Старая сказка на новый лад, или Куда же смотреть, чтоб отвернуться
Шрифт:
– Мил-человек, посуди сам, как я со связанными руками раздеваться буду? – Вывернулся Тимофей.
– И то верно. – Согласился Хозяин леса. – Ладно, считай, что убедил. – И, всей грудью втянув в себя через нос лесной аромат воздуха, обрадованно воскликнул: – Чуешь? Дымком потянуло. Значит, уже костер развели. Что же, пойдем, познакомимся поближе. Да не боись, они ребята смирные. – Пытался подбодрить Леший связанного по рукам браконьера.
Тимофей хлюпнул носом и посмотрел на своего обидчика.– Ты только, мил-человек, нашему Борису Степанычу, не говори, что я тебе рассказывал. Про Никитку. Да и вообще. Сам понимаешь. А то мне – конец. Просто накипело, вот и поделился своей болью. Вроде, как легче стало. А то душа огнем горела от адской несправедливости.
– Ладно,
– На грузовике. – Поправил Лешего Тимофей. – Вообще-то, в обкомовском гараже машин столько, что глаза разбегутся. Бери любую. Здесь все дело в его жене, то есть в Варваре Никаноровне. Ох, и вредничающая баба. А ревнивая! Спасу нет. Она считает так: раз муж едет на рыбалку в легковом автомобиле, значит – к любовнице. И точка. Объяснять, тем более спорить с ней, бесполезно. Вот и пришлось брать грузовик. А что делать? Ведь эта дура от ревности с ума сойдет. Что зря говорить? Одно слово: баба, она и есть – баба. Раньше у меня был напарник, Егор Семеныч, прекрасной души человек. Из-за нее погорел. Мы как раз щебень привезли на обкомовскую дачу. Стоим, ждем рабочих. И вдруг, появляется она, эта клуша, Варвара Никаноровна. В рот бы ей чего-нибудь такого нехорошего. Понятное дело, от тоски и безделья с ума сходит. Поговорить-то не с кем. И начала нас унижать и оскорблять. Что мы бездельники и хамы, и вообще, быдло. И нигде не были и ничего не видели. Ну что ей, этой дуре тупорылой ответить? Стоим и молчим. А она опять. Вот, мол, я всю Европу объездила, и в Азии была, и даже в Израиле. А мой напарник, Егор Семеныч, был человеком горячим и не сдержанным. И, конечно же, не стерпел таких оскорблений и унижений. Да как сказанет: мол, «хорошая скотина дома не пасется». От таких слов Варвара Никаноровна побледнела. Глазенки поросячьи налились кровью, чуть из орбит не выскочили. Слово произнести не могла. Резко повернулась и ушла. А на следующий день вызвали моего напарника, Егора Семеныча, куда следует и больше я никогда его не видел. Где он? Что с ним? Ни слуху, ни духу. А эта дрянь по сей день, как сыр в масле катается. Ну и где справедливость? Где она, спрашиваю? Молчишь? То-то. Знай наших. Но зато одну простую истину я постиг.
– Какую?
– А то, что баба в политике – это, что корова на льду. Прыти много, а толку – ноль.
– А что, она тоже политик, что ли?
– А как же. В обкоме высокую должность занимает, курва. Отчего же мы так живем-то, не по людски? Оттого, что там нынче баб, как собак не резаных. А в случае чего, всю вину на этих дур тупорылых свалить можно. А что? Никуда не денешься, слабый пол. С них, как с гуся вода. Взятки гладки. Многое прощается. Политика такая.
– Стало быть, вы женщин тоже бабами называете? – Откашлявшись в кулак, усмехнулся Хозяин леса.
– Нет, почему? Просто женщина в политику не пойдет. У нее и дома забот полный рот. Туда идут только бабы, которым все равно: стоять на базаре, да семечками торговать, или с трибуны кричать, как они свой народ пламенно любят. Лишь бы быть у всех на виду. Взять, к примеру, мою жену. Человек с высшим образованием, а в партии не состоит. Как-то ее лучшая подруга, которая часто бывает у нас дома, спросила: «Тамар, а не вступить ли нам с тобой в партию»? Знаешь, что моя жена ответила?
– Откуда же мне знать?
– Она сказала так своей лучшей подруге, я подчеркиваю, единственной. С другой бы так не откровенничала: «Извини меня, пожалуйста, Света, но я пока еще не дошла до такого уровня, слава Богу. Может быть, годам к восьмидесяти, если доживу, обязательно вступлю».
– Эхе-хе-хе. – Вздохнул Леший. – Как любит выражаться наш Васька: Скажите спасибо, что не я вас, дурней, делал. Вы бы еще чудней были бы.
