Стадион
Шрифт:
— Это уже политика, — сказала Мери, — а я ни за что не стану вмешиваться в политику.
Эрика смотрела на Лору, на ее теперь красивое, несмотря на морщины, лицо, и в ней бушевал горячий протест. О какой там политике говорит Мери Гарден? Конечно, она просто боится потерять свое место в пансионате Шиллинга и американской команде. Эрика этого не боится. Чем скорее она вернется в Берлин, чем скорее вылетит из американской команды, тем лучше. Только надо, чтобы это случилось после того, как она приедет в Берлин. А там власть Шиллинга кончится раз и навсегда. Эрика ничего не боится, даже тюрьмы.
При словах Мери Лора сразу поникла, словно на глазах у девушек молодую женщину подменили старухой с серыми сухими губами и потемневшими зубами. Это было так страшно, что хотелось вскрикнуть.
Эрика взглянула на Мери Гарден и решила промолчать. Кто знает, быть может, Мери все расскажет Шиллингу. Тогда уже наверняка в Берлин не попадешь. Но так или иначе просьбу Лоры Майклоу Эрика выполнит. Все будут знать о страшной судьбе знаменитой спортсменки. А разговаривать об этом сейчас не надо. Мери правильно сказала: если Лора и не коммунистка, то, наверное, что–то вроде этого.
А Лора перевела взгляд с Мери на Эрику, ожидая ответа. Эрика молчала. Нет, она ничего не скажет, она не станет торопиться, так вернее.
— Значит, вы мне не хотите помочь? — с горечью усмехнулась Лора. — А я–то, глупая, так на вас надеялась! Но ничего не поделаешь! Может быть, кто–нибудь другой исполнит мою просьбу… А вы вспомните о ней, когда дело дойдет до вас, но будет уже поздно.
Она встала с дивана, прошлась по комнате и снова горько усмехнулась.
— Во всяком случае, предупреждаю вас — о нашем разговоре никто не должен знать. Если кто–то из вас захочет доказать свою верноподданность и донесет Шиллингу, то за жизнь этой особы я не дам и десяти пенсов — мне терять нечего.
— Лора, как вы можете так говорить? — вспыхнула Эрика.
— Могу. В моей жизни всякое случалось. Все же прошу подумать и не забывать моей просьбы.
— Мне можно идти? — спросила Мери Гарден.
— Да, пожалуйста.
Груда костей зашевелилась. Они словно срослись и в конце концов превратились в высокую, немного неуклюжую, но очень стройную девичью фигуру. Это походило на фокус.
Мери остановилась на пороге, улыбнулась смущенной и грустной улыбкой и вышла, ничего не сказав на прощанье.
— Она пошла прямо к Шиллингу! — воскликнула Эрика.
— Никогда, — усмехнулась Лора. — Я ее знаю лучше, чем вас. Она меня никогда не подведет. Мери всегда молчит. Но если заговорит, то ее интересно послушать. А о том, чтобы подвести товарища, не может быть и речи.
— Слушайте, Лора, — придвинувшись ближе и переходя на шепот, сказала Эрика, — я боялась говорить при ней, но теперь скажу. Я сделаю то, что вы просите. Меня тут ничто не удерживает. Я не хочу возвращаться в Америку. Я ненавижу такой спорт. Это убийство, грязь, деньги, махинации — все что хотите, только не то, что у нас привыкли называть спортом.
Двери распахнулись. На пороге стояла Мери Гарден, раскрасневшаяся, взволнованная.
— Когда я вышла, кто–то очень быстро скрылся за углом в коридоре, — сказала она, — нас подслушивали.
Лора побледнела, но тут же овладела собой.
— Не беда, — сказала она, — это теперь уже не так страшно.
Она взглянула на Эрику, словно напоминая ей про данное обещание. Девушка ответила ей горячим взглядом. Как хотелось ей скорее очутиться в Берлине и рассказать обо всем Тибору! Она найдет место, где поговорить с ним.
– — Мы никогда больше не будем говорить об этом, — сказала Лора, — для всех нас это далеко не безопасно. Но думать об этом будем всегда.
— Хорошо! — в один голос воскликнули девушки.
Внизу, на стадионе, выходя из пансионата, Эрика встретила Шиллинга и весело поздоровалась с ним. Теперь она знала способ мести, теперь уже не пройдут безнаказанно все его злодеяния. Быть может, в Америке его не тронут, зато весь свет узнает, какой преступник, какой убийца скрывается за этим симпатичным обликом.
— У вас хорошее настроение, Эрика, это меня радует, — сказал менаджер, приподнимая шляпу.
— Меня тоже, — весело ответила Эрика и побежала на стадион.
Глава двадцать пятая
В большой непривычно пустой аудитории сидел за столом профессор Булаков, перед ним лежали билеты с вопросами. Рядом с ним сидел ассистент, по другую сторону стола стояли три стула. Сейчас войдут трое студентов, и начнется первая в жизни первокурсников экзаменационная сессия.
За дверью аудитории слышался шорох, приглушенные голоса, иногда дверь даже вздрагивала, но открыть ее не решались. Булаков усмехался, представляя себе, сколько молодых сердец бурно колотится от волнения по ту сторону двери.
— Ну что ж, просите, — сказал он ассистенту, и в аудиторию вошла первая тройка студентов.
Впереди шла Ирина Гонта, бледная, возбужденная. За нею уверенно, видимо, не очень волнуясь, вошла Нина Сокол. Последним появился Валя Волк; глаза его все время были устремлены не на профессора, а в потолок, словно там он надеялся прочесть ответы на все вопросы. Они вошли, положили на стол зачетные книжки.
Профессор поздоровался и улыбнулся. Ему очень хотелось сказать: «Не волнуйтесь, мои хорошие, я совсем не такой страшный и сухой, как вам кажется, я очень вам сочувствую. Только, будьте добры, отвечайте хорошо, ибо ставить вам пятерки мне так же приятно, как вам их получать».
Но он не сказал этого, а вместо теплых слов студенты услышали:
— Прошу вас, берите билеты, товарищи.
Ирина взяла билет так, как будто боялась уколоться; Нина — спокойно, даже небрежно, а Валя Волк несколько секунд колебался, словно выбирая, какой лучше, потом решительно взял крайний.