Старомодная история
Шрифт:
Купецкая дочь не торопит события, вдова тоже пока не выдает себя; никто ничего не замечает; Мария Риккль ждет своего часа. Чтобы ускорить окончательное отчуждение супругов, отучить их и от общей постели, и от общего стола, она снимает сыну квартиру в городе; в августе 1897 года, когда появляется на свет Енё Яблонцаи — его тоже не желают знать на улице Кишмештер, — профессия отца, обозначаемая в метрических свидетельствах детей то как рантье, то как чиновник, но чаще всего как помещик, теперь звучит как директор купальни, а местом его жительства становится не Паллаг, а улица Кошута. Юниору кажется, что сам господь внял его молитвам: отдельная квартира в городе никогда еще не была ему так нужна. Дело в том, что Муки, впервые в жизни, влюблен по-настоящему. Мария Риккль и ее сын как будто хотят одного; трагедия, которая обрушится на голову десятого, нелегального ребенка Яблонцаи, объясняется тем, что намерения свои они сопоставили слишком поздно. Мария Риккль наметила преемницей Эммы богатую вдову, а Кальман Яблонцаи — девушку, милее которой, нежнее, очаровательнее он еще не встречал, — девушку, которая сидит в кассе купальни Сиксаи и продает билеты.
Когда из родившихся в Паллаге детей коляска по утрам везет в школу уже двоих, а Ленке учится у бедных сестер-школостроительниц, Эмме Гачари все еще лишь тридцать пять лет; она сама порой удивляется тому, как быстро завершилась ее жизнь, ведь больше с ней, видимо, ничего уж не случится. Вскоре ей представляется возможность убедиться, как она ошибалась.
Очередной катаклизм отличается от всего, что она пережила до сих пор, будучи женой Юниора: Эмма Гачари с самых первых времен никогда не воспринимала слишком трагически увлечения мужа. Однако на этот раз ей нужно готовиться к чему-то более серьезному: она чувствует это по тому, что Муки не рассеян и задумчив, не груб, как в тех случаях, когда он ей изменял: его просто почти не бывает дома, а когда он появляется, то отвечает на ее вопросы сквозь зубы. Эмма поделилась своими наблюдениями с сестрой: Муки, видимо, снова пустился во все тяжкие, Эржебет только рукой махнула в ответ: Юниор и постоянство — вещи несовместимые, самый величайший математик, наверное, не смог бы вычислить, которая сейчас у него на счету любовь. Однако Муки вдруг становится невыносимо нервным. Как выяснилось позже, для этого у него были все основания; Лейденфрост узнает от одного из служащих Дюлы Сиксаи, что граф Гектор не только влюбился в молоденькую девушку, но в присутствии ее родителей попросил ее быть его женой, несколько раз повторив, что женится на ней сразу же, как только избавится от Эммы.
Эмма ломает голову: что делать? Развестись с Юниором, окончательно выбраться из Паллага, уехать из Дебрецена — ее давнишнее желание, до сих пор остававшееся неосуществленным, хотя она и знала, что этого только и ждет от нее улица Кишмештер, предпринимавшая и предпринимающая все, чтобы разрушить их брак. И тем не менее Эмма не может пойти на этот шаг, не может остаться с детьми без денег, без поддержки, без источника существования; от Юниора же она лишь в Паллаге могла ждать, что он как-никак, а прокормит ее и детей. Надеяться, что Муки будет регулярно высылать им деньги на содержание, просто нелепо. Через каких-нибудь полгода он и гроша ей не пошлет — не из злого умысла, а просто потому, что у него у самого не будет ни гроша. Оставалось терпеть и сносить все — не потому даже, что Эмма надеялась получить обратно старшую дочь: Ленке, это было ясно, утрачена для нее навсегда, но по той единственной причине, что лишь в Паллаге она уверена была, что дети ее будут накормлены и одеты. Вот только Мелинда в последнее время снова принялась выведывать, не хочет ли Эмма расторгнуть их брак. Может быть, в самом деле пришло время согласиться? Если Юниор до такой степени скомпрометировал ту девушку, что вынужден будет жениться на ней, то, может быть, удастся добиться, чтобы Мария Риккль. гарантировала ей содержание? Как только купецкая дочь поставит свою подпись под обязательством, что согласна вместо сына выплачивать Эмме и своим внукам определенную сумму на жизнь, она тут же соберется и исчезнет из Дебрецена, пусть Юниор будет счастлив со своей новой избранницей, Эмма же наконец вздохнет свободно после почти двадцати лет кошмара. Обсудив все с зятем, Эмма при ближайшей встрече сообщает Мелинде: если ее условия будут приняты, она с радостью уйдет с дороги.