Глава 4 «Первые разборки»
А в это время Кикимора со страшной злобой и ненавистью в глазах медленно наступала на Кота, который, как бы размышляя над сложившейся ситуацией, заложив руки за спину, нехотя расхаживал вдоль оврага, до краев наполненного водой.
– Ах, ты, гадина ползучая, тварь без рук безногая! – Задыхаясь от гнева и ярости до хрипоты, визжала Кикимора. – Я же тебе теперича спокойно помереть не дам. Что ж это я, выходит дело, по-твоему, дура что ли? Ух ты, гниль поганая, нет, больше молчать не буду! Все Лешему расскажу, как только он вернется. И про то, как Домового подставил. Забыл, небось? А я помню. Я все видела! И как Соловья-Разбойника нашего загубил. А какой был мужчина! А как пел, как пел! А ты, сволочь недоношенная, Лешего натравил на него. А он и поверил. И кому?! Это тебе так даром не пройдет. Ты меня понял? Нет?
Но Василий, не обращая внимания на бабьи угрозы, продолжал расхаживать по намеченной им траектории. И только изредка поглядывал, то на звезды, которые продолжали оставаться такими же далекими и неизведанными, то на залитый водою овраг.
Кикимору это бездействие со стороны Кота сильно раздражало, так, что в бессильной злобе металась взад и вперед.
Ах ты, Мурзилка! – Продолжала она. – А помнишь, как ты исподтишка Лешего в болото столкнул? Когда он наклонился, сорвать что-то хотел. Или забыл? А я помню. Я все видела. Молчать больше не буду. Он же, бабка твоя лысая, потонуть мог. Да ежели все это ему расскажу, Лешик башку тебе снесет одним махом!
Василию надоела эта брань, и он легонько, пальчиком, поманил к себе беса. Еще Кикимора не нашла подходящих слов для продолжения серьезного разговора, как злыдень уже стоял подле Кота, выправляясь по струнке, и весь во внимании.
– Вот что, Рыжий, сбегай, принеси-ка ведро. Я там, в машине видел. – И тут же добавил: – В кузове.
– А зачем?
– Какое твое собачье дело? Тебе было велено принести, и баста. А что, как, да почему, знать не положено.
После этих слов бес скрылся в зарослях орешника. Но не прошло и пяти минут, как снова стоял на том же самом месте перед Котом и держал в руке грязное и изрядно помятое ведро, в котором, по всему видимо, когда-то держали машинное масло.
– А ты почище-то не мог найти, что ли? – Брезгливо, двумя пальчиками, взяв за душку грязную емкость, спросил Кот.
Но тот в ответ только развел руками.
– Ну, да ладно, и так сойдет. Авось, не барыня. – Насмешливо фыркнув носом произнес Василий. И посмотрел на Кикимору, которая, ни о чем не подозревая, продолжала сыпать в его адрес разные выразительные слова. Кот еще раз, на всякий случай, огляделся. Все, по-прежнему, было тихо и спокойно. Шагах в десяти от него жарко покачивались хищные языки костра, жадно обвивая все новые суки и сучья, подбрасываемые Бабой-Ягой. Там же, прислонившись к дереву, со связанными руками за спиной, сидел Ляксеич и спокойно наблюдал за всем происходящим. Василий, как бы нехотя, зачерпнул из оврага воду и со словами: «Остынь, родная», стал медленно выливать прохладную, грязноватую влагу на голову Кикиморе. Та, от такой подлой неожиданности остолбенела. Она знала Кота не первый год и, так же, понимала, что от него можно ожидать любую пакость, но такого хамства и такой наглости не ждала. Когда Василий отбросил пустое ведро в кусты, громко фыркнула и, съежившись от холода, с широко разведенными руками, молча поплелась к костру. В эту минуту у нее было только одно желание – согреться. Кот, спокойным шагом догнав ее, тихо прошептал на ухо:
– Не вздумай, красавица, Лешему доносить о том, что здесь говорила. Если, неровен час, узнает, что ты все видела и не сказала ему… Нет, голубушка, он тебя бить не будет – с землей сравняет. – После этих слов Василий быстро вернулся на свое прежнее место и снова погрузился в раздумье.
Кикимора медленно шла к костру. Баба-Яга, подбросив последние сучья в огонь, обернулась на громкие всхлипы и рыдания и, попросту говоря, обомлела.
– Батюшки радимыя! Да куды ж энта тебя, голубушкя, угораздило-то? – Запричитала Яга, сочувственно покачивая головой.