Старый английский барон

Рив Клара

Содержание, поэтика и общий замысел «Старого английского барона» очевидным образом расходятся с этой идейно-литературной программой, превращая заявленное романисткой следование уолполовскому плану в чистую декларацию. Художественное правдоподобие в понимании Рив предполагает определенную корреляцию с эмпирической жизненной правдой и, соответственно, необходимость «держаться в известных пределах вероятного»; [145] отсюда — исповедуемый писательницей принцип «контролируемого сверхъестественного» [146] , который, по ее мнению, позволяет избежать изобразительных крайностей, допущенных Уолполом. Другим непременным элементом правдоподобной готической повести, согласно Рив, являются «картины подлинной жизни» [147] , которых были лишены и старинные рыцарские романы, и «Замок Отранто». В соответствии с этим тезисом в условно-средневековый сюжет ее книги оказываются вплетены незнакомые жанру romance повседневно-бытовые, порой сниженно-прозаические подробности и практические заботы: рыцари в «Старом английском бароне» «угощаются яичницей с ветчиной и страдают от зубной боли» [148] , а ближе к концу повествования раскрытую тайну происхождения Эдмунда сменяют подробно описываемые «формально-юридические тайны передачи собственности» [149] . И наконец, концептуальной составляющей замысла Рив становится дидактическое задание романа: по мнению писательницы, вызванный у читателя интерес необходимо «направить ‹…› на полезные или хотя бы безобидные цели» [150] . Эталон подобного применения художественных средств, сочетающего литературную занимательность с нравственной пользой, романистка усматривает в прозе Ричардсона (чья дочь Марта Бриджен принимала непосредственное участие в стилистической правке текста «Поборника добродетели») — и в своем собственном сочинении, безусловно, старается следовать его примеру. Таким образом, несмотря на декларированное автором следование замыслу предшественника, «Старый английский барон» демонстрирует принципиально иную расстановку эстетических приоритетов внутри уолполовской формулы: если жанровую природу «Замка Отранто» можно, пользуясь названием будущего трактата Рив, определить как «развитие» старинного(в узком смысле — средневекового, рыцарского) романа (the progress of romance), то «готическая повесть» самой Рив — это скорее развитие современного(просветительского) романа (the progress of novel) посредством привнесения в него отдельных элементов поэтики romance.

145

См. «Предуведомление» в наст. изд.

146

Trainer J.Op. cit. P. XI.

147

См. «Предуведомление» в наст. изд.

148

Tompkins J. M. S.The Popular Novel in England, 1770—1800. L.: Constable & Co., 1932. P. 229—230.

149

Clery E. J.The Rise of Supernatural Fiction, 1762—1800. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 1995. P. 85.

150

См. «Предуведомление» в наст. изд.

Написанная с этих ревизионистских позиций, книга Рив задает принципиально отличную от «Замка Отранто» картину мира. Персонажи уолполовского романа предстают, как уже говорилось, игрушками в руках безжалостного верховного судии, и едва ли не каждый из них, независимо от этического содержания его образа, в той или иной мере оказывается жертвой божественного гнева: сокрушительное вмешательство высших сил в дела смертных, приводящее к гибели Конрада и Матильды и падению княжеской резиденции, вызывает потрясение и ужас у всех действующих лиц — включая Теодора, во имя которого это вмешательство и осуществляется. Несмотря на финальное торжество высшей справедливости, концовка «Замка Отранто» не отменяет, а, напротив, усиливает впечатление дисгармонии и разлада, которыми охвачен изображенный в романе «малый мир», и свидетельствует о принципиальной непостижимости Господних целей и замыслов. Между тем персонажи «Старого английского

барона» являются не марионетками, а проводниками волиблагого и милосердного христианского Провидения, каковое, по убеждению Эдмунда Туайфорда (разделяемому другими действующими лицами книги), «в назначенный час явит смертным высший смысл произошедшего» [151] . Сюжет романа, собственно, и строится как постепенное приближение того «положенного часа», который «сделает тайное явным» [152] , того знаменательного момента, когда замысел Небес в отношении Эдмунда, смутно угадываемый как самим главным героем, так и его окружением, проступит во всей своей недвусмысленной ясности и полноте. Центральные персонажи книги Рив с радостью ощущают открытость каждого мгновения собственной жизни Божественному взору [153] и воодушевлены предчувствием грядущих судьбоносных — и еще более радостных — перемен (смиренное, терпеливое ожидание которых непрестанно акцентируется автором как одна из черт благочестивого, добродетельного поведения). Подчеркнуто телеологичное повествование Рив, где счастливая развязка очевидна задолго до ее наступления, самой своей структурой воплощает идею благого Божьего Промысла, который, восстанавливая поруганную справедливость и воздавая за грехи, проявляет не «священную жажду мщения» [154] , а милосердие к падшим. При всей «неисповедимости путей» Провидения гуманное и нравственное содержание его целей несомненно как для действующих лиц, так и для читателей «Старого английского барона». Формально перекликаясь с историей, рассказанной в «Замке Отранто», события книги Рив развертываются в рамках принципиально иной концепции мироустройства и на совершенно ином эмоциональном фоне, и фабульные параллели лишь подчеркивают сущностные различия двух произведений [155] .

151

См. наст. изд.

152

См. наст. изд.

153

Символической иллюстрацией ощущения Божественного всеприсутствия и покровительства является диалог Джона Уайета и Филипа Харкли; на вопрос слуги: «‹…› не принести ли вам огня?» — рыцарь отвечает: «Нам довольно того света, что льется с Небес» (см. наст. изд.).

154

Уолпол Г.Указ. соч. С. 177.

155

О роли Провидения в идеологии и поэтике «Старого английского барона» подробно см.: Geary R. F.Op. cit. P. 32—40.

Первостепенное место в этой картине мира, несомненно, занимает Эдмунд Туайфорд — «дитя Провидения», «возлюбленное Небесами» [156] , через индивидуальную судьбу которого во всей полноте раскрывается универсальная благость мироздания. В повествовательной структуре «Старого английского барона» он играет двоякую роль: будучи приоритетным объектом божественной заботы и защиты, Эдмунд одновременно предстает одним из главных орудий Небес в деле восстановления высшей правды и справедливости, олицетворением которых в сюжетных рамках романа становятся его собственные законные владетельные права и высокое общественное положение. С одной стороны, вся жизнь героя, включая выпадающие на его долю испытания, подчинена высшей, провиденциальной логике: даже дурное обращение Эндрю Туайфорда с приемным сыном может рассматриваться как проявление некой «личной теодицеи» протагониста — именно оно заставило барона Фиц-Оуэна обратить внимание на достоинства юного крестьянина и взять его слугой к себе в дом [157] (как выясняется в ходе повествования, родной дом Эдмунда). Сходным образом интриги и козни Уэнлока, Маркхэма и Хьюсона, призванные навредить Эдмунду, всякий раз оборачиваются против самих злоумышленников и служат «к его вящей чести» [158] . С другой стороны, важной составляющей психологического портрета героя оказывается процесс постиженияим своей избранности, своего высокого и ответственного жизненного предназначения [159] . В отличие от уолполовского героя, больше действующего, чем размышляющего, Эдмунд показан автором как рефлексирующая, склонная к самоанализу личность, чье «осознание своих достоинств», временами разжигающее внутренний «огонь честолюбия» [160] , по мере развития событий трансформируется в нравственно наполненное сознание своей миссии исполнителя предначертаний Небес. Переломным моментом в процессе обретения героем этой истины становится его второе пребывание в восточных покоях, когда то, что он еще накануне считал «тщеславными мечтами» [161] , получает подтверждение из потустороннего мира и начинает осмысляться им как долг перед памятью его истинных родителей, перед Богом и перед самим собой [162] . Исследователями уже отмечался «гамлетический» характер поведения Эдмунда в этой сцене; [163] и действительно, повзрослевший за одну ночь протагонист романа обретает решимость, в которой проглядывает сила чувств трагедийного героя-мстителя; подобно датскому принцу, он восклицает: «Меня зовут! ‹…› И я повинуюсь призыву!» [164] — и, как и Гамлет, берет со свидетелей происшедшего клятву молчать об увиденном.

156

См. наст. изд.

157

Об этом сам Эдмунд говорит Эндрю Туайфорду в финале романа: «‹…› твоя суровость была первым шагом на моем пути к возвышению: из-за нее меня заметило это благородное семейство. Всё, что ни случалось со мною с тех пор, становилось новой ступенью к нынешнему почету и счастью» (см. наст. изд.).

158

См. наст. изд.

159

Этот мотив напрочь и вполне закономерно отсутствует в «Замке Отранто», поскольку раскрытие тайны происхождения Теодора и возвращение ему законного места в социуме и мире происходят одномоментно, внезапно и императивно в финальной сцене книги, тогда как в «Старом английском бароне» аналогичные события разведены во времени и их постепенная подготовка составляет значительную часть сюжетного содержания романа. См. об этом: Runge L. L.Op. cit. P. 30.

160

См. наст. изд.

161

См. наст. изд.

162

См. об этом: Ehlers L. A.«A Striking Lesson to Posterity»: Providence and Character in Clara Reeve’s «The Old English Baron» // Enlightenment Essays. 1978. Vol. 9. P. 74—75; Runge L. L.Op. cit. P. 33.

163

См.: Townshend D.Op. cit. P. 81.

164

Cм. наст. изд.

К осознанию своего провиденциального избранничества Эдмунда исподволь подводит целая череда дружественных — и, разумеется, также ведомых рукой Провидения — персонажей-помощников (от Филипа Харкли и Уильяма Фиц-Оуэна до отца Освальда и слуги Джозефа Хауэлла), убежденных, что он «рожден для более высокого положения» и «создан для великих дел» [165] . Примечательно, что эту убежденность упомянутые персонажи высказывают еще до того, как выясняется подлинное происхождение героя, полагаясь исключительно на благородство его духовного и физического облика: с самых первых страниц романа автором явственно утверждается просветительская идея внесословной ценности человека, отношение к которой недвусмысленно разводит действующих лиц по разным этическим полюсам [166] . Вразрез с общепринятыми социальными установлениями сэр Филип и крестьянин Джон Уайет (чьи «доброта и гостеприимство могли бы служить примером для иных высокородных и благовоспитанных особ») беседуют друг с другом «как собратья, от природы наделенные одними и теми же свойствами и дарованиями»; барон Фиц-Оуэн, приметив «редкую одаренность и приятный нрав» Эдмунда, держит его в доме не как слугу, а «как товарища своих детей», хотя и предвидит осуждение со стороны местной знати; наконец, герцог Йоркский, не имея возможности возвести в рыцарское звание сына простого крестьянина, тем не менее объявляет его «первым в числе достойных воинов, отличившихся в ‹…› сражении», и дарует ему «значительную часть» захваченной добычи [167] . В свою очередь недруги главного героя (которые, за исключением Роберта Фиц-Оуэна, старшего сына барона, однозначно отнесены к отрицательному нравственному полюсу изображаемого мира) неизменно выступают поборниками жесткой сословной иерархии, кичась своей знатностью, — и столь же неизменно оказываются посрамлены. (Весьма примечательно в этом смысле, что представленная в откровенно комических тонах паника Уэнлока и Маркхэма, теряющих при виде призрака остатки своего аристократического достоинства, разительно напоминает поведение слугв аналогичном эпизоде «Замка Отранто» — и, с другой стороны, очевидно контрастирует с рассудительностью и благородной сдержанностью, проявляемыми в подобной ситуации старым слугой Джозефом.) Вопреки расхожим представлениям, типичным как для описываемой эпохи, так и для времени, когда создавался роман, в системе ценностей, утверждаемой в «Старом английском бароне», «происхождение уже не определяет характер; но характер может свидетельствовать о благородстве, несмотря на фактическое происхождение человека» [168] . И хотя свойственный главному герою аристократизм духа в ходе рассказа удостоверяется благородством крови, подтверждая тем самым существующую социальную стратификацию, наметившееся смягчение межсословных перегородок поддерживается в финальных сценах книги добросердечным обращением Эдмунда (уже принявшего имя и титул лорда Ловела) с приемными родителями и слугами, задавая перспективу возникновения «нового, более прогрессивного общественного устройства» [169] . Инструментом этого смягчения жесткой сословной иерархии становится чувствительность, которой маркированы образы центральных персонажей «Старого английского барона»; изначально торжествующая в отношениях Эдмунда с Уильямом, Фиц-Оуэном-старшим и Филипом Харкли, она постепенно распространяется на других действующих лиц и становится эмоционально-поведенческой доминантой повествования. «Рив переносит в феодальный, героический, мужественный мир рыцарского романа конвенции „чувствительного“ романа XVIII века» [170] , которые, с одной стороны, придают финалу тон почти комической сентиментальности, с другой же — способствуют преодолению назревающих конфликтов (например, между бароном и сэром Филипом) и возникновению новых моральных парадигм, где узы дружбы встают вровень с родовым наследственным правом, а сердечная приязнь может оказаться сильнее голоса крови.

165

См. наст. изд.

166

См. об этом: Ellis K. F.The Contested Castle: Gothic Novels and the Subversion of Domestic Ideology. Urbana; Chicago: University of Illinois Press, 1989. P. 63—64.

167

См. наст. изд.

168

Wein T.British Identities, Heroic Nationalisms, and the Gothic Novel, 1764—1824. Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2002. P. 80.

169

Watt J.Introduction // Reeve С. The Old English Baron / Ed. by James Trainer; with an Introduction and Notes by James Watt. Oxford; N.Y.: Oxford University Press, 2003. P. XVII.

170

Chaplin S.The Gothic and the Rule of Law, 1764—1820. Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2007. P. 76.

Контуры этой новой социальности и, более того, новой, идеальной государственности просматриваются в открыто утопической концовке романа. В финале «Старого английского барона» намечен недвусмысленно оптимистический вектор дальнейшего развития национальной истории, альтернативный истории подлинной и ведущий к ее мифологизации: если в ранних эпизодах книги, изображающих участие англичан в боевых действиях на территории Франции в середине 1430-х годов, еще сохраняются хотя бы внешние приметы историчности [171] , то заключительные сцены (расписывающие жизнь основных персонажей и их потомков на десятилетия вперед) не содержат даже намека ни на грядущее поражение Англии в Столетней войне (1453 год), ни на разразившуюся вскоре междоусобную династическую Войну Алой и Белой Роз 1455—1485/1487 годов. Ассоциативная (и, разумеется, анахроничная) связь с последней угадывается, впрочем, в предысториироманного действия, в имени и судьбе лорда Артура Ловела, коварно и жестоко убитого своим кузеном и тайком захороненного в сундуке в одном из восточных покоев собственного замка [172] . Тень этого давнего преступления (которое почти буквально воплощает известный литературный образ «скелета в шкафу», ставший впоследствии, в XIX веке, распространенной метафорой семейной тайны), как и полагается в готическом сюжете, нависает над персонажами и событиями «Старого английского барона» — и даже грозит воплотиться в новое злодеяние: заговор, плетущийся Уэнлоком и его союзниками против главного героя, представляет собой очевидную параллель вероломству Уолтера Ловела, которое стоило жизни отцу Эдмунда [173] . Однако Провидение усилиями покровителей и друзей юноши расстраивает эти козни, не давая трагедии прошлого повториться в настоящем. Временная победа зла, ознаменовавшаяся убийством и узурпацией титула и владений, на следующем этапе семейной истории Ловелов сменяется торжеством добра, справедливости и закона, которое, как гласит надпись на могиле родителей Эдмунда, призвано служить «предостережением потомкам и доказательством справедливости Провидения и неотвратимости Возмездия» [174] . На примере судьбы рода Ловел, таким образом, утверждается дидактическая идея нравственных уроков, которые история способна преподать современности; эта идея позволяет увидеть в «Старом английском бароне» черты романа воспитания, объектами которого в данном случае оказываются не только отдельные персонажи, но и весь представленный в повествовании социальный мир [175] . В тексте романа неявно, но вполне определенно проводится аналогия между семьей и нацией, историей рода и историей государства [176] , — и в заключительных сценах она достигает кульминации: словно взамен прежним, скомпрометированным родственным связям (Артур Ловел — Уолтер Ловел, Фиц-Оуэн — Уолтер Ловел, Фиц-Оуэн — Уэнлок) книгу венчает череда браков, связующих семьи из шотландских Марок, Йоркшира, Камберленда, Уэльса и с запада страны, где находится замок Ловел, и «способствующих превращению обособленного региона Англии в союз, который объединяет важнейшие элементы будущей Великобритании» [177] . В то время как драматичная развязка уолполовского повествования возвращает княжество Отранто в прошлое, в прежнюю, «досюжетную» точку его истории (смена узурпатора законным наследником ничуть не меняет замкнуто-автономного строя жизни этого государства), финал «Старого английского барона» отмечен устремленностью в будущее и предсказывает, вопреки реальной сложности дальнейшего социально-политического развития Англии, скорое и бесконфликтное формирование новой национально-государственной общности. В заключительных эпизодах романа все конфликтное, злокозненное, трагическое либо предстает достоянием уже преодоленного прошлого, либо оказывается географически удалено от идеального пространства становящейся британской государственности (как, например, изгнанный за пределы страны Уолтер Ловел или гибель Византийской империи, бегло упомянутая на последней странице — возможно, в качестве контрастной параллели положению дел в Англии).

171

Эти эпизоды задают также выразительный параллелизм между событиями завершающего этапа Столетней войны, составляющими исторический фон повествования, и временем создания романа. Антианглийские заговоры и мятежи в оккупированных французских областях, вспыхнувшие в 1430-е годы, весьма вероятно, ассоциировались в сознании первых читателей книги с начавшейся в 1775 г. Войной за независимость — восстанием тринадцати североамериканских колоний против британского господства: дополнительную мотивировку этой аналогии придавала военная и экономическая помощь американским сепаратистам со стороны Франции, пытавшейся ослабить своего давнего внешнеполитического противника — Великобританию — и возместить потери, понесенные в результате Семилетней войны. См. об этом: Kelly G.Introduction: Clara Reeve. P. LXVIII; Idem.Clara Reeve, Provincial Bluestocking: From the Old Whigs to the Modern Liberal State. P. 124; Price F.Ancient Liberties? Rewriting the Historical Novel: Thomas Leland, Horace Walpole and Clara Reeve // Journal for Eighteenth-Century Studies. 2011. Vol. 34. № 1. P. 30—31. В этих и некоторых других эпизодах романа Г. Келли, Т. Уэйн, Дж. Уотт и Ф. Прайс вскрывают актуальную для Англии 1760—1770-х годов историческую и социально-политическую проблематику, увязывая ее с близкой Рив идеологией «старых вигов».

172

Как неоднократно отмечали исследователи и комментаторы романа, ситуация погребения лорда Ловела в потайной комнате, возможно, является отголоском романтической легенды, связанной с личностью Фрэнсиса Ловелла, 1-го виконта Ловелла (1454—1487?), который стал одной из последних жертв противостояния Йорков и Ланкастеров в эпоху Войны Роз. Ближайший друг и сподвижник короля Ричарда III, активный участник мятежа Ламберта Симнела, организованного Йоркской партией в 1487 г. с целью свержения Генриха VII, Фрэнсис Ловелл бесследно исчез после битвы при Стоук-Филд (16 июня 1487 г.) и был объявлен погибшим. В 1708 г., во время строительных работ в его усадьбе Минстер-Ловелл-холл, расположенной близ г. Уитни в графстве Оксфордшир, была обнаружена потайная подземная комната, где находился скелет человека в некогда роскошном, но полуистлевшем костюме, сидевший за столом, на котором лежали книга, перо и бумага; когда в помещение проник свежий воздух, скелет рассыпался в прах. Легенда гласит, что это были останки виконта Ловелла, скрывавшегося в добровольном заточении от агентов секретной службы Генриха VII и умершего от голода. См.: Archbold W. A. J.Lovell, Francis // Dictionary of National Biography: [In 63 vol.] / Ed. by Sidney Lee. N.Y.: Macmillan & Co.; L.: Smith, Elder & Co., 1893. Vol. 34. P. 172—173; Summers M.Architecture and the Gothic Novel // Architectural Design and Construction. 1931. Vol. 2. № 2. P. 80; Mehrotra K. K.Op. cit. P. 48.

173

См.: Ellis K. F.Op. cit. P. 66.

174

См. наст. изд.

175

См. об этом: Wein T.Op. cit. P. 81.

176

См. об этом: Coykendall A.Gothic Genealogies, the Family Romance, and Clara Reeve’s «The Old English Baron» // Eighteenth-Century Fiction. 2005. Vol. 17. № 3. P. 462. В одном случае эта аналогия эксплицирована в тексте: узнав всю правду о злоумышлениях Уэнлока и его сообщников против Эдмунда, барон Фиц-Оуэн восклицает: «Стоит ли удивляться, до чего часто монархи бывают обмануты своими приближенными, если даже я, частное лицо, так ошибся в собственном родственнике?» (см. наст. изд.).