На улице Кишмештер эта весть вызывает настоящую эйфорию; до Марии Риккль еще не дошли слухи о новой идиллии Юниора: кто из служащих купальни осмелился бы — да и кто захотел бы, даже осмелясь, — информировать через Маргит купецкую дочь? Эмму Гачари в купальне не знают, зато прекрасно знают Хильду, новую любовь Юниора, и если и не одобряют ее, то тем сильнее жалеют.
Юниор, опять оказавшись в роли жениха, на сей раз выбрал себе не богатую барышню, родственницу человека, чье имя вошло в историю церкви, а простую девушку, отец которой — фельдфебель, сестра — перчаточница, брат — кладовщик на фабрике; семья еще владеет небольшой харчевней. На улице Кишмештер не подозревают о матримониальных планах Муки, купецкая дочь так довольна жизнью, что порой даже пытается запеть что-то скрипучим голосом. Если невестка готова согласиться на развод, то теперь остается лишь уговорить ее отказаться от детей; нельзя допускать, чтобы у нее оставался хоть один ребенок: если она уже не жена Юниора, то пусть их ничто больше не связывает. Мелинда получает задание внушить Эмме: она получит пожизненное содержание, если детей оставит мужу. В обществе она все равно не была принята, весь город это подтвердит, и вообще Юниор может забрать детей через суд, особенно если покажет метрическое свидетельство покойного Эрнёке, появившегося слишком уж скоро после свадьбы. Из членов семьи любой подтвердит на суде, что Эмма и до замужества образцовой нравственностью не отличалась; не остались в городе тайной и охотничьи оргии, на которые никогда не приглашались женщины и на одной из которых пьяные мужчины даже павлинов перестреляли. Словом, Эмма пусть исчезнет из Паллага, но одна, а деньги Мария Риккль лично будет переводить ей каждый месяц.
Юниор и понятия не имеет, что женщины начали действовать, чтобы добиться того, к чему он и сам так стремится: он слишком занят своими надеждами и тревогами. Он и счастлив, и испуган, когда сестра сообщает ему: купецкая дочь вызывает к себе Эмму обсудить вопрос о разводе. Муки понятия не имеет, что мать уже подобрала ему новую жену; радостно взволнованный, он пишет в тот день три стихотворения, взывая к богу, чтобы тот помог ему избавиться от тягостного груза. Эмма Гачари велит передать свекрови: расстояние от Паллага до улицы Кишмештер то же самое, что и от улицы Кишмештер до Паллага, пускай купецкая дочь сама приезжает в поместье, что касается Эммы, то нога ее не ступит в тот дом, где однажды перед ней закрыли ворота на глазах у всей улицы. Следует поистине драматический момент: купецкая дочь, преодолев свой гнев, выезжает в Паллаг; дети при виде ее разбегаются кто куда; на улице Кишмештер, собираясь наказать Ленке Яблонцаи, ей говорят, что отдадут ее матери; паллагских же внуков Яблонцаи пугают тем, что отвезут к бабушке. Юниор, придумав какие-то неотложные хозяйственные дела, садится на своего коня Янчи и, не дожидаясь матери, уезжает в поля. Смеркается, когда, набравшись смелости, он возвращается домой; Эмма рукодельничает при свете лампы, матери нет, дети легли спать; Муки приходит в отчаяние: жена спрашивает у него, хороший ли урожай фруктов ожидается этой осенью. Эмма собирается варить варенье, значит, Эмма остается, но оставаться Эмме никак нельзя, ибо Юниор уже соблазнил свою новую любовь, девушка ждет ребенка, если об этом узнают ее родители, они выгонят ее из дому. Эмма должна дать ему свободу, иначе произойдет трагедия; судьба Хильды зависит не от фанатичной старухи кальвинистки, которая на нанесенное ее дому оскорбление отвечает тем, что молча отходит в сторону, видя во всем происходящем неисповедимую волю господню; фельдфебель гордится своим незапятнанным именем, уважением и симпатией, которые питают к нему окружающие, его не удастся долго дурачить клятвами и стихами, тем более что Юниор, будучи припертым к стене, поминал быстрые действия и таинственные денежные источники, а также намекал на то, как будут счастливы его сестры, когда познакомятся с будущей новой семьей брата.
