Старый английский барон
Шрифт:
Во втором издании книги Уолпол, воодушевленный ее успехом у читающей публики, отказался от мистифицирующих фигур сочинителя-итальянца и переводчика-англичанина, раскрыл свое авторство, снабдил основное название новым подзаголовком « готическаяповесть» и предварил текст новым программным предисловием, где указал на экспериментальный характер предпринятого им труда. Он аттестовал «Замок Отранто» как опыт соединения двух разновременных жанровых форм, как попытку создать «новый вид романа», который примирил бы «силу воображения», отличавшую старинные рыцарские повествования, с «верным воспроизведением Природы» [79] , свойственным романной прозе века Просвещения. Однако основная часть этого предисловия посвящена защите Шекспира от классицистских инвектив Вольтера. Отстаивая достоинства шекспировской драматургии, в которой органично сочетаются трагическое и комическое, возвышенное и низменное, стихи и проза, свобода поэтического вымысла и глубочайшая (пусть и не буквально понимаемая) верность жизненной правде, Уолпол одновременно защищает собственную«дерзкую попытку» [80] изобрести — посредством синтеза различных повествовательных моделей — новый литературный жанр. В многообразии стилистических регистров «Гамлета» и «Юлия Цезаря», возмущавшем Вольтера, автор «Замка Отранто» усматривает своего рода санкцию на художественный эксперимент, выданную Шекспиром всем последующим писательским поколениям. Характерное для английского предромантизма утверждение британской культурной идентичности (в лице величайшего гения национальной литературы) смыкается в этих вводных рассуждениях Уолпола с апологией своего индивидуального права на свободу творчества — права, освященного шекспировским авторитетом [81] .
79
Там же. С. 49, 50, 57.
80
Там же. С. 57.
81
См. об этом: Chaplin S.The Scene of a Crime: Fictions of Authority in Walpole’s «Gothic Shakespeare» // Gothic Shakespeares. P. 102—103; Williams A.Op. cit. P. 14—15, 26—30.
В самом романе влияние драматургии Шекспира просматривается не только в специфике представления и восприятия сверхъестественного, но и в других аспектах поэтики [82] — прежде всего в фабульно-тематических коллизиях (связанных с мотивом узурпации власти) и в обрисовке характера Манфреда. Властитель Отранто в изображении Уолпола — зловещая, преступная и одновременно глубоко трагическая фигура: самим своим происхождением, самой судьбой он вовлечен в давний династический конфликт и обречен на поражение в его величественной и драматичной развязке. «Косвенно Манфред виновен в совершенных им злодеяниях, но это вина человека, поставленного перед необходимостью или смириться перед волей рока, или вступить с ним в совершенно безнадежную
82
Всесторонний анализ шекспировского влияния на Уолпола и ранний готический роман см. в изд.: Mydla J.Spectres of Shakespeare: Appropriations of Shakespeare in the Early English Gothic. Katowice: Wydawnictwo Uniwersytetu 'Slaskiego, 2009.
83
Ладыгин М. Б.Указ. соч. С. 28—29, 25.
84
Уолпол Г.Указ. соч. С. 72.
85
Там же. С. 137.
86
Подробнее см.: Burney E. L.Shakespeare in «Otranto» // Manchester Review. 1972. Vol. 12. P. 61—64; Bedford K.«This castle hath a pleasant seat»: Shakespearean Allusion in «The Castle of Otranto» // English Studies in Canada. 1988. Vol. 14. № 4. P. 415—435.
87
Уолпол Г.Указ. соч. С. 45—46.
88
Ср., напр., диалоги охваченной нетерпением Джульетты со своей кормилицей в «Ромео и Джульетте» (II. 5 и III. 2).
89
О функциях этого персонажного типа в готической прозе подробнее см.: Lawrence J. Th.The Third Person in the Room: Servants and the Construction of Identity in the Eighteenth-Century Gothic Novel.
URL:(дата обращения: 27.07.2012).
Драматургическое влияние распространяется и на более общие черты поэтики уолполовской книги, сказываясь в ее композиционном построении, в специфической «театральности» многих сцен, ситуаций и образно-речевых характеристик. Разделение текста на пять глав, как уже давно отмечено критиками, явно восходит к пятиактной структуре неоклассической трагедии, а локализация основного действия в пределах замка (которая позволила Уолполу уложить богатую событиями историю в компактную форму небольшого романа) полностью согласуется с правилом «единства места», кодифицированным европейскими теоретиками драмы в XVI—XVIII веках [90] . Следуя аристотелевскому определению трагедийного катарсиса, автор «Замка Отранто» называет своим «главным орудием» ужас, который «ни на мгновение не дает рассказу стать вялым; притом ужасу так часто противопоставляется сострадание, что душу читателя попеременно захватывает то одно, то другое из этих могучих чувств» [91] . Самообнаружения сверхъестественного последством различных акустических эффектов — шумов, стонов, раскатов грома — и гротескно-гиперболической материальной атрибутики (гигантских доспехов и оружия, оживающего портрета и подающей признаки жизни статуи), чрезмерная аффектация, которой отмечены речь и поведение действующих лиц, патетические монологи и остроэмоциональные диалоги (занимающие, по подсчетам исследователей, четыре пятых от общего объема текста) имеют явственные театральные корни и, с другой стороны, сами взывают к сценическому воплощению [92] . Последнее, собственно говоря, состоялось спустя полтора десятилетия после выхода в свет «Замка Отранто», когда ирландский драматург Роберт Джефсон, друг Уолпола, написал на основе сюжета его книги трагедию «Граф Нарбоннский»; впервые представленная в Ковент-Гарден 17 ноября 1781 года, эта пьеса снискала огромный успех у зрителей и продолжительное время оставалась в репертуаре театра. Сам же писатель еще до появления адаптации Джефсона развил сценический потенциал своего романа, создав стихотворную трагедию «Таинственная мать» (1766—1768, опубл. 1768), которая положила начало популярному в XIX веке жанру готической драмы [93] .
90
Подобная организация повествования очевидно расходится с предромантической увлеченностью Уолпола «иррегулярным» Шекспиром и выглядит вольной или невольной уступкой конвенциям классицистской эстетики. Высказывания писателя на эту тему внутри и вне романа образуют неснятое противоречие: в письме маркизе дю Деффан от 13 марта 1767 г. он заявил, что сочинил свою книгу « наперекор всем правилам, критикам и философам» (The Yale Edition of Horace Walpole’s Correspondence. New Haven; L.: Yale University Press, 1939. Vol. 3. P. 260), тогда как в предисловии к первому изданию «Замка Отранто» заметил — и вполне обоснованно, — что «развитие действия почти на всем протяжении рассказа происходит в соответствии с законами драмы» ( Уолпол Г.Указ. соч. С. 45. Курсив наш. — С. А.).
91
Там же.
92
См. об этом: Hogan Ch. B.The «Theatre of Geo. 3» // Horace Walpole: Writer, Politician and Connoisseur. Essays on the 250th Anniversary of Walpole’s Birth / Ed. by Warren Hunting Smith. New Haven; L.: Yale University Press, 1967. P. 227—240.
93
См.: Evans B.Gothic Drama from Walpole to Shelley. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1947.
Осуществленная Уолполом драматизация прозаического повествования определила эстетико-психологические основы нового, готического типа сюжета, приоритетом которого стало не самораскрытие человеческих характеров, а создание острых, рискованных, экстраординарных, не объяснимых обыденной логикой ситуаций, стимулирующих «возвышенные» ощущения как у героев, так и у читателей книги. Наряду с этим готический роман активно эксплуатирует известные из авантюрной литературы катализаторы читательского интереса (резкие повороты действия, отвлекающие ходы, эффектные совпадения, роковые тайны и т. п.), смещая их эмоциональное наполнение с простой занимательности в область тревоги и страха. Вторжение в важный разговор болтливых слуг, порыв ветра, внезапно задувающий свечу и оставляющий сцену в пугающей темноте, откуда доносятся загадочные звуки (приемы, открытые и впервые примененные в «Замке Отранто»), включение в рассказ побочной сюжетной линии, в самый ответственный момент уводящей читательское внимание от основной событийной канвы, неожиданный пробел в рукописи, которую содержит или имитирует произведение, — всеми этими средствами создается интригующе-таинственная атмосфера, каковую авторы готических историй стараются поддерживать до последних страниц своих книг. Эти умолчания, паузы, ретардации, обманные ходы, в современной теории искусства именуемые саспенсом(от англ. suspense — неизвестность, неопределенность, беспокойство, тревожное ожидание), призваны вновь и вновь «возбуждать трепетное любопытство читателя, пробуждать в нем неясные догадки и предчувствия, заставлять его устремляться по ложному следу, с тем чтобы после долгих блужданий в лабиринте неведомого он вновь оказался перед лицом неразрешенной тайны» [94] .
94
Елистратова А. А.Готический роман // История английской литературы: [В 3 т.]. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1945. Т. 1. Вып. 2. С. 593.
Лабиринт в данном случае — больше чем фигура речи: вышеописанной структуре повествованияв готической прозе соответствует причудливая, запутанная, олицетворяющая идею загадочности бытия структура пространства, в котором обретаются персонажи. С ранних лет своей истории рассматриваемый жанр постоянно варьирует тему затерянности человека в чужом, непонятном и враждебном мире, и готический замок с его лабиринтоподобной системой многочисленных комнат, коридоров, лестниц и галерей предстает ее зримой архитектурной иллюстрацией, выполняя, таким образом, миромоделирующую функцию. Важнейшие топосы готического романа отмечены печатью ярко выраженной клаустрофобии, они предполагают помещение героев в экстремальные психосоматические состояния стесненности, сдавленности, изоляции и т. п. Это и заточение в подземелье (смыкающееся с мотивом погребения заживо), и блуждание по темным, извилистым, запутанным коридорам в тщетных поисках выхода, и инцест, понимаемый как утрата просторавозможностей выбора, как «узость мира» [95] , и более общая ситуация навязчивых повторений прошлого в настоящем, обесценивающих ход истории, превращающих ее в череду зловещих уподоблений [96] . Местом рождения этих образно-смысловых парадигм, несомненно, стали интерьеры и окрестности замка Отранто (который на глазах у читателя превращается из горделивого символа аристократической власти, олицетворения надежности и социального порядкав опасное для человека пространство хаоса, обитель потусторонних сил, находящихся вне человеческого понимания и контроля) [97] .
95
Ср.: «Одно из значений инцестуального мотива — он выражает узость мира, узость отношений. Люди хотят и не могут войти в большую жизнь, нет вольностей большой судьбы, нет вольностей развития. Неведомо для них самих их гонит обратно, к лону, откуда они вышли, им суждено погибнуть в теснинах кровного родства, как внутри здания, стены которого сдвинулись» ( Берковский Н. Я.Романтизм в Германии. Л.: Худож. лит., 1973. С. 262. Курсив наш. — С. А.). Не будучи исключительной принадлежностью готического романа, мотив инцеста именно в нем получил необыкновенно широкое развитие и стал устойчивым элементом его художественной структуры: по наблюдениям исследователей, более пятидесяти произведений этого жанра, созданных в период предромантизма и романтизма, содержат данный мотив. В свою очередь сцены, разворачивающиеся в подземельях, присутствуют едва ли не в каждом третьем «страшном» романе эпохи (см.: Tracy A. B.The Gothic Novel, 1790—1830: Plot Summaries and Index to Motifs. Lexington: The University Press of Kentucky, 1981. P. 199, 201; Вацуро В. Э.Готический роман в России. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 91, 186). Содержательный анализ топики замкнутого пространства в готическом романе дан в изд.: Engel L.The Role of the Enclosure in the English and American Gothic Romance // Essays in Arts and Sciences. 1982. Vol. 11. P. 59—68; Harwell Th. M.Toward a Gothic Metaphysic: Gothic Parts // Publications of the Arkansas Philological Association. 1986. Vol. 12. № 2. P. 33—43; Hogle J. E.The Restless Labyrinth: Cryptonomy in the Gothic Novel // Gothic: Critical Concepts in Literary and Cultural Studies: In 4 vol. / Ed. by Fred Botting and Dale Townshend. L.; N.Y.: Routledge, 2004. Vol. 1. P. 145—166.