177

Wein T.Op. cit. P. 72.

Символом этого идеального пространства выступает в романе замок Ловел, который, в отличие от замка Отранто (арены тиранического своеволия и потустороннего хаоса), являет собой «воплощение законной и почитаемой власти» [178] и вместе с тем — домашнего уюта и семейного благополучия, а в финале, как уже отмечалось исследователями, и вовсе обретает откровенно райские черты [179] ,

превращаясь в «обитель радости» [180] и земного благоденствия. Резиденция барона Фиц-Оуэна в изображении Рив — это не грозная средневековая твердыня, а скорее гостеприимная английская усадьба, где вместо разрушительной экспансии сверхъестественного торжествуют разумные и нравственные усилия человека, согласующиеся с высшей волей. Примечательно, что эти позитивные коннотации сохраняются за замком Ловел вопреки фабульной коллизии, связанной с переходом владений Фиц-Оуэна в другие руки и чреватой раздором между положительными персонажами книги. В этой сюжетной линии Рив, несомненно, усложняет заданную Лиландом и Уолполом структуру конфликта: в личное противостояниес узурпатором в ее романе вступает не сам законный наследник, а один из его покровителей (Филип Харкли), в то время как Эдмунд силой обстоятельств оказывается в ситуации имущественного противостояниядругому своему покровителю — барону Фиц-Оуэну, который некогда купил замок у Уолтера Ловела и тем самым по неведению принял на себя роль формального узурпатора чужих владений. Означенная коллизия делает барона ключевой фигурой финальной части повествования Рив, что в свою очередь объясняет перемену заглавия (раскритикованную многими интерпретаторами романа — от В. Скотта до Дж. Уотта): чувство справедливости Фиц-Оуэна и его сердечная привязанность к Эдмунду и, с другой стороны, его отеческая любовь к собственным детям (которым в силу вновь открывшихся обстоятельств предстоит лишиться солидной части наследства) подвергаются в заключительных эпизодах серьезному испытанию [181] , потенциально обещающему остроэмоциональный поворот событий и драматичную развязку. Подобное, однако, невозможно в созданной автором модели мироустройства, покоящейся на началах провиденциализма и дидактики, которые в случае Рив неизбежно ведут к счастливой концовке. В «Развитии романа» Юфразия говорит о «немалом вреде», причиняемом читательскому уму, особенно юному, «книгами мрачной направленности», и противопоставляет последним сочинения, которые «демонстрируют истину, внушая оптимизм», и «стимулируют исполнение общественного долга и ожидание награды за добродетельные поступки» [182] . Этому литературному кредо как нельзя лучше соответствует развязка «Старого английского барона» с ее гармоничным и справедливым разрешением всех потенциальных и реальных противоречий.

178

Watt J.Op. cit. P. XIX.

179

См.: Wein T.Op. cit. P. 91.

180

См. наст. изд.

181

См. об этом: Ellis K. F.Op. cit. P. 62—63.

182

Reeve C.The Progress of Romance, through Times, Countries, and Manners… P. 233.

Для того чтобы подобная развязка оказалась возможной и владения барона Фиц-Оуэна, несмотря на смену владельца, не стали яблоком раздора между персонажами, каждый из которых достоин называться «поборником добродетели», автор запускает многоступенчатый финансово-юридический механизм перераспределения собственности, подкрепляемый взаимозависимыми компенсаторными браками (Роберт Фиц-Оуэн, питающий враждебность к Эдмунду, которому переходит часть его наследства, вынужден тем не менее согласиться на брак потомка Ловелов со своей сестрой, чтобы получить руку дочери лорда Клиффорда; в свою очередь леди Эмма, выходя замуж за Эдмунда, обретает статус хозяйки имения, которого недавно лишился ее отец). Детали соответствующих переговоров, подсчетов и распоряжений становятся в последней четверти романного текста приоритетным объектом авторского внимания и вкупе с некоторыми другими чертами содержания и поэтики книги многое проясняют в ее идеологической и художественной природе и в характере той ревизии, которой под пером Рив подверглась уолполовская концепция «готической повести». Примечательно, что современники писательницы, воспринимавшие «Старого английского барона» (в соответствии с авторской декларацией) как образец обновленного жанра romance, находили эти прозаические подробности неуместными в подобном повествовании. Шотландский историк и критик Джон Колин Данлоп в своей «Истории художественной прозы» (1814) отмечал, что в «Старом английском бароне» «события и обстоятельства реальной жизни ‹…› воспроизведены чересчуртщательно, и самые значительные и героические персонажи проявляют естественное беспокойство по поводу жилищ, съестных припасов и домашней утвари, которое плохо сочетается с величественными и страшными приметами рыцарского романа» [183] . В. Скотт также полагал, что эпизод, в котором «сэр Филип Харкли и барон Фиц-Оуэн погружаются в серьезные детальные подсчеты, взвешивая, с одной стороны, долги по имению, а с другой — расходы на образование и прежнее содержание наследника в доме барона», диссонирует с «грозными сверхъестественными происшествиями в восточных покоях» и «снижает стиль повествования» [184] . Позднейшие интерпретаторы, однако, увидели в этой «концентрации на финансовых вопросах в якобы средневековом романе» характерную «буржуазную озабоченность фунтами и пенсами» [185] , в персонажах книги — носителей буржуазного (несмотря на аристократические одежды) и протестантского (несмотря на католический антураж) сознания, представителей верхушки английского среднего класса, становившегося в конце XVIII века все более влиятельной общественно-политической силой [186] , а в самом произведении, как уже говорилось выше, — не усовершенствованный образец romance, а модификацию novel, развернутый на условно-историческом фоне, «опрокинутый» в прошлое семейный дидактический романричардсоновского типа. По образному выражению Э. Дж. Клери, Рив «переписывает „Отранто“ в виде „Памелы“ в маскарадном костюме с легким оттенком паранормального», создавая «иллюстрированное руководство по поведению с должной взаимосвязью богатства и добродетели» [187] . В результате возникает компромиссный «просветительский» вариант готического романа, в котором новаторская поэтика уолполовской книги инкорпорирована в пространство легитимного дискурса литературы века Просвещения с ее ведущими ценностно-смысловыми ориентирами — рационализмом, чувствительностью и дидактизмом. Экзотичность лиландовского опыта исторической стилизации и крайности предромантического экспериментаторства Уолпола потеснены в «Старом английском бароне» деловитой обстоятельностью слога Дефо [188] , художественной умеренностью Филдинга и наследием морализма Джонсона и Ричардсона, что неизбежно ведет к сдержанно-осторожным, компромиссным авторским решениям — как образным (вроде «контролируемого сверхъестественного»), так и идеологическим. Глубокий кризис властных институтов старого режима, ставший постоянной темой готических романов XVIII века начиная с «Замка Отранто», где он засвидетельствован падением заглавного символа феодального деспотизма, в «Старом английском бароне» обретает разрешение в реформистской утопии, в сентиментальной и филантропической трансформации патриархальных социально-политических парадигм. В финале книги Рив, который «рассеивает все потенциальные основания для вражды, связанные с напряжением между подлинным статусом и сословной принадлежностью, между противоборствующими потребностями индивида и государства, между капиталистическим способом денежного обращения и стабильностью земельных интересов» [189] , явлена утопическая альтернатива драматичной сложности реальной общественно-политической жизни Англии и Европы как XV, так и XVIII века. В этом смысле «Старый английский барон», при всей своей эстетической близости к novel, реализует характерную изобразительную тенденцию romance — он «показывает только приятную сторону картины, открывая одни лишь привлекательные черты и набрасывая вуаль на несовершенства» [190] . Отталкиваясь (в обоих смыслах слова) от уолполовской идеи синтеза прозаических форм, Клара Рив не только по-новому осмысляет формирующийся жанр «готической повести», но и предлагает собственный взгляд на соотношение реального и фикционального, исторического и современного, развлекательного и назидательного в художественной литературе своей эпохи.

183

Dunlop J.The History of Fiction: Being a Critical Account of the Most Celebrated Prose Works of Fiction, from the Earliest Greek Romances to the Novels of the Present Age: In 3 vol. Edinburgh: James Ballantyne & Co., 1814. Vol. 3. P. 384. Курсив наш. — С. А.

184

См. очерк В. Скотта «Клара Рив» в наст. изд.

185

Coleman W. E.On the Discrimination of Gothicisms. N.Y.: Arno Press, 1980. P. 63—64.

186

См.: Watt J.Op. cit. P. XV.

187

Clery E. J.Op. cit. P. 86.

188

Еще В. Скотт проницательно заметил, что прозаические подробности в финале повествования Рив напоминают «прием Дефо, который, дабы придать своей истории правдоподобие, вводил в нее множество мелких деталей, несущественных или странных, и ‹…› уместных только потому, что они достоверны» (см. очерк В. Скотта «Клара Рив» в наст. изд.).

189

Wein T.Op. cit. P. 72.

190

См. «Предуведомление» в наст. изд.

«Старый английский барон» удостоился более благожелательных отзывов от первых рецензентов, чем «Замок Отранто» тринадцатью годами ранее (очевидно, в силу большей близости литературным конвенциям века Просвещения), и можно думать, что этот в целом одобрительный прием немало уязвил и раздосадовал Уолпола, спровоцировав его на пренебрежительные высказывания о романе Рив, приводившиеся выше. «Мансли ревью» откликнулось (в январе 1778 года) уже на первое издание книги, констатировав, что «Поборник добродетели» «более или менее успешно подражает стилю и манере старинного романа, историю оживляет приятное разнообразие событий, рассказ ведется просто и ясно, и все приспособлено для того, чтобы увлечь читателя, — при условии, что у него достаточно веры либо воображения, дабы интересоваться явлением призраков» [191] . Отзыв, помещенный в «Критикл ревью» в апреле 1778 года, в афористичной форме предрекал роману долгую жизнь, утверждая, что « Барон, вероятно, будет в добром здравии до тех пор, пока стоит Замок, но он никогда не должен забывать, что родился в Замке Отранто» [192] . Наконец, автор отзыва, появившегося в июле того же года в «Джентльменс мэгэзин», отметил «увлекательную манеру повествования» и более тонкую и искусную, чем в романе Уолпола, подачу сверхъестественного, но вместе с тем выразил опасение, что именно она может «ввергнуть в суеверие ‹…› некоторые слабые умы», убедив их в реальности подобных явлений [193] .

191

The Monthly Review, or Literary Journal. 1778. Vol. 58. P. 85.

192

The Critical Review, or Annals of Literature. 1778. Vol. 45. P. 316.

193

The Gentleman’s Magazine, and Historical Chronicle. 1778. Vol. 48. P. 325.

Благосклонному приему со стороны критиков сопутствовал читательский и коммерческий успех книги, что в совокупности и сыграло решающую роль в окончательном утверждении Рив на профессиональной литературной стезе. На протяжении по крайней мере четырех десятилетий «Старый английский барон» переиздавался либо допечатывался каждые несколько лет — порой явно пиратским образом, что, как и в случае с «Замком Отранто», весьма запутывает его библиографическую историю [194] (кстати, на следующий год после смерти Рив, в лондонском издании 1808 года оба произведения впервые появились под одной обложкой). В 1787 году вышел в свет французский перевод романа, осуществленный П. А. де Лапласом, а в 1789-м — немецкий перевод, сделанный Ф. Шмитом. Озаглавленный в первом издании «Старый английский барон, или Отмщенные привидения», перевод Лапласа в том же году был републикован как «Поборник добродетели, или Старый английский барон», и, по-видимому, текст именно этого издания лег в основу первого русского перевода (1792), принадлежащего перу Корнилия Лубьяновича и получившего название «Рыцарь добродетели. Повесть, взятая из самых древних записок Английского Рыцарства». Несмотря на усиление готического колорита в заглавии перевода Лапласа, и французский, и русский переводчики подвергли оригинальный текст просветительского в своей основе романа Клары Рив дальнейшей рационализации, несомненно, отражавшей их собственные литературно-эстетические ориентиры и предпочтения, — а в отечественной версии «Старый английский барон» оказался еще и адаптирован к идеологии русского масонства, кругам которого был близок Лубьянович [195] . Между тем у себя на родине книга Рив также стала объектом адаптации и переделок — но не идеологического, а коммерческо-развлекательного характера. Уже в 1785—1786 годах сильно сокращенный вариант романа был напечатан в ежемесячном журнале «Бервик мьюзием» [196] . В 1797 году в лондонском издательстве «Минерва-пресс», специализировавшемся на выпуске массовой готической книгопродукции, выходит четырехтомный «исторический роман» Агнес Масгрейв «Эдмунд из леса», в котором название, явно восходящее к «Лесному роману» Радклиф, и сверхъестественные явления в стилистике «Замка Отранто» (в частности, говорящий портрет убитого предка главного героя) сочетаются со средневековым фоном и отдельными сюжетными коллизиями «Старого английского барона» [197] . Написанная белым стихом и изданная анонимно трагедия Джона Бростера «Эдмонд, сирота из замка» (1799) получила разгромный отзыв в «Бритиш критик» и не обрела сценической судьбы. Любопытной иллюстрацией рекламных стратегий того времени выглядит пространное заглавие-конспект анонимной переделки романа, изданной в 1818 году: «Замок Ловел, или Восстановленный в правах наследник: Готическая повесть, рассказывающая, как молодой человек, предполагаемый сын крестьянина, сцеплением необыкновенных обстоятельств не только открывает истинных родителей, но и то, что они были доведены до безвременной смерти; о его приключениях в комнате с привидениями, открытии рокового тайника и появлении призрака его убитого отца; рассказывающая также, как убийца был предан суду, о его исповеди и возвращении обездоленному сироте его титула и имущества» [198] . В соответствии с распространенной практикой, жертвами которой становились многие успешные писатели того времени, не только текст и сюжет книги Рив, но и само ее имя беззастенчиво привлекались издателями в коммерческих целях: например, стихотворная повесть поэта Томаса Седжвика Уолли «Эдви и Эдильда» (1779) была выпущена в 1783 году как «сочинение создательницы „Старого английского барона“». Впрочем, наряду с тривиально-подражательным, на грани плагиата, использованием художественного потенциала «готической повести» Рив массовой беллетристикой его активно осваивали и авторы, открывавшие новые пути развития жанра и новые жанровые территории (от Софии и Гарриет Ли до Анны Радклиф и Вальтера Скотта); при этом влияние поэтики «Старого английского барона» могло принимать различные формы — от заимствования общих изобразительных принципов до отдельных сюжетных реминисценций [199] .

194

В «Новой Кембриджской библиографии английской литературы» говорится о как минимум десяти изданиях, вышедших к 1800 г.; Л. Рунге упоминает о «пятнадцати различных печатных версиях» романа, появившихся к этому времени, включая одно американское и два ирландских издания (см.: The New Cambridge Bibliography of English Literature: In 5 vol. / Ed. by George Watson. L.; N.Y.: Cambridge University Press, 1971. Vol. 2: 1660—1800. Col. 1005; Runge L. L. Op. cit. P. 14).

195

Подробнее об этом см. в статье В. Э. Вацуро «Роман Клары Рив в русском переводе», наст. изд.

196

См.: Mayo R. D.The English Novel in the Magazines, 1740—1815; with a Catalogue of 1375 magazine novels and novelettes. Evanstone: Northwestern University Press; L.: Oxford University Press, 1962. P. 466.

