Старомодная история
Шрифт:
Мария Риккль прекратила бесплодные попытки образумить Кальмана, сказав себе: Юниор умер для нее, как умерли его отец и дед; в то время, к величайшему ее удивлению, ей со дня на день ближе становилась внучка. Никогда еще не видела она такой девушки, такой остроумной — остроумной без злобы, — такой смелой, такой забавной, располагающей к себе, которая, с тех пор как выросла, доставляет одну только радость, своей живостью, своим смехом украшает их угрюмый дом и которая, если повезет, сможет выйти замуж так же удачно, как Маргит или Илона. А ведь ни на одну из своих теток она совсем не похожа, есть в ней какая-то чужая, но невероятно притягательная искорка, сразу пробуждающая в людях интерес и расположение к ней; общаясь с Ленке, человек через некоторое время чувствует себя словно бы чуть-чуть пьяным. Однако это совсем не та кричащая сексапильность, которой пленяла мужчин Эмма Гачари: улыбка Ленке, ее обаяние более всего напоминали, конечно, Сениора. Это — то самое обаяние, свойственное многим Яблонцаи, которое и ее, Марию Риккль, заставило когда-то потерять голову, но в ином сочетании: в Ленке есть твердость, в ней течет и кровь Ансельма, ее, Марии Риккль, кровь. Купецкая дочь так давно уже никого не любила, что теперь, растерявшись, старалась выглядеть суровой; но Ленке чувствует, что атмосфера изменилась, чувствуют это и Мелинда, и малышки, которые за едой все еще держат под мышками толстые книги и зубрят правила хорошего тона: например, в каких случаях следует загибать уголок визитной карточки; замечают это даже две другие парки. Одна из них пишет матери язвительное письмо с поздравлениями: дескать, наконец-то она обрела внучку, которую может любить как настоящая бабушка; а жена Сиксаи, у которой сын Дюла как раз в это время вступает на путь богатых и несчастных дураков (Дюла станет морфинистом и покончит с собой еще почти молодым), без обиняков говорит, что это Ленке будет виновата, если Маргит, дочь Хенрика Херцега, останется старой девой: разве можно рядом с Ленке произвести хорошее впечатление на молодых людей! А где уж там производить хорошее впечатление, если бедняга, у которой что-то не в порядке с гормонами, весит чуть ли не центнер. Мария Риккль лишь смеется в ответ на обвинения и смотрит на тоненькую, гибкую, как лоза, девушку: еще бы не быть ей стройной, в детстве ее не очень-то закармливали — зато какая же красавица она со своими блестящими, огромными, темно-зелеными глазами и светлыми волосами, собранными, уже по-взрослому, в тяжелый узел.
Купецкая дочь никогда не ждала от Мелинды ничего хорошего и всю жизнь так и прожила с подозрением, что Мелинда — адская машина, которая в любой момент может взорваться; она не застала, к своему счастью, день, когда ей пришлось бы узнать, что Гизелла Яблонцаи отбила у Ленке Яблонцаи мужа. Илона и Маргит наводили на купецкую дочь скуку: их судьба поставлена на надежные рельсы; Кальман долго играл ее чувствами, но теперь Юниор не пробуждал в ее душе даже сожаления, он стал ей почти безразличен. Она больше не тревожилась о нем и, как когда-то сына, а еще раньше — Сениора, начала, гордясь и восхищаясь, обожать Ленке. Юниор сколько угодно мог умолять ее, в стихах и в прозе, сжалиться над его дочерью, маленькой Кларой, проявить к ней сострадание — сам он, естественно, не способен был о ней заботиться: соглашение, заключенное между купецкой дочерью и Эммой, разбило его надежды на развод, — на него никто не обращал внимания, кроме Мелинды, а та, не имея за душой ни гроша собственных денег, в бессилии смотрела, как мечется Юниор. Купецкая дочь просто расцвела в эти годы, ее атрофировавшиеся было чувства обрели силу, у нее вновь появился смысл жизни — Ленке.