96
Ср.: «Страшный мир страшен тем, что он окончательно сложился, не обещая движения, перемен. Собственно, это мир, в котором история кончилась, просветы кончились, мир без окон и без дверей, со сплошными стенами» ( Берковский Н. Я.Указ. соч. С. 161).
97
См. об этом: Frank F. S.Proto-Gothicism: The Infernal Iconography of Walpole’s
В первой же главе романа Теодор по воле Манфреда оказывается узником гигантского шлема, которым чуть раньше был раздавлен Конрад, а Изабелла да Виченца вынуждена скрываться в мрачных подземных коридорах — своеобразной «зоне отчуждения» внутри многонаселенной и обжитой княжеской резиденции. С этой территорией, выключенной из сферы повседневного быта обитателей замка, связан первый в готической прозе опыт испытания персонажа суггестивным, «атмосферным» страхом, который порождают неизвестность, одиночество, темнота и безмолвие. Эффект саспенса, возникающий в сцене блужданий Изабеллы по подземелью, позднее был закреплен и усовершенствован другими романистами (прежде всего Анной Радклиф), но, по-видимому, не особенно интересовал самого Уолпола: едва забрезжив в повествовании, этот эффект стремительно нивелируется последующей встречей юной героини с Теодором и высвобождением обоих из туннельного плена. Однако роль упомянутой сцены в общей конструкции книги не сводится к краткому упражнению в технике саспенса. Уолпол снабжает эпизод в подземелье своего рода событийной «рифмой» (в третьей главе Изабелла вновь скрывается от Манфреда в каменном лабиринте — на этот раз в пещерах к востоку от замка, — и ее защитником вновь оказывается доблестный Теодор), в которой реализуется характерная для поэтики романа — и весьма существенная для его замысла — фигура повтора. Воплощаемая на разных уровнях текста — сюжетном, персонажном, речевом, она акцентирует неизбывную зависимость настоящего от прошлого, свойственную готическому хронотопу, высвечивает в истории и в индивидуальных судьбах зловещую логику редупликации. Теодор не просто прямой потомок Альфонсо Доброго, но, по сути, представляет собой его «оживший портрет». Его неожиданное воссоединение с родным отцом, которого он, казалось, навеки утратил, дублируется столь же чудесным обретением Изабеллой своегоотца в лице маркиза да Виченца. Внезапно вспыхнувшая страсть маркиза к Матильде зеркально отражает одержимость Манфреда Изабеллой; при этом домогательства князя, которому Изабелла приходится нареченной дочерью, аттестуются в романе как «кровосмесительный умысел» [98] , как попытка инцеста, предстающая искаженным эхом предполагаемой инцестуальности брака Манфреда и Ипполиты (родственников в четвертом поколении). Матильда и Изабелла, при всей разнице их темпераментов, также встроены в общую систему взаимных отражений — названая дочь замещает в сердце Манфреда родную, та в свою очередь побеждает ее в соперничестве за сердце Теодора, после чего роли снова меняются: Матильда гибнет от руки отца вместоИзабеллы, которая в результате становится ( вместоМатильды) женой подлинного наследника княжества [99] . Включенные в логику подмен и повторов, персонажи романа закономерно утрачивают самотождественность: крестьянин на глазах у читателя оборачивается князем, князь — внуком княжеского мажордома, монах — графом, а сироты — счастливыми отпрысками по-прежнему здравствующих отцов [100] . Таким образом, повествование, в котором ранние интерпретаторы видели «хорошо слаженную последовательность увлекательных эпизодов» [101] , на поверку оказывается нелинейным, полным рекуррентных ходов, эквивалентностей, внутренних «рифм» и остраняющих элементов, самой структурой воплощая идею мира-лабиринта.
