Старомодная история
Шрифт:
У матушки, таким образом, оказалась за душой еще одна вина: выходит, она виновата в том, что у нее вроде бы и есть крестные родители, а в то же время их нету; уже одного этого было достаточно, чтобы заставить Ленке плакать, но странные слова Сиксаи ее совсем смутили. В ней старательно поддерживали убеждение, что быть реформатом — как бы носить на себе клеймо неполноценности, настоящий человек — это все-таки католик; реформаты попадут в ад, в геенну огненную, они еретики, потому и нужно ей переменить веру, как только будет возможно, чтобы хоть она могла спастись. Теперь ее лексика пополнилась новым ужасным словом: в ней течет кровь галерника! То есть она не только еретичка, но и потомок каких-то скверных людей, сосланных на галеры; среди ее предков, наверное, полным-полно фигур, вроде Мари Ягер или капитана, который утопил в реке Анну Симон. [98] Матушка каждый день слышала, как тетя Клари читает попавшие на кухню газеты; кухарку, конечно, интересовало в них совсем не то, что Сениора, она пропускала известия о том, что турки объявили войну грекам, что умер Бисмарк, что началась англо-бурская война, или о том, что кричит капитан Дрейфус, зато с увлечением читала все, что касалось королей, во всех подробностях обсуждала визит германского императора в Венгрию и русского царя — в Париж, а также то, что Франц-Иосиф собирается посетить Дебрецен, в связи с чем на предполагаемом участке дороги, по которому будет двигаться от Главного вокзала карета с пятеркой лошадей, приезжие итальянские каменщики делают новую мостовую. В кухне охотно и подолгу разговаривали обо всем, что касалось знатных особ, и о кровавых и волнующих происшествиях; пештскую поездку Кармен Сильвы [99] и пикантную историю прекрасной герцогини и Янчи Риго [100] здесь обсасывали так же долго, как и сенсационный случай с вацским епископом, на которого набросился, потрясая пистолетом, какой-то
98
Мари Ягер, Анна Симон — персонажи газетных сенсаций того времени.
99
Кармен Сильва — литературный псевдоним королевы Елизаветы Румынской.
100
Янчи Риго — известный в то время музыкант, цыган.
101
Блонден — канатоходец, прошедший по канату над Ниагарским водопадом.
102
Луккени, Луиджи (1873–1910) — швейцарский анархист, убивший в 1898 г. жену императора Франца-Иосифа.
Ленке прочла книгу от первой до последней строчки, и теперь ее ночи и дни наполнились кошмарными образами книги М. В. Фереаля. Позже, рассказывая мне на ночь сказки, она строила их из тех элементов, которые сама придумала еще в детстве; сказки свои она записала и попробовала опубликовать, некоторые из них действительно увидели свет. Доверчивая Клари, принимающая на веру самые невероятные небылицы, была, конечно же, она сама; за историей о ведьме Борке стояла, очевидно, Мелинда, которая внушала Ленке, что к непослушным детям во сне приходит ведьма и сосет у них кровь, оттого они и выглядят такими бледными и малокровными. Бесчувственное, в смерзшейся шерсти тело собаки Сторожа, выкопанное из снега, действительно возникло перед матушкой в один из вьюжных декабрьских дней на улице Кишмештер; да и волшебные истории вроде «Заколдованного дерева» или «Сада фей» родились там же, на улице Кишмештер, где белокурая девочка, предоставленная самой себе, лишь в своей невероятно богатой фантазии находила спасение от беспросветного одиночества: она обнимала ствол старого дерева, кружилась в медленном танце, населяла феями тонущий в летних сумерках сад, вдохновляясь причудливыми тенями в кустах сирени и таинственным дыханием леса, который и привлекал, и отпугивал ее: ведь за лесом, говорили ей, Паллаг, где жили ее родители и где, как она считала, не желали ее видеть. И вот в мир выдуманных ею историй про снеговиков, про спасенных собак, про волшебное колечко с синим камешком, приносящее счастье, про сову, что приставлена сторожить живую воду, про живущего под корою дерева гнома, про волшебное зеркало, позволяющее читать чужие мысли, если крепко прижать его к сердцу, про аистов, одетых в дебреценскую пастушью шубу, про говорящих лягушек, — в этот мир вдруг врывается книга Фереаля, врывается Севилья, где великий инквизитор, садист и похотливец, заполучает к себе в постель кого хочет, будь то благородная дама из высшего света или монахиня, и даже покушается на честь дочери самого губернатора, а Святейшая Канцелярия обрекает на пытки, на сожжение невинных — из-за того, что они еретики.