На балу у Бартоков дипломированной учительнице, госпоже Ленке Яблонцаи, посылают целых пять букетов; матушку интересует лишь один, самый скромный, из нескольких оранжерейных фиалок. Ленке Яблонцаи до самой смерти свято верила, что лиловые цветочки содержали какое-то тайное послание, ей даже в голову не приходило, насколько этот крошечный букетик стоил дешевле пышных оранжерейных чудес, полученных ею от Белы Майтени, или от Золтана Салаи, или от Пишты Озори: Йожеф не любил зря сорить деньгами. Бал состоялся у Бартоков в саду; на уксусных деревьях, на кустах — всюду лампионы, под лампионами танцует Ленке Яблонцаи, танцует Белла Барток — Маргит Барток не танцует, не танцует и Илона Барток. Илоне Барток, молодой матери, танцевать уже не приличествует, Маргит же — нельзя, она лишь делает наброски портретов гостей, навсегда отделенная невидимой стеной от остальных, здоровых. Специально к этому вечеру Агоштон Барток, очень гордый за свою дипломированную дочь, заказал в типографии господина Давидхази расписания танцев в виде блокнотиков; Ленке Яблонцаи так упоена танцами, что не замечает: ее блокнотик где-то потерялся. Когда блокнотик находится и попадает к ней, она обнаруживает, что кто-то крохотными буквами написал в нем стихотворение, как в маленький альбом. Йожеф берется расследовать, кто это сделал, и выясняет: преступник — узкогрудый, болезненный Майтени, который учился в торговой академии где-то в Северной Венгрии и которому отец, директор паровой мельницы «Иштван», купит вскоре магазин. «Sie sind fein, mein Herz ist rein, soil niemand drinn wohnen, nur Lenke allein» [141] — читает матушка послание слабогрудого Майтени, находя его довольно дерзким. Белла на следующий день записывает в дневнике: «Боюсь, что у меня на балу состоялось обручение Ленке и Йожефа, так как Й., заметив, что М. написал какой-то стишок в блокнотик Ленке, вырвал листок и растоптал его. Счастье еще, что М. этого не видел, я быстро наступила на листок и ногой потихоньку затолкала его в кусты, бог миловал, обошлось без скандала и дуэли».
141
Вы так красивы, я ваш раб до могилы, нет другой в моем сердце, кроме Ленке милой (нем.).
Белла оказалась плохой провидицей; помолвка Ленке Яблонцаи состоялась тремя годами позже, в 1905 году, и совсем не с Йожефом. Но кто мог предполагать это в тот вечер или хотя бы в последующие месяцы: Йожеф улыбается, всюду следует за матушкой, они влюблены друг в друга до безумия. Однако дело не продвигается, и Мария. Риккль решает помочь Ленке достичь цели. План операции она обсуждает не с Мелиндой, а с матерью Беллы, та рада возможности участвовать в решении столь приятной задачи, как устройство судьбы Ленке.
Между 1902 и 1907 годами (в 1907 году Ленке Яблонцаи выйдет замуж), когда властители Европы своей бездарнейшей национальной и отданной на откуп продажным чиновникам внутренней политикой ускоряют приближение мирового катаклизма; когда в одном лишь Будапеште насчитывается сорок тысяч человек, лишенных хлеба, лишенных работы; когда не желающие умирать с голода крестьяне бегут в Америку; когда, что ни день, все очевиднее становится, что соглашение с австрийцами — нонсенс; когда король, будучи в Хлопине, в приказе по армии, а премьер-министр Кербер в австрийском парламенте дают венгерской нации пощечину, называя ее «племенем»; когда «Янко Боршсем» в помещенной на его страницах карикатуре изображает одновременно два завоевания родины: тут Арпад во главе своих богатырей, пройдя Вересковый перевал, вступает в Дунайскую низменность, а там оборванные крестьяне садятся на пароход, увозящий их в эмиграцию; когда бастуют железнодорожники; когда в парламенте освистывают депутата, представителя одного из национальных меньшинств, дерзнувшего выступить на своем родном языке; когда правительство создает корпус телохранителей для собственной охраны, чтобы держать в узде оппозицию, а король великодушно содействует перевозке на родину праха Ракоци: пускай внимание общественности будет приковано к какому-нибудь эффектному, выжимающему слезы, не слишком дорогостоящему предприятию, которое всем бы понравилось и в то же время обошлось бы дешевле, чем возложенное на Венгрию строительство Кейнской железной дороги, помогая забыть и поднятую квоту, и отвергнутый проект независимой таможенной территории, — в это время в доме на улице Кишмештер и в доме Бартоков будущее Ленке Яблонцаи становится едва ли не главной проблемой.