98
Уолпол Г.Указ. соч. С. 110.
99
См. подробнее, с более широким кругом примеров: Morris D. B.Gothic Sublimity // New Literary History: A Journal of Theory and Interpretation. 1985. Vol. 16. № 2. P. 303—305.
100
Наблюдение американского исследователя Р. Кили (см.: Kiely R.The Romantic Novel in England. Cambridge (MA): Harvard University Press, 1972. P. 39). Разумеется, нетрудно увидеть здесь традиционные, известные с античных времен и прошедшие через всю историю европейского романа и драмы авантюрные мотивы (в частности, мотив встречи разлученных родственников, сопровождающейся внезапным узнаванием), однако в рамках готической картины мира они получают принципиально иное смысловое наполнение.
101
Вальтер Скотт о «Замке Отранто» Уолпола. С. 242.
Властвующий в этом мире рок, заложниками и марионетками которого являются персонажи романа, представлен у Уолпола в дисгармоничном единстве дарующих и отнимающих действий: восстановление в правах истинного наследника княжества достигается ценой гибели рода Манфреда, оно оплачено смертями его детей и невозможностью личного счастья Матильды и Теодора. По мере приближения развязки благое христианское Провидение начинает все больше напоминать гневного ветхозаветного Бога и устами отца Джерома провозглашает архаичный принцип кровной мести. Концовка книги, ознаменованная разрушением замка Отранто и выдержанная в откровенно апокалиптических тонах, говорит о «тщете человеческого величия» [102] перед лицом ужаса Абсолютно Иного [103] .
102
Уолпол Г.Указ. соч. С. 204.
103
См. подробнее: Geary R. F.The Supernatural in Gothic Fiction: Horror, Belief and literary Change. Lewiston (NY): Edwin Mellen Press, 1992. P. 24—31. Ср., однако, противоположные трактовки, согласно которым сверхъестественное не утрачивает в финале своих провиденциальных функций: Conger S. M.Faith and Doubt in «The Castle of Otranto» // Gothic: The Review of Supernatural Horror Fiction. 1979. Vol. 1. P. 51—59; Ehlers L. A.The Gothic World as Stage: Providence and Character in «The Castle of Otranto» // Wascana Review. 1980. Vol. 14. № 2. P. 17—30.
Первые отклики критиков на роман Уолпола оказались разноречивы. Автор рецензии, помещенной на страницах «Критикл ревью» в январе 1765 года, усомнившись в том, что в эпоху Крестовых походов существовали настенные портреты в полный рост, заподозрил в «переводе с итальянского» современную мистификацию и расценил появление в Англии XVIII века «книги, основанной на столь прогнившем материале», как «необъяснимый феномен» [104] . Более благожелательный отзыв на первое издание «Замка Отранто» был опубликован месяцем позже в «Мансли ревью»: рецензент (предположительно — поэт, прозаик и критик Джон Лэнгхорн) отметил в качестве достоинств произведения изящество и точность слога, выдержанность характеров, глубокое знание человеческой природы и недюжинные драматические способности сочинителя — и, судя по тону его рассуждений, принял на веру авторство пресловутого Онуфрио Муральто. Однако после выхода в свет второго издания, разоблачавшего выдумку с итальянской рукописью, эти похвалы были стремительно дезавуированы: уже в майском номере журнала критик, избавленный от необходимости делать скидку на нравы и вкусы «грубого, непросвещенного века» (и, весьма вероятно, раздосадованный собственным легковерием), назвал «более чем странным то обстоятельство, что автор, обладающий изысканным и утонченным даром, может ратовать за возрождение варварских предрассудков готического дьяволизма» [105] . Жертвой мистификации первоиздания стал и близкий друг Уолпола, поэт и священник Уильям Мэйсон, поведавший об этом владельцу Строберри-Хилл в письме от 14 апреля 1765 года: «Когда