Хоть в это трудно поверить, Муки на сей раз в самом деле обрел свой идеал: эта любовь действительно будет сопровождать его до могилы, и ничто не сможет нарушить гармонию семейного очага в маленьком дебреценском переулке; новая семья, которую Юниор всегда стремился легализовать, станет островком, где постаревший, издерганный граф Гектор познает безоблачное, хотя и недолгое, счастье. Дочь кассирши — десятый ребенок Кальмана Яблонцаи, который, однако, не мог носить его имя, — расплакалась, положив передо мной заботливо сохраненное, пронесенное через пожары двух мировых войн, зачитанное до дыр письмо с именем ее отца, напечатанным глянцевыми буквами в левом верхнем углу листа: «…скоро я навещу вас, и мы всей компанией пойдем или в кино, или в театр. Напиши мне длинное письмо, я лучше сумею его прочесть, чем твоя мамочка. Поцелуй за меня маму, дедушку, крестную, всех, кто тебя любит. Целую тебя миллион раз, твой очень, очень любящий тебя папочка…»
Свободы, которой уже в равной степени, хотят и муж, и жена, невозможно достичь тем способом, который предлагает Мария Риккль: от условий, выдвинутых матерью, не по себе даже Юниору. Как можно требовать от Эммы, какой бы она ни была, чтобы она навсегда отказалась от своих детей? Эмма только жена плохая, как мать же она всегда была превосходна. Ситуация в конце концов разрешается, и куда проще, чем мог ожидать кто-либо из заинтересованных лиц: Юниор, приучивший Эмму к тому, что его почти никогда нет в поместье — каждую свободную минуту он проводит с Хильдой, — в один прекрасный день неожиданно приезжает домой и застает жену с любовником в недвусмысленном положении. Детей дома нет; Мелинда, ненавидевшая Эмму Гачари, одно не могла за ней отрицать: когда на хуторе происходило нечто, не предназначающееся для детских глаз, детей никогда не было поблизости. В Паллаге, среди прислуги, у Марии Риккль были, конечно, свои шпионы, они и донесли: Эмма, принимая мужчину, всегда отсылает детей к Лейденфростам. Теперь, когда есть неопровержимое доказательство неверности Эммы, Юниор и сам не хочет далее терпеть Эмму у себя в доме. Он не устраивает скандала, не хватается за столь часто упоминавшееся ружье на стене, а скачет в город, к матери, стараясь в интересах всех затронутых лиц вести себя сдержанно и хладнокровно. Что же касается Марии Риккль, то она, узнав о случившемся, в ту же минуту садится в коляску и — впервые с тех пор, как прервала всякие отношения с Лейденфростами, — гонит к их дому. Пирошка и Ирен, не успев и глазом моргнуть, оказываются в коляске, несущей их на улицу Кишмештер; Кальман же направляется обратно в Паллаг. Юниор вне себя от радостного волнения: он чувствует, час избавления близок, он полон оптимизма, он верит, что в вопросе о детях будет найден какой-нибудь компромисс, — и пусть Эмма идет на все четыре стороны, главное, что он выберется теперь из тупика и сможет наконец жениться на Хильде. Мария Риккль хотела забрать и мальчиков, но Шандора и Енё не было в доме, Лейденфрост взял их с собой в лавку, где они с детьми Эржебет играли на складе в прятки. Вся дальнейшая жизнь Шандора и Енё пошла по-другому только потому, что в тот день Мария Риккль не застала их в доме у Лейденфростов; пока она, сдав ревущую Пирошку и визжащую Ирен тете Клари, примчалась к лавке, Армин встретил ее сообщением, что за ними только что приезжала мать и увезла их с собой на бричке.
Матушка моя в детстве была уверена, что она некрещеная; так ее и дразнили.