197

См.: Frank R. S.The Gothic Romance, 1762—1820 // Horror Literature: A Core Collection and Reference Guide / Ed. by Marshall B. Tymn. N.Y.; L.: R. R. Bowker, 1981. P. 122.

198

Ibid. P. 106.

199

В числе последних, помимо уже приводившихся ранее примеров, стоит, вероятно, упомянуть обстоятельства гибели маркиза Анри де Монтальта (убитого по приказу брата и схороненного в сундуке в подземелье аббатства Сен-Клер) в «Лесном романе» Радклиф, прямо отсылающие к истории убийства лорда Артура Ловела.

В более поздних сочинениях Рив получают дальнейшее развитие как просветительско-дидактические тенденции ее дебютного романа, так и глубокий интерес писательницы к истории, возникший под влиянием отца еще в детские годы. Нравоописательные эпистолярные романы из современной жизни «Два наставника» (опубл. 1783), «Изгнанники, или Мемуары графа де Кронштадта» (1783—1787, опубл. 1788), «Школа вдов» (1789?—1790, опубл. 1791), «Предназначение, или Воспоминание об одном семействе» (1799) и морально-педагогическое руководство «Планы воспитания, с замечаниями по поводу систем других авторов» (опубл. 1792) соседствуют в литературном наследии Рив с историческими повествованиями «Мемуары сэра Роджера де Кларендона, побочного сына Эдуарда Черного Принца, с занимательными историями о многих других выдающихся личностях четырнадцатого века» (1792—1793, опубл. 1793) и «Эдвин, король Нортумберленда: Повесть седьмого века» (1802). Одновременно с проникнутыми сентиментальностью «Изгнанниками» создается готический «Замок Коннор: Ирландская повесть» (1787), рукопись которого в результате досадной случайности была утрачена. В ряде случаев готические элементы играют важную роль в структуре романов Рив, осмысляющих общественные и нравственные коллизии современной ей эпохи: в тех же «Изгнанниках» в трагическую любовную историю, развивающую конфликт личного чувства и социальных установлений, вплетена мрачная «средневековая» тема алхимии, связанная с образом дяди главного героя. В «Школе вдов» мемуарно-эпистолярные повествования двух недавно овдовевших героинь — миссис Дарнфорд и миссис Стриктленд — о скрытой внутрисемейной тирании, которой отягощено их прошлое, дополнены вставными готическими историями, аккумулирующими темные страсти, безумие, тайное убийство, узурпацию старинного владения и мнимо-сверхъестественные происшествия [200] . И вместе с тем все эти произведения, несмотря на разнообразие их жанрово-тематических характеристик, с известной долей условности можно рассматривать как составные части единого авторского литературного «проекта», смысловым центром которого является идея морально-дидактического предназначения писательского ремесла [201] . Суть этой идеи предельно четко выражена Юфразией в «Развитии романа»: «Величайшая и важнейшая задача писателя состоит в том, чтобы подчеркивать различия между Добродетелью и Пороком и показывать одну вознагражденной, а другой наказанным. ‹…› Скучнейшая из когда-либо написанных книг, содержащая моральную цель, предпочтительнее, чем самая изысканная и остроумная, в которой эти различия упразднены» [202] . Именно это представление о смысле литературного творчества реализуется в названных сочинениях Рив, зачастую дополняясь нравоучительными авторскими заявлениями от первого лица. В «Двух наставниках» на примере главного героя, юного Эдварда Сэвилла, культивирование социальных и семейных добродетелей противопоставляется порочной, с точки зрения автора, честерфилдовской системе великосветского воспитания молодого английского аристократа. В «Изгнанниках» преждевременная смерть центральных персонажей романа становится своеобразной расплатой за недолжную победу страстей (толкнувших графа Фридриха де Кронштадта на неравный брак, а затем двоеженство) над разумом. «Мемуары сэра Роджера де Кларендона», которые публикуются в год драматичных революционных событий во Франции, призваны, по мысли романистки, преподнести нравственно-исторический урок современности, представив радикально настроенным соотечественникам, «английским якобинцам», «достоверный образ успешно управляемого королевства, где соблюдается должное соотношение рангов и степеней, во главе с великим принцем» [203] .

200

Подробнее см.: Kelly G.Introduction: Clara Reeve. P. LXXII; Григорьева Е. В.«Готическое» и «сентиментальное» в творчестве К. Рив («Школа для вдов») // Литература в диалоге культур — 9: Материалы заочн. междунар. науч. конф. Ростов н/Д: Foundation, 2011. С. 45—48.

201

Содержательные обзоры творчества Рив 1780—1800-х годов с этой точки зрения см. в изд.: Foster J. R.History of the Pre-Romantic Novel in England. N.Y.: Modern Language Association of America; L.: Oxford University Press, 1949. P. 200—206; Kelly G.Introduction: Clara Reeve. P. LXVIII—LXXX; Casler J. M.Op. cit. P. 21—48.

202

Reeve С.The Progress of Romance, through Times, Countries, and Manners… P. 260.

203

Reeve C.Memoirs of Sir Roger de Clarendon, the Natural Son of Edward Prince of Wales, Commonly Called the Black Prince; with Anecdotes of Many Other Eminent Persons of the Fourteenth Century: In 3 vol. L.: Hookham & Carpenter, 1793. Vol. 3. P. XVI.