Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Но они вдруг ощутили большую неловкость. Евдокия Хрисанфовна всегда была строга с ним, как и следовало родительнице, а он – почтителен. Немыслимо было заговорить с ней так, как с Феофано. И хотя мать была мудра…
А вдруг она уже догадалась?..
– Что ты, сынок? – спросила мать.
Микитка торопливо развязал узелок, оставленный Феофано.
– Поешь, это тебе. И вино.
– Ты поел? – спросила мать. Он кивнул.
Евдокия Хрисанфовна с улыбкой погладила его по голове, потом быстро доела хлеб и выпила вина. Утерла губы
– Спасибо, Микитушка.
Посмотрела на гречанку и склонила голову.
– Благодарствуй, госпожа. Век твоей доброты не забудем.
Микитке показалось, что взгляды обеих женщин стали холодными, страшными; и ему самому стало страшно. Такого между женщинами он еще не видел и не подозревал…
Но Феофано улыбнулась, и холод отступил.
– Рада помочь… по-христиански, - ответила гречанка.
Прибавила:
– Скоро мы остановимся в гостинице и отдохнем. Там можно будет помыться и сменить одежду.
Евдокия Хрисанфовна нахмурилась и дернула все еще полными, крепкими плечами: уж не вши ли ее донимают, с каким-то страхом подумал Микитка.
– Это было бы славно, - сказала наконец мать. Помолчала и спросила, словно бы от простоты:
– А куда мы едем, госпожа?
– Вам пока не нужно этого знать, - ответила Феофано.
Евдокия Хрисанфовна не сводила с нее глаз; и вдруг Микитка почувствовал, что гречанка словно бы дрогнула.
– Едем в мои владения, - ответила она и, нахмурившись, отвернулась.
Микитка зевнул, прикрыв рот рукой, но мать заметила.
– Поспи, сынок. Я тебя разбужу, когда придет время, - сказала она. Микитка невольно глянул на Феофано; а Евдокия Хрисанфовна рассмеялась.
– Не бойся, не поссоримся! Что мы, разве не христиане и не умные люди?
Микитка кивнул и, отойдя в сторонку, лег на подушки и какие-то узлы. Он очень устал – но даже закрыв глаза, еще долго не спал, а прислушивался к тому, что делается рядом с ним. Но не услышал ничего, кроме могильной тишины.
В городе, названия которого ни мать, ни сын не знали, они остановились в ночлежке, в какую, казалось, стыдно было даже заглянуть госпоже, подобной Феофано. Но там им дали воду – много воды, которую натаскали в верхние комнаты и нагрели, не жалея слуг и дров. А Феофано дала московитам из своих запасов душистое мыло, масло для смягчения кожи, травы, чтобы придать воде аромат, и благовония. Одежда на смену для обоих у нее тоже нашлась.
Когда мать вымылась и переоделась, Микитка ее не узнал. Платье на ней было длинное и широкое, как прежде, но лежало как-то иначе, нежели в Москве: не торжественно ниспадая до пят, а прихотливыми складками, по-гречески, облекая фигуру. Темные с проседью волосы Евдокия Хрисанфовна вымыла до блеска и уложила косу вокруг головы, но покрывать голову не стала.
Это была уже не прежняя мать, не ключница бояр Ошаниных, а госпожа, которой Микитка и имени не мог подобрать: не то итальянка, не то гречанка, немолодая, но еще красивая, лукавая и сильная.
Как будто здесь, у ромеев, пройдя такие страдания, Евдокия Хрисанфовна заново нащупала себя под своим вдовьим платком и заново обрела…
– А ты, оказывается, красивая, - сказала Феофано, тоже изумленная этим преображением. Она говорила по-русски, и ей по-русски же следовало бы назвать пленницу по имени-отчеству: но это было невозможно. Евдокия Хрисанфовна улыбнулась и низко поклонилась, коснувшись рукой пола.
– Твоими заботами да Божьей милостью…
Микитка посмотрел на Феофано и тревожно улыбнулся ей; гречанка улыбнулась и успокаивающе кивнула в ответ. Пока мать занималась собой, Феофано занималась Микиткой, смазав целебной мазью все его синяки и проверив, нет ли повреждений похуже. Одежду ему подобрали такую, что даже материнский глаз ничего не разглядит.
Они переночевали в этой гостинице – где спали воины, Микитка так и не узнал, - а потом двинулись дальше. Никто их не преследовал: никто, казалось, до этих самых пор даже не догадывался, что они преступники.
Или обитателям Большого дворца и всем жителям Города стало уже не до того…
Через несколько дней, – добираясь томительно, утомительно, но без проволочек и опасностей, - ромеи и московиты оказались в тихом сельском уголке. Уже давно была осень, но по Византии она никогда не ударяла так, как по Московии, не заставляла вооружаться, точно против сильного врага.
Евдокия Хрисанфовна, казалось, блаженствовала. Привыкнув к жизни в смертельной опасности, она научилась пользоваться минутами покоя. Феофано теперь посматривала на нее с одобрением – и едва ли не восхищением.
– Это все твоя земля? – спросила ее ключница, когда они вдвоем с хозяйкой прогуливались между полей. Пахло кипарисом и сосной – целебный аромат доносился из рощи; зеленые миртовые кусты, растущие у дорожки, усыпали белые цветы. Феофано остановилась и нагнулась, чтобы сорвать цветок. Понюхала, потом хотела воткнуть в волосы, но дальше так и понесла, покоя белую пушистую звезду в руках.
– Мы сплетаем из миртовых веток свадебные венки, - сказала она московитке, взглянув на нее и тут же отвернувшись. Феофано вздохнула. – Сплетали его и мне… Это земля моего мужа Льва Аммония, доставшаяся мне после его смерти. Он командовал войсками василевса… далеко отсюда, сражался с турками. Теперь земля, где он погиб, турецкая.
– Я тоже вдова, хоть и не военного человека, - сказала Евдокия Хрисанфовна. Лицо ее немного омрачилось.
Потом она спросила:
– Что же, это вся твоя земля? От родителей тебе ничего не осталось?
Гречанка остановилась, и Евдокия Хрисанфовна с ней.
– Ты много спрашиваешь, - сказала Феофано; и Евдокия Хрисанфовна услышала угрозу. Московитка потупилась.
– И в самом деле, распустила язык… Прости.
Обе женщины помолчали. Потом Евдокия Хрисанфовна подняла глаза.