Стихотворения. Рассказы. Пьесы

Брехт Бертольд

БАРАНИЙ МАРШ

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

Шагают бараны в ряд, Бьют барабаны, — Кожу для них дают Сами бараны. Мясник зовет. За ним бараны сдуру Топочут слепо, за звеном звено, И те, с кого давно на бойне сняли шкуру, Идут в строю с живыми заодно. Они поднимают вверх Ладони к свету, Хоть руки уже в крови, — Добычи нету. Мясник зовет. За ним бараны сдуру Топочут слепо, за звеном звено, И те, с кого давно на бойне сняли шкуру, Идут в строю с живыми заодно. Знамена горят вокруг, Крестища повсюду, На каждом — здоровый крюк Рабочему люду. Мясник зовет. За ним бараны сдуру Топочут слепо, за звеном звено, И те, с кого давно на бойне сняли шкуру, Идут в строю с живыми заодно.

ЧТО

ПОЛУЧИЛА ЖЕНА СОЛДАТА?…

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

Что получила в посылке жена Из древнего города Праги? Из Праги прислал он жене башмаки. Нарядны, легки Ее башмаки Из древнего города Праги. А что получила в посылке жена Из польской столицы Варшавы? Из Варшавы прислал он рулон полотна. Рулон полотна Получила жена Из польской столицы Варшавы. А что получила в посылке жена Из города Осло на Зунде? Из Осло прислал он на шапочку мех. Разве у всех На шапочке мех Из города Осло на Зунде? А что получила в посылке жена Из богатого Роттердама? Шляпку прислал он, вступив в Роттердам. На зависть всех дам Made in Rotterdam [4] — Из богатого Роттердама. А что получила в посылке жена Из бельгийской столицы Брюсселя? Из Брюсселя прислал он жене кружева. В канун рождества Прислал кружева Из бельгийской столицы Брюсселя. А что получила в посылке жена Из сказочного Парижа? Из Парижа прислал он искусственный шелк. Ужасно ей шел Искусственный шелк Из сказочного Парижа. А что получила в посылке жена Из Триполитанского порта? Прислал он жене золотой амулет. Ну что за привет — Золотой амулет Из Триполитанского порта! А что получила в посылке жена Из далекой холодной России? Из России прислал он ей вдовий наряд. Вдовий наряд Прислал ей солдат Для поминок своих — из России.

4

Сделано в Роттердаме (англ.)

ПЕСНЯ О ВЛТАВЕ

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

Течет наша Влтава, мосты омывает, Лежат три монарха в червивых гробах. Порою величье непрочным бывает, А малая малость растет на глазах. Двенадцать часов длится темная темень, Но светлое утро нам явит свой лик. И новое время, всевластное Время Сметает кровавые планы владык. Течет наша Влтава, мосты омывает, Лежат три монарха в червивых гробах. Порою величье непрочным бывает, А малая малость растет на глазах.

ПРЕЖДЕ

Прежде мне нравилось жить на ветру, Стужа меня веселила. Прежде играл я в такую игру, Что горькое — сладко, что славно и мило, Когда нас любит нечистая сила. Мне в пустоте открывался простор, Глубокой мыслью казался вздор, А сумерки свет проливали. И долго так было? Едва ли. Я сам оказался скор.

ОТСТАВШИЙ

Битва выиграна, теперь к столу! И тяжелым временам приходит конец. Кто выжил, хватай ложку! Выжили сильные, А слабых кусают собаки. Вставай, изможденный! Силен только тот, кто никого не покинул. Возвращайся снова и снова, ковыляй, ползи, пробивайся, Но приведи отставшего.

ГЕРМАНИЯ В 1945 ГОДУ

В доме — чума, На дворе — зима. Куда нам бежать? Свинья в хлеву свинячит. Это мать моя, значит. Ