Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
У него потемнело в глазах, когда старший евнух извлек на свет письма матери.
– Отдай!..
Микитка рванулся к постельничему, забыв о том, где он и кто он; стражник ударил его рукоятью меча по спине и по затылку, так что пленник на несколько мгновений лишился чувств. Когда Микитка снова открыл глаза, над ним вместо голого лица Луки склонялось бородатое, темное от прилившей крови лицо эскувита, и едва ли это оказалось лучше: у стражника был такой вид, точно он готов был запинать мальчика своими подкованными сапожищами до смерти. В чем они все его подозревают?..
Микитка
“Жив, слава богу… Уснул, но жар не спадает… Два раза”, - разобрал русский пленник.
Старший евнух махнул рукой, и врач быстро встал и резво убрался обратно, в императорскую спальню.
Лука бросил испепеляющий взгляд на Микитку и, подхватив свое платье, длинное, как у женщины, направился следом за врачом.
Русский пленник поднялся на ноги и теперь стоял ни жив ни мертв – он перекрестился, но это не помогло. Он мог считать себя уже мертвым. Микитка не знал, какую тень на него могли бросить письма его матери, - но знал, что уж если гречины сговорились его обвинить, они с радостью свалят свои грехи на его голову. Сам он так сделать не может, он не только беспомощен, а еще и совестлив, - и этим воспользовались те, кому было надо…
Появился Лука. Лицо у него теперь было бледное и застывшее: от страха? Отвращения?
“Что с императором?” - подумал юный евнух.
Тут его опять схватили за шкирку и потащили прочь. Тащил один стражник, а второй помогал.
– Скажите василевсу! Я не виноват! – отчаянно закричал Микитка. Он вырывался, а его только сильнее, больнее сдерживали; второй стражник пнул его сзади и обругал так витиевато, что Микитка не понял ничего, кроме лютой ненависти. Лука не отдал эскувитам никакого приказа – но ромеям, наверное, достаточно было только переглянуться, чтобы вполне понять друг друга.
Микитку протащили куда-то по длинному коридору, потом за угол и дальше вниз по лестнице. Ход под землю освещали факелы, горевшие по стенам. Микитку охватил холод, а избитое тело казалось сплошным синяком.
Загрохотал тяжелый замок. Микитку швырнули на гнилую солому, во мрак; решетчатая дверь темницы захлопнулась, и он услышал, как поворачивается ключ…
Его охватили страх и ярость, каких он не знавал с того дня, самого страшного в своей жизни. Евнух бросился на решетку грудью и затряс ее; он выкрикивал в лицо стражникам такие проклятия, какими его не угощали даже здесь, в рабстве. Он кричал до хрипоты и отбивал о решетку руки и ноги, пока не понял, что остался совершенно один.
Теперь – совершенно один. Без товарищей по несчастью, без дворцовых служителей и даже без стражи…
Микитка упал на солому и зарыдал. Иногда он замолкал и опять принимался клясть свою судьбу и своих мучителей на чем свет стоит – но это было все равно что браниться из засыпанной могилы, когда земля уже забивает рот.
Не сотворить неправды!..
Да он задушил бы постельничего голыми руками, попадись тот ему сейчас! А уж что он сделал бы с гадюкой Феофано…
Совсем обессилев от излияний гнева и боли, Микитка сел на своей тощей подстилке и подгреб к себе солому обеими руками. Жар, овладевший им, уже угасал, и его опять охватывал озноб.
Отрок хрипло, надсадно дышал - но почувствовал, что теперь может немного думать. Его ум словно бы даже обострился здесь, в дворцовой тюрьме, в минуту отчаяния, – как ни удивительно: может быть, потому, что его никто сейчас не мог увидеть и потревожить.
Он вспомнил о матери, потом о Феофано… вспомнил ее ласковые руки, ее поцелуй, как иудин… Вдруг Микитка почувствовал, что эта женщина не может быть преступницей, что бы она ни сделала.
Он по-прежнему не хотел верить в ее вину, хотя из-за этой гречанки сидел сейчас в темнице в ожидании суда. Наверное, его казнят. Кто станет слушать раба, а тем паче русского раба?
Но Микитка чувствовал – если поверит в вину Феофано, упадет в черную яму безвозвратно и умрет вместе с нею.
Спастись им можно было, если можно, только вместе…
– Ты мне пособляла… Ты даже любила меня, - хрипло прошептал юный евнух. – Я для тебя был человек…
Был человек!
Микитка поднялся на колени и начал молиться.
Император не вставал с постели еще сутки. Двор за это время чуть не сошел с ума от страха; служили молебны, даже самые большие неверующие и насмешники часами стояли на коленях, взывая к небесам. Потом Иоанну полегчало, он смог сесть в постели и начал узнавать окружающих.
В отравлении никто не сомневался – в его золотом кубке найден был и яд, тонкий египетский яд, который убивал так же верно, как египетские гадюки. Почему же василевс остался жив – ведь он был уже стар и немощен?
Наверное, в этом был такой же коварный расчет, как и в тех письмах, которые нашли под постелью русского евнуха. Из этих писем несомненно явствовало, что русский раб сносился со своей матерью, которая служила у богатого и в высшей степени почтенного итальянца Марио Феличе, поставщика многих товаров ко двору императора… Русского раба несколько раз видели поджидающим кого-то в зале, куда он сбегал со своей службы, с которой постельничий по доброте и милосердию отпускал его. Но всего ужаснее было то, что во втором письме обнаружили тайнопись.
Чтобы составлять подобные невидимые послания, требовалась немалая искусность; но чтобы прочитать такое письмо, требовалось только подержать его над огнем.*
Чтобы объяснить это сметливому русскому мальчишке, достаточно нескольких слов.
Содержание же письма не оставляло никаких сомнений в виновности Феличе и его помощников: приближенным василевса было известно, какие славяне непокорные, дикие люди - свет истинного христианства так и не смог очистить и возвысить их. Но неужели же дерзкий русский раб готов был на верную смерть, покусившись на священную особу императора?