После этой книги Хромой надолго отступает куда-то на второй план. Воображением матушки завладевают страшные фигуры Святейшей Канцелярии, она видит, как они пытают свои жертвы, льют им в рот воду, пока человека не разрывает, уродуют им пальцы, ломают ноги, чтобы потом надеть на них позорное рубище и, допросив на трех сложенных крестом поленьях, сжечь на костре.
Одним из самых страшных в жизни Ленке был день, когда купецкая дочь поймала ее за чтением Фереаля; зная книгу чуть ли не наизусть, Ленке все снова и снова раскрывала ее. Мария Риккль была правоверной католичкой, и едва ли не более всего ее взбесило то, что атеист Имре даже после своей смерти показывает ей язык, совращая невинное дитя. В приступе ярости она не только избила внучку и собственноручно бросила в огонь зловредную книгу, но еще и заявила матушке, что такая неисправимая грешница заслуживает самого страшного наказания и она, Мария Риккль, подумает, не известить ли Святейшую Канцелярию о том, что на улице Кишмештер живет малолетняя еретичка, которая только попусту ест свой хлеб. Матушка плакала и умоляла не отдавать ее инквизиции, Мелинда с усмешкой наблюдала эту сцену; у Гизеллы Яблонцаи, как ни странно, не было никаких религиозных предрассудков, она не любила церковь, не любила ни одну из них, в том числе и свою, католическую. А у матушки всю жизнь сохранялись какие-то запутанные отношения с господом и Христом, она и в детстве, оказавшись между католиками и реформатами, не находила общего языка ни с тем, ни с другим и любила только деву Марию, заступницу страждущих, покровительницу женщин, матерей, девиц с не совсем безупречной репутацией, единственную реалистическую фигуру среди слишком поэтичных или слишком сухих, рационалистичных богов-мужчин. После экзекуции Мелинда умыла матушку, положила ей на лоб полотенце и дала понять, что лично ей все равно, читает Ленке Библию или Фереаля, а насчет Святейшей Канцелярии можно не беспокоиться — не нужна Ленке никакой канцелярии. Младшая парка с опасной быстротой приближалась к тому возрасту, который давал ей почти такую же свободу, как замужней женщине.
Гизелле Яблонцаи в год смерти Богохульника исполнилось двадцать; на день рождения она получила канарейку, подарком этим купецкая дочь, хоть и заплатила за птицу и за оборудованную по всем правилам клетку, по сути дела, причинила младшей дочери довольно болезненный укол: птиц дарят или маленьким девочкам, или пожилым дамам. Правда, книга Розы Калочи утешала оставшихся в девстве, что по достижении двадцатилетнего возраста они могут уже не носить детские украшения из коралла и бирюзы и получают право надевать хоть бриллиантовые перстни, но право это было слабой заменой собственной семьи и дома; Мелинду в этой ситуации мало радовало даже то, что ей оставалось всего каких-нибудь пять лет выходить в общество в сопровождении старшей дамы, матери или родственницы; затем, подождав еще пять лет, она получит полную свободу — то есть получила бы, если бы у нее были деньги, если бы, например, ей взялась помочь обрести эту свободу какая-нибудь из теток, сестер Ансельма. Роза Калочи разрешала тридцатилетней женщине вести собственное хозяйство, принимать гостей и даже поддерживать дружеские отношения с соответствующими ей по возрасту мужчинами — «разумеется, в тех рамках, которые подобают утонченной, воспитанной даме». Мелинда отнюдь не вела себя пассивно, в этом ее нельзя упрекнуть, она даже купальню порой посещала, хотя знала, что выглядит при этом далеко не выигрышно, да и в воде она чувствовала себя не так уж хорошо. Если семья не бывала в трауре, купецкая дочь возила ее на все балы, Мелинда неплохо танцевала — но Юниор не случайно дал ей прозвище «Кишмештерские ведомости»: с помощью сплетен она виртуозно натравливала барышень друг на друга, вгоняла их в краску злыми уколами и давала им почувствовать пробелы в их образовании. Мелинда не просто была непопулярна: ее терпеть в городе не могли, и уже не стало Сениора, который кому угодно, хоть самой Мелинде, объяснил бы: третья парка всегда нападает первой, но не потому, что заносчива, — просто она более ранима, чем ее брат и сестры, она знает, что, скорее всего, никому не понадобится, и предпочитает создать видимость, будто она сама всех от себя отпугивает, чем ждать, чтобы ей посочувствовал какой-нибудь хлыщ в клетчатых панталонах и в котелке, разглядывающий дам перед казино. Тем не менее она появлялась везде, где ожидалось общество, даже на катке, под столетними, покрытыми инеем деревьями Большого леса, возле деревянного киоска в виде пагоды; пересиливая робость, Мелинда неловко катилась по льду; кроме Кальмана, не находилось охотников покатать ее на финских санях, лишь Ленке, которая и на коньках чувствовала себя абсолютно уверенно, с ветерком возила свою младшую тетку, ловко и стремительно, как настоящая фея.
Со временем Мелинда организовала настоящую службу информации: матушка должна была под каким-нибудь предлогом забегать в каждый дом, куда вхожи были парки, и разнюхивать, не случилось ли где чего. Так что улица Кишмештер чаще всего знала все обо всем; матушка в сопровождении Агнеш или Аннуш проникала даже в церковь на венчание и докладывала потом, как выглядела невеста; она принимала участие в похоронах, в похоронах военных и самоубийц — там, где сама Мелинда появляться не могла, но знать все подробности случившегося желала не менее сильно. Ленке приносила новости, описывала обряд, местоположение могилы, количество венков, не забывала упомянуть — если хоронили офицера в высоком ранге, — как блестели лошадиные глаза из-под
Она никогда не хвалила Ленке, даже если была ею довольна. Природа наделила Мелинду таким языком, который вплоть до замужества просто неспособен был произносить ласковые слова, хотя дарить она и умела, и любила. Она посылала Ленке с Агнеш на посиделки, сама оставаясь дома, но потом допрашивала матушку, кто там был, кто что ел и прочее; посылала в балаганы, расспрашивая потом и о них, — собственно говоря, она охотно пошла бы туда и сама, если бы не чувствовала, что ей уже не подобает посещать такие зрелища: Мелинда больше всего на свете боялась показаться смешной. Так, она лишь от матушки узнавала, что в балаганах показывали русалку, потом какую-то кровожадную женщину, которая с топором в руках гонится за удирающим в одних подштанниках мужем, а за спиной у нее — опрокинутый стол и трупы детей; там можно было увидеть и смерть Юлия Цезаря, и битву при Ватерлоо, и извержение Везувия. Отчет Ленке слушала и Мария Риккль, а выслушав, говорила: хороши эти балаганщики, тащат сюда картины, про которые люди и не ведают, что на них нарисовано, — лучше показали бы дебреценское сражение, когда русские ездили на конях вот здесь, по Рыночной улице, в их доме квартировался граф Рюдигер, а в доме Орбана Киша — сам великий князь (семья Орбана Киша состояла в родстве и с Яблонцаи, и с Лейденфростами), вот что пусть покажут, а не Ватерлоо, она вон и сейчас помнит, как расхаживала девочкой меж офицерами и кивер графа все слезал ей на нос.
Порой Мелинда делилась с матушкой и духовным своим багажом. О том, что в 1897 году, будучи во второй раз в Пеште, она, по всей видимости, смотрела «Трильби», я узнала случайно. Есть такая индийская ящерица, геккон; гекко — так матушка называла керосинку, самый любимый ею предмет в хозяйстве, который в старом дебреценском доме давал возможность готовить обед не в дальней, непрогреваемой кухне, а прямо в комнате, не отходя от больного мужа. Я всегда считала, что керосинка получила свое имя от индийской ящерицы: у матушки была удивительная способность давать меткие имена. Но как-то раз, защищая Мелинду, она сказала: тетка часто рассказывала ей что-нибудь; например, она действие за действием пересказала ей всю «Трильби». Название пьесы Дюморье, некогда произведшей фурор на театральных сценах, ничего мне не говорило, я просто не знала ее; но когда я пыталась собрать книги, сыгравшие более или менее значительную роль в жизни матушки, я прочла и эту пьесу. У меня сжалось сердце: одним из действующих лиц «Трильби» был Гекко. [103] Гекко, собственно говоря, скрипач, этакий полуслуга, полуавантюрист; но он любит Трильби, пытается, во всяком случае, защитить ее, спасти, пока бедняжка Трильби не погибает от взгляда Свенгали. Сколько раз, должно быть, матушка рассказывала в детстве сама себе содержание пьесы, приспосабливала его к своей судьбе: Трильби не может выйти замуж, она — дочь опустившейся, попавшей на панель кельнерши и легкомысленного пьяницы отца, ей не место в порядочной семье, как и ей самой закрыт путь в дом Йожефа. Неужто кто-нибудь не поможет ей? Кто угодно. Хоть Гекко.
103
Имя Джеко мы даем так, как его произносят венгры.
В том году, когда Франц-Иосиф присутствует в Кремзине на спектакле и в антракте приглашает к себе госпожу Шратт, Ленке Яблонцаи заканчивает начальную школу; нужно решать, что ей делать дальше. Щуплая девочка умна, преподаватели в один голос хвалят ее за понятливость и склонность к системному мышлению; мадам Пош, учительница музыки, не раз советовала отдать ее в недавно открывшуюся музыкальную школу: по ее собственным словам, сама она теперь может разве что учиться у Ленке Яблонцаи, которая, когда вырастет, станет великой пианисткой. Мария Риккль на совет учительницы и внимания не обратила, но слова Гедеона Доци не оставили ее равнодушной; она понимала: ведь у Ленке Яблонцаи нет и не будет за душой ни гроша, так что ей, Марии Риккль, все равно придется заботиться об образовании внучки, ведь девочка ни на что больше не пригодна, кроме как для умственной работы. Так пускай будет учительницей; кстати, поблизости, на улице Св. Анны, находится монастырская школа бедных сестер-школостроительниц, заведение Шветича, а в нем отделение подготовки учителей — пусть Ленке учится там. Ленке была записана в заведение; Мария Маргит Штилльмунгус расспрашивала Марию Риккль о семейной обстановке, в которой живет новая воспитанница, об особенностях ее характера, задавала вопросы, граничащие с нескромностью, стараясь заранее узнать, какое направление придать воспитательной работе с девочкой, чтобы, выйдя из заведения, та была достойна принять католическую веру, и очень обрадовалась, когда среди множества негативных сторон обнаружила и одну хорошую: Ленке, по мнению ее прежней учительницы, неплохо играет, ей даже предлагали ходить в музыкальную школу. «Записать! — посоветовала Мария Маргит Штилльмунгус. — В заведении бывает много праздников, школа нуждается в хороших пианистах». Матушка не только приняла к сведению, что теперь будет учиться не у мадам Пош, а в настоящей музыкальной школе, но и обрадовалась этому: садясь за рояль, она всегда чувствовала, что даже самое трудное не столь уж трудно. Словно какой-то невидимый, но прочный занавес отделял ее от будничной обстановки дома на улице Кишмештер; музыка была и бегством, обращением в себя, и в то же время чем-то иным — словно ей доверили важное послание, которое она должна сохранить и передать другим, и Ленке вслушивалась, что хочет