.
Он аккуратно прикрыл за собой дверь и, убедившись, что его никто не видит, позволил себе выразить свои подлинные чувства.
— Отлично сделано, Эрика, поздравляю, — широко улыбаясь, воскликнул он. — Я еще не знаю, сколько мы. выиграли, узнаю только к вечеру. Вы сейчас поедете с Лорой домой, а вечером я вам привезу деньги и последние новости.
На лице его снова появилась маска серьезности и озабоченности, и он вышел из раздевалки.
Эрика ничего не ответила, она вообще не была в состоянии разговаривать. К машине она постаралась пройти как можно незаметнее. Хотелось очутиться подальше от ревущего стадиона, где все сейчас ненавидят и бранят Эрику Штальберг.
Когда они с Лорой Майклоу вышли, на трибунах снова стоял рев. Там уже успели забыть про Эрику Штальберг, там превозносили и проклинали кого–то другого, но девушка этого не знала.
— Скорей, скорей, — повторяла она, почти бегом пробираясь к машине.
Успокоилась она только тогда, когда Янки–стадион остался позади, за множеством зеленых и красных светофоров.
Дома, в своей маленькой комнатке, она упала на кровать лицом в подушку и долго лежала там, боясь пошевельнуться. В ушах ее еще стоял рев стадиона.
Шиллинг приехал вечером, веселый, довольный, шумный. Он без стука вошел в комнату Эрики — теперь, больше, чем когда–либо, она была его собственностью, его вещью. Вошел, увидел распростертую на кровати девушку, повернул ее к себе лицом и сказал:
— Что с вами, Эрика? Вы, кажется, собираетесь раскаиваться? Бросьте, это не для нас с вами. А если хотите, я куплю вам папскую буллу — отпущение грехов раз и на всю жизнь. Вот ваши деньги — триста долларов.