один мой приятель, которому я порекомендовал „Замок Отранто“, вернул мне книгу с некоторыми сомнениями в ее подлинности, я поднял его на смех, дивясь абсурдной мысли, что кому-то в наши дни достало воображения сочинить подобную историю» [106] . Уолпол в ответном послании признался, что, публикуя роман, «испытывал величайшую робость и неуверенность в успехе» [107] . Но вопреки этим авторским опасениям первые читатели восприняли «Замок Отранто» с немалым энтузиазмом. В письме Уолполу от 30 декабря 1764 года Грей рассказывал, что роман «привлек здесь (в Кембридже. — С. А.) всеобщее внимание, заставил кое-кого прослезиться и абсолютно всех — дрожать от страха, когда настает время отходить ко сну» [108] , и можно думать, что это свидетельство — нечто большее, чем дружеский комплимент. Уже в 1766 году вышло в свет третье издание «Замка Отранто», а всего на протяжении XVIII века он републиковался более десяти раз [109] , не утрачивая популярности на фоне других, более совершенных образцов готической прозы и осознаваясь уже современниками писателя как отправная точка этого жанра.
104
Цит. по: Horace Walpole: The Critical Heritage / Ed. by Peter Sabor. L.; N.Y.: Routledge, 1995. P. 68—69.
105
Цит. по: Ibid. P. 71—72.
106
The Yale Edition of Horace Walpole’s Correspondence. New Haven; L.: Yale University Press, 1955. Vol. 28. P. 5.
107
Ibid. P. 6.
108
The Yale Edition of Horace Walpole’s Correspondence. New Haven; L.: Yale University Press, 1948. Vol. 14. P. 137.
109
Точное число публикаций указать едва ли возможно, так как существуют два разных (хотя и отпечатанных с одного набора) издания романа, заявленных как «третье» (1766 и 1769), и два одновременных «шестых» издания (вышедших, соответственно, в Лондоне и Парме в 1791 г.), не считая пиратских перепечаток и переводов на другие языки.
Вместе с тем поначалу, в первое после появления «Замка Отранто» десятилетие, у осуществленного Уолполом эксперимента нашлось крайне мало продолжателей. Среди немногочисленных опытов такого рода — роман Уильяма Хатчинсона (1732—1814) «Обитель отшельника» (1772), полный зловещих предсказаний и потусторонних явлений, и незавершенный прозаический набросок «Сэр Бертран» (1773), который увидел свет в сборнике произведений Джона Эйкина (1747—1822) и его сестры Анны Летиции Эйкин (в замужестве Барболд; 1743—1825) и по сей день зачастую ошибочно атрибутируется последней как исследователями, так и публикаторами [110] . Оба сочинения написаны под явным влиянием уолполовской книги и открыто эксплуатируют ее поэтику сверхъестественного — в частности, образ оживленных потусторонней силой рыцарских доспехов. Впрочем, помимо копирования эффектных сцен «Замка Отранто», в этих повествовательных опытах присутствовал и ряд весьма перспективных находок: в «Обители отшельника» получил заметное развитие тип лицемерного, преступного монаха, открытый для нарождавшегося жанра Томасом Лиландом и в дальнейшем триумфально прошедший по страницам романов А. Радклиф, М. Г. Льюиса, Э. Т. А. Гофмана, Ч. Р. Метьюрина, В. Гюго и многих других авторов, а «Сэр Бертран» явил читателю, пусть и в эскизном исполнении, характерные элементы готического саспенса — зрелище погруженного во тьму полуразрушенного замка, мерцающие огни в его интерьерах, гулкое эхо шагов и холодные чуждые прикосновения во мраке. И все же мера оригинальности и художественной убедительности этих произведений была слишком невелика, чтобы они могли стать сколь-либо заметной вехой в истории готической литературы. Придать новый, неожиданный импульс изобретенной Уолполом жанровой форме, развив и переосмыслив его идею синтеза двух типов романа, довелось Кларе Рив и ее главной книге.