сообщить в ней, через нее тот, кого давно уже нет в живых. Еще не кончились каникулы, она была свободна и отправилась к Сиксаи. Когда, в купальнике уже, она подошла к бассейну, то не прыгнула в воду сразу, как обычно, — тренер Лайош Виг был с кем-то занят. За шест, протянутый Лайошем Вигом, держалась тоненькая темноволосая девочка, она с напряженным старанием взмахивала руками и поднимала из воды мокрое лицо. На берегу, за барьером, стояло несколько человек: господин в усах и в бороде, дама, то краснеющая, то бледнеющая от волнения, еще одна очень молодая женщина, стройная красивая девушка и мальчик — все они смотрели на пловчиху, которую Лайош Виг как раз отцепил от шеста, и она поплыла уже без поддержки. Стоящие на берегу одновременно осенили себя крестом, девочка в воде, повернув голову, уловила это движение, и матушка заметила ее робкую улыбку. Девочка проплыла бассейн до конца, повернула обратно; семья — по всей очевидности, это была ее семья — провожала ее, идя по берегу, восторженно крича и уже смеясь; Ленке Яблонцаи лишь стояла и смотрела на них. Когда девочка под аплодисменты поднималась по лестнице из бассейна, матушка, по другой лестнице, стала спускаться в воду. На тонкой мокрой шее у девочки висел крестик на цепочке, у матушки на шее не было ничего. В какой-то момент взгляды их встретились; они оглядели и запомнили друг друга — но ни одна из них не подозревала, что в эту минуту встретилась с преданным другом, другом на всю жизнь, до самой смерти, с другом, подобного которому ни одна не встретит больше, с другом, с которым каждая из них захочет встретиться на потусторонних розовых полях, куда удалилась Элен Адэр.
В альбоме у нас сохранилась фотография матушки в четырнадцатилетнем возрасте; это одна из самых абсурдных фотографий нашего семейного альбома.
У подножия какого-то холма или насыпи, поросшей травой и полевыми цветами, танцуют три девушки; одна из них, в середине, — матушка. Все трое одеты в длинные платья, каждая кончиками пальцев чуть-чуть подхватила подол, у матушки выглядывает краешек нижней юбки. Слева от нее — какая-то неизвестная мне, бесформенная, глупо улыбающаяся девица, справа — еще одна, до умопомрачения затянутая, в темном платье, с темным взглядом; очевидно, обе — родственницы по Ансельмовой линии; на голове у всех трех — соломенные шляпки с цветами. У матушки на осиной талии — белая лента вместо пояса, по низу тоже идет белый кант в четыре полосы, на тонкой шее — широкий белый воротничок. Четырнадцатилетней Ленке Яблонцаи, видимо, велено было улыбаться, глядя в объектив, и она выполняет распоряжение. Увековеченное на снимке лицо ее полно иронии. Четырнадцатилетняя девушка находит смешным, нелепым и сам факт, и позу — позу «смотрите, какая я прелестная, беззаботная и веселая юная девушка», — и «ласковое лоно природы», на котором танцуют три «цветущие девы». Глаза матушки сощурены, ее взгляд почти презрителен, она смотрит не в объектив, а куда-то мимо, веки почти закрывают зрачки. Перед девочкой, с которой она встретилась на ступеньках бассейна, стояла непростая задача: она должна была научить Ленке Яблонцаи беззаботно смеяться и радоваться жизни. И она научила ее этому.
Выданный 25 июля 1898 года диплом плавательного заведения Дюлы Сиксаи, отпечатанный в типографии г-на Куташи и представляющий собой лист плотной бумаги, где вокруг печати обвиваются четыре русалки, показывающие зрителям не столько перед, сколько спину и скрученный в кольцо хвост, и где по соседству с подписями владельца, Дюлы Сиксаи, и директора, Яблонцаи, изображены мужчина в полосатых трусах, прыгающий вниз головой и пренебрегающий всеми физическими законами (хотя он летит вверх тормашками, шапочка с козырьком и не думает падать у него с головы!), и две, тоже готовые к прыжку, затянутые, но кокетливые дамы с большими задами, в широких шароварах ниже колен и в полосатых же трико, — диплом удостоверяет, что барышня Белла Барток, пройдя курс в заведении, завершающее испытание выдержала.