Лейденфростов на улице Кишмештер не приняли, подарки, присылаемые Ленке, были отосланы назад с Агнеш; матушка долгое время и не подозревала о том, что на свете бывают крестные родители, да и не ощущала в них нужды — пока не пошла в школу. В школе же какая-нибудь безделушка, тайком принесенная в класс, новая сумка для завтраков оказывались подарком чьей-то крестной матери или крестного отца, и матушка, в голове у которой и так все смешалось из-за ее теоретического реформатства и практического католицизма, одно время считала: мать, про которую она часто слышала, что, мол, от нее что угодно можно ожидать, и отец, которого все называли легкомысленным и безответственным, просто позабыли ее окрестить. Бабушка до разговоров с ней снисходила редко, Ленке получала от нее лишь распоряжения; Илоны она боялась из-за яиц; Мелинда была не из тех, у кого можно спрашивать подобные вещи, — матушка долго ломала голову, кто мог бы ее просветить в этом вопросе. Большую часть времени — когда она не играла в одиночестве в саду, не сидела за уроками, не высматривала, где пожар, и не плавала в купальне «Маргит» — Ленке проводила со служанками, в памяти которых образ Эммы Гачари не только не тускнел, но, напротив, становился все более ярким, все более обретая сходство с библейскими блудницами. Агнеш, Аннуш и особенно тетя Клари хотя и постоянно дергали и гоняли девочку, однако не могли устоять перед тем несомненным, почему-то навевающим грусть, заставляющим чего-то стыдиться обаянием, исходившим от Ленке; матушка лишь наверху, в хозяйских комнатах, или среди чужих была молчалива, никогда не будучи уверена, не нарушит ли она произнесенной фразой, словом какое-нибудь не известное ей правило, — в кухне она была куда смелее и говорить не стеснялась. Лучше всего, безопаснее всего она чувствовала себя внизу, возле очага, вдали от таинственных владений Хромого, со служанками и кошками, и на робкий ее вопрос, есть ли вообще у нее крестные родители — ведь у всех других есть, — тетя Клари, ни на мгновение не утратив присутствия духа, ответила: разумеется, есть, это Сиксаи с женой, только ни к чему об этом много рассуждать. Умнее ответ трудно было и придумать: прислуга знала, что имя Лейденфростов упоминать при Ленке запрещается, в доме же Сиксаи к ней относятся хорошо, и ведь что-то все равно надо было ответить, не дело это, что бедняжку, раз у нее нет крестных родителей, язычницей дразнят в школе, мало у нее неприятностей из-за того, что она ходит только на мессу.
На рождество матушка приготовила Сиксаи подарок. (Праздники на улице Кишмештер, в том числе и рождество, всегда протекали по единому сценарию: в четыре часа пополудни зажигали на елке свечи, вручали подарки, потом был праздничный ужин, после ужина — общие игры, лотерея, которую Мария Риккль любила, как ребенок, и выигрыши в которой: ананасы, финики и кокосовые орехи — были подарками от семьи Ансельма; затем, в обычное время, усаживались есть традиционную рождественскую рыбу, потом Ленке отсылали спать, а взрослые брали карты. На рождество и Новый год играли на деньги; Мелинда и Мария Риккль даже в самых сложных играх проявляли столь невероятные комбинаторские способности, что Илона и — пока жила дома — Маргит без особой охоты садились с ними за стол. Мелинда и купецкая дочь хотели не играть, а выигрывать, и сама игра для них была не столько игрой, сколько пробой сил; Сиксаи, если и соглашался сыграть партию в калабер или тарок, через некоторое время заявлял, что кошмаров он даже во сне не любит, не то что наяву, бросал на стол несколько золотых — Мелинда и купчиха тут же делили их меж собой, говоря Хенрику Херцегу, мол, нечего скупиться, у него еще много осталось, — и спасался бегством. Когда приходило время, Ленке будили, велели одеваться, и вся семья на санях с бубенцами катила по смерзшемуся снегу к церкви св. Анны, куда почти в ту же минуту подъезжал Ансельм с семьей и на украшенных пышными хвойными ветками санках — сам Юниор. Муки Дарваши дорожил своей, полной поэзии католической верой и со снисходительным презрением относился к Эмме, лишенное фантазии рождество которой сводилось к тому, что она брала Библию и читала вслух Евангелие от Луки о рождестве Иисуса.)
У матушки никогда не было своих денег, в буквальном смысле ни крайцара: купецкая дочь считала, что тот, у кого родители — моты, с детства должен учиться бережливости. Ленке вырезала из своей тетрадки чистый лист, вывела на нем красивыми четкими буквами: «Крестному отцу на Рождество от Ленке» — и нарисовала елку и ангела с большими крыльями. Хенрик Херцег удивился, но поблагодарил девочку, дал ей куклу и не стал ее ни в чем разубеждать, пока Ленке однажды робко не назвала его крестным. «Ты слышишь, что она говорит? Дура она, что ли?» — спросила Маргит. «А что, я бы вполне мог быть ей крестным отцом, — ответил Сиксаи; в памяти матушки разговор этот сохранился довольно прочно (Сиксаи был протестантом, но протестантом не воинствующим, он и венчался в церкви св. Анны.). — Хотя Ленке как реформатка куда знатнее меня: в ней ведь кровь одного галерника и знаменитого шарретского еретика. Представляю, с каким бы удовольствием мама зажгла костер под обоими». Матушка со дня смерти Сениора не плакала так горько, но теперь она плакала от стыда. Маргит даже домой ее прогнала в тот день, чтобы не волновала ее детей и не смела больше звать дядю Дюлу крестным: ее крестные — Лейденфросты, но с ними они не знаются из-за матери Ленке, Эммы Гачари, чтоб ей пусто было — ведь дома Рикклей и Лейденфростов сто лет жили в дружбе и родстве.