110
См., впрочем, закрывающую этот вопрос недавнюю публикацию «Сэра Бертрана» как сочинения Джона Эйкина в авторитетной антологии готических текстов под редакцией Риктора Нортона: Aikin J.Sir Bertrand, a Fragment (1773) // Gothic Reading: The First Wave, 1764—1840 / Ed. by Rictor Norton. L.; N.Y.: Leicester University Press, 2000. P. 7—10.
Клара Рив, как и Уолпол, ступила на литературную стезю в довольно зрелом возрасте — однако, в отличие от автора «Замка Отранто», в ее случае за этим шагом стояла не только интеллектуальная или эмоциональная потребность, но и материальная необходимость. Старшая дочь небогатого священника Англиканской церкви из Ипсуича, будущая писательница после смерти отца в 1755 году переехала с матерью и двумя сестрами в Колчестер, где, судя по скупым эпистолярным свидетельствам, в течение ряда лет работала служанкой в частном доме; завещанные ее нанимателями 40 фунтов годового дохода в конце концов позволили ей целиком посвятить себя литературным занятиям, которые она с самого начала рассматривала как способ обеспечить должным достатком себя и своих близких [111] — и вместе с тем как средство утверждения собственной гендерной позиции в избранном ею ремесле. Первым плодом этих занятий, появившимся в печати, стал изданный по предварительной подписке и под инициалами К. Р. поэтический сборник «Стихотворения на отдельные случаи» (1769), в предисловии к которому сочинительница отметила позитивные перемены, наблюдаемые в реакции общества на растущее участие женщин в литературной жизни и поощрившие ее смелость [112] . Сборник имел успех у читателей и, с учетом большого числа подписчиков (более 600), принес начинающей поэтессе солидную прибыль в 200 фунтов, вдохновив на новый литературный опыт. Им оказался перевод латиноязычного политико-философского авантюрного романа «Аргенида» (1619?—1621, опубл. 1621) жившего во Франции шотландского прозаика, поэта и богослова Джона Баркли (1582—1621), анонимно изданный в 1772 году под названием «Феникс, или История Полиарха и Аргениды». Построенный вокруг аллегорически изображенных политических и религиозных распрей в абсолютистской Франции рубежа XVI—XVII веков, сюжет этой книги, несомненно, воспринимался современниками Рив в контексте актуальных для Англии того времени социально-политических конфликтов (в частности, нашумевшего дела радикального журналиста и парламентария Джона Уилкса, который выступал за сокращение королевских прерогатив и парламентскую реформу и, преследуемый властями, стал в глазах широких слоев общества символом борьбы за права и свободы граждан) [113] . Как сочинение «автора „Феникса“» был впервые представлен публике и дебютный роман самой Клары Рив «Поборник добродетели», опубликованный в 1777 году в Колчестере и переизданный год спустя в Лондоне (с незначительными текстуальными изменениями) под названием «Старый английский барон», которое стало окончательным и утвердилось в истории литературы.
111
См.: Report on the Manuscripts of Lady Du Cane, Presented to Parliament by Command of His Majesty. L.: Ben Johnson & Co., 1905. P. 238; Casler J. M.Clara Reeve: life and Works // Reeve C.The School of Widows / Ed. by Jeanine M. Casler. Newark: University of Delaware Press; L.: Associated University Presses, 2003. P. 17—18.
112
См.: C. R.Original Poems on Several Occasions. L.: T. and J. W. Pasham for W. Harris, 1769. P. XI.
113
См.: Kelly G.Introduction: Clara Reeve // Varieties of Female Gothic: In 6 vol. / Gen. ed. Gary Kelly. L.: Pickering & Chatto, 2002. Vol. 1: Enlightenment Gothic and Terror Gothic. P. LXV.