В тот период, когда в общественной жизни Венгрии множатся факты жестокости, глупости, насилия, коррупции, которые украсили бы любую драму абсурда; когда на горизонте уже вырисовывается профиль Тисы, [142] комитаты не хотят выплачивать налоги, в Государственном собрании противники не просто поливают друг друга грязью, но чуть не разносят зал; когда требование предоставить право на всеобщее тайное голосование, словно привидение в старинном доме, то и дело появляется, чтобы затем вновь исчезнуть; когда всемилостивейший король, проявивший столь трогательную заботу о прахе Ракоци, просто разгоняет Государственное собрание, для надежности держа под рукой первый гонведский пехотный полк и королевского комиссара Нири, — дебаты развертываются и в «парламенте» дома Бартоков. В то время как страна неудержимо катится в пропасть мировой войны, Илонка Барток, Маргит Барток, Мария Риккль и Берта Томаноци, мать Беллы, разрабатывают стратегический план, направленный на то, чтобы заставить Йожефа заговорить. В операцию в качестве союзника вовлекается и крестная мать Маргит, сестра ее матери, Вильма Томаноци; каждый получает свое задание. Мария Риккль старается сделать как можно приятнее для Йожефа дом на улице Кишмештер, родителям Беллы предстоит обработать родных Йожефа. Те в последнее время редко дают о себе знать, хотя прежде были у Бартоков частыми гостями, — умная Илонка догадывается, в чем дело, и отнюдь не считает это добрым признаком. Пока чувства Йожефа не проявлялись столь очевидно, старый Йожеф и его жена чуть ли не каждые две недели бывали у Бартоков, а теперь, когда о любви Ленке и Йожефа известно всему городу, каждый раз под тем или иным предлогом отклоняют приглашения: сам очень занят делами, а Нинон-старшая не очень хорошо себя чувствует. Илонка получает указание не отступать; Вильма Томаноци, знаменитая кулинарка, ради великого дела готова пустить в ход все свое искусство. Священная война, в которой объединили свои силы дома Яблонцаи и Бартоков, идет параллельно с венгерскими и международными событиями, и в то время как в газетах мелькает рисунок: фигура рабочего, вышедшего на первомайскую демонстрацию (пусть художник не смеет четко и ясно написать: «ХЛЕБА, РАБОТЫ!» — желающие могут разобрать, с каким лозунгом вышел голодный пролетариат на улицы Пешта), Илонка предпринимает все новые и новые вылазки. Примерно в тот самый момент, когда Япония объявляет войну России, Маргит Барток собирает свои картины на выставку дебреценских любителей, и мать Беллы собственной персоной отправляется пригласить на выставку родителей Йожефа. Влюбленные, забыв обо всем на свете, бродят как хмельные по улицам Дебрецена; у Йожефа снова есть возможность вместе с собакой Боби ждать Ленке у ворот школы: на тот период, который отведен стратегами Йожефу для размышлений, купецкая дочь и Бартоки записывают Ленке с Беллой в промышленную школу. Девушки хохочут до слез, пришивая шнурки к интимным деталям мужского туалета, а пока они шьют, в России выходят на улицы студенты, рабочие, земский съезд выдвигает требование создания народных представительств, [143] и в 1905 году начинается русская революция. Пока заседает «парламент» Бартоков, царь то обещает все и вся, то берет свои обещания обратно, патриотов бросают в тюрьму, ссылают, казнят. Великие державы, почти как партнеры в старинном танце, кланяются друг другу, берутся за руки, делают вместе несколько шагов и внезапно расходятся в противоположные концы дипломатического танцзала. Царь — в то время как его народу строжайше запрещено пересекать границы — наносит визиты своим европейским коллегам, и они, словно мячом, играют судьбой Марокко, Египта, Судана, африканскими колониями, эрзерумской железнодорожной концессией, Марокко уступают французам — назло Англии, Египет англичанам — пусть поплачут французы. За год до помолвки Ленке Яблонцаи канцлер Бюлов требует для Германии «места под солнцем», то есть колоний, а император Вильгельм находит, что пора укреплять немецкий флот. Из всех этих событий в микромир Яблонцаи и Бартоков проникает одна-единственная весть: во Франции запрещается открывать школы без разрешения государства, более того, Аллар, этот безбожник, не постыдился заявить, что пора и само христианство упразднить; недаром его провалили на выборах, поделом ему. Интересно, что письма, которые писались в ту эпоху, не содержат даже намека на то, что выходит за пределы личной жизни их авторов. Маргит летом едет отдыхать в Ловран, [144] она радуется морю, сообщает, что туда приехал и Целестин Пайя; [145] Белла в Татрах встречает мужа Янки Ногал, Эндре Сабо, и знакомится с элегантным господином, который танцует бостон, как Йожеф. У Пишты, пишет Илонка, все еще болит живот; но даже это не становится препятствием для действий, предпринимаемых в интересах Ленке. Белла пишет Маргит: «Вечером мы ходили к Йожефу, пошла даже Мамочка с Фери, шли пешком, лес — чудо, нетронутый, свежий, прохладный. Мать Йожефа была оживленной, выглядит она, правда, неважно, просит поцеловать нашу Илонку». Ленке, естественно, с ними не было: родители Йожефа и купецкая дочь не находились в близких отношениях, но речь о Ленке все же шла — ведь Белла для того туда и ходила. Хозяева вежливо признали ее достоинства, однако высказанное матерью Беллы предложение — пожалуй, при первой возможности она захватит с собой и Ленке — пропустили мимо ушей. Несмотря на это, союзники не унывали. «Вчера ходили на виноградники, — пишет дочери в Надьбаню Берта Томаноци, — был грандиозный пикник, жарили сало, Йожеф тоже присутствовал там, нас было тринадцать человек, мы попали под дождь». Илонка, у которой растут малыши, планирует общий поход в цирк. «Подходил к нам и Йожеф, мы разговаривали». По свидетельству почтового ящика дома Бартоков, все надежды Беллы связаны с пикником юристов, где организуется благотворительный базар и они с Ленке будут продавать в рыбачьей хижине вино под наблюдением Илонки. На пикнике, увы, ничего не произошло, Йожеф молчал, хотя и «был очень мил, у него новая чудная трость, и он непрестанно напевает».
142
Имеется в виду Тиса, Иштван — реакционный политический деятель, в 1903–1905 и 1913–1917 гг. премьер-министр Венгрии.
143
Один из главных пунктов программы политических реформ, принятой Петербургским общеземским съездом (ноябрь 1904 г.).
144
Ловран — курортное местечко на побережье Адриатики (ныне в СФРЮ).
145
Целестин Пайя — модный в то время живописец.
Вообще же пикник юристов удался великолепно, Белла даже выиграла в лотерею; она тоже получила от благородного и вежливого Йожи букетик, не только Ленке; потом, когда пришло время получать выигрыш, Белла весьма ловко выбрала их собственное блюдо, которое она не узнала. В письме, рассказывающем о пикнике, звучит и жалоба: Беллу основательно отругали, так как за ней пытался ухаживать Холлоши, тренер по плаванию, она же не осадила его достаточно решительно. «А я ни в чем и не виновата вовсе. Жду Ленке и Йожи», — заканчивается письмо. В том же году, 29 июля, Белла пишет сестре: «Илонка с семьей живут хорошо, но у них тоже мертвый сезон. Невольно думаешь: вся Венгрия — настоящее сонное царство». Эти строки удивительно напоминают ощущения Ленке Яблонцаи: каждый раз, когда заходила речь о ее девических годах в начале столетия, матушка говорила брату и мне, что это был невероятно скучный исторический период, когда, насколько она помнит, никогда ничего не случалось.
В июне 1904 года гостевая книга Бартоков зафиксировала восемьдесят семь посетителей. Йожеф был у них десять раз, Ленке — каждый день, родители Йожефа ни разу. В том же году, 21 июня, Белла просит у Маргит, находящейся в Нитре, ноты «Герцога Боба»; знаменитая песня Хуски о коротенькой юбчонке и худых башмаках будет сопровождать Ленке всю жизнь, олицетворяя в себе все то, чем были для нее эти годы, годы невозвратимой, мучительно прекрасной юности. Из письма Беллы от 21 июня выясняется: подруги каждую неделю меняют место своих встреч, на прошлой неделе они приглашены были на улицу Кишмештер, на этой неделе — очередь Бартоков. «Нашими гостями были тетя Яблонцаи с Ленке, девочки и ангел Й. Можешь представить, как было славно. Такие вот у нас события».
Семья Бартоков делает все, что только можно предпринять в этой ситуации. Вильма Томаноци в августе, в тридцатиградусную жару созывает к себе всю компанию. «Ужин чуть не превратился в пост, — жалуется Белла сестре. — Я хотела сделать как лучше и потому еще дома велела Юлишке и Жужи, чтобы в половине восьмого все было подано, а они опоздали и подали к девяти. А ведь я в шесть часов специально вышла обвалять в сухарях цыплят и отбивные, и паприкаш был поставлен на огонь, и пирог был готов, долго поспевали яблочный пирог и творожный. Нас было четырнадцать человек. Пришли двое братьев Силади со скрипкой, играли превосходно, домой мы вернулись в половине четвертого утра». (Младшая сестра братьев Силади, Маргит, будет первой, рано умершей женой будущего мужа Беллы Барток.) Но мать Беллы тоже не отстает от Вильмы: «Вчера, — отчитывается Белла, — у нас были Ленке, Золтан, Пишта, Йожи, вечера сейчас просто чудесны, мы вечерами оживаем, к тому ж и луна дивная. Сегодня собираемся слушать музыку». Одно из главных сокровищ почтового ящика Бартоков — письмо, написанное в то лето, которое прошло под знаком мечты, надежды, доброй воли и любви, под знаком молодости; письмо это Белла послала Маргит; я и сейчас не могу его читать, не волнуясь. За строками его встает светлый облик моей матушки, тогда еще юной девушки, встает отчетливее, выразительней, чем на любой фотографии. «Ночью я так испугалась! — пишет Белла. — А все из-за окна, оставленного открытым в столовой: створка его так жутко скрипела от ветра, будто за окном урчал огромный желудок. Я лежала, не погасив свечи, и вся дрожала; да и легли мы перед этим поздно, лишь в половине двенадцатого; у нас были тетя Яблонцаи и Ленке. Мы ушли с Ленке в темный сад, сидели там — Ленке в гамаке, я на скамеечке, — курили и обсуждали наши дела. Потом искали в бинокль комету поблизости от Большой Медведицы, она виднелась как расплывшееся золотистое пятнышко».
Разработанная Бартоками операция не увенчалась ни успехом, ни даже полууспехом.
Правда, на выставке Маргит семьи Бартоков и Яблонцаи присутствуют в полном составе; в числе гостей и Ансельмова родня, напряженно здоровающаяся с Лейденфростами — Армин Лейденфрост тоже выставил свои произведения: оказалось, он скульптор-любитель; Мария Риккль с отвращением разглядывает его гипсовые статуэтки: табунщика, крестьянку — и масляные и акварельные этюды третьего сына Эржебет Гачари, Шандора (Шандорка Лейденфрост станет со временем известным в Америке художником, Алексом Лейденфростом); а сестра Эммы Гачари столь же сдержанно бросает взгляд на рисунок тушью и две гуаши Антала и Маргит, родственников Рикклей. Матушка высматривает Йожефа, тот, едва увидев ее, подходит, и они вместе ищут уже хорошо им известные, много раз виденные в доме Бартоков картины: «Вечер», «Зимний пейзаж», «Терновник». Висит там и «Старица Тисы» Луизы Кенези рядом с этюдом углем старого Чанака; Ленке Яблонцаи нравятся обе эти картины — и откуда ей знать, сколь далекие от изобразительного искусства понятия будут ассоциироваться на протяжении ее будущей жизни с этими именами: Чанак и Кенези. С семьей Чанак она столкнется даже дважды: в поисках места для первого мужа на паровой мельнице и в связи с культурной и хозяйственной деятельностью деда второго мужа. Кстати, сам ее будущий второй муж тут же, в толпе — как и первый; Бела Майтени и Элек Сабо смотрят на Ленке Яблонцаи — и откуда знать Элеку Сабо, что когда-нибудь доктор Кенези, старший брат той Луизы, что написала «Старицу Тисы», будет принимать роды у Ленке и услышит первый крик дочери Ленке и Элека Сабо. Семья Майтени тоже приходит на выставку, они прибывают одновременно с родителями Йожефа, но не остаются долго — обходят зал, здороваются со всеми и удаляются; мать Йожефа с точно такой же грустью смотрит на прелестную Ленке, стоящую рядом с Йожефом, как и Йозефа Хейнрих, мать Белы Майтени. Родители Йожефа поздравляют Маргит и остальных знакомых, тепло приветствуют купецкую дочь, самое Ленке Яблонцаи, но не подзывают ее к себе; более того — уходя, они уводят с собой сына, Йожеф едва успевает попрощаться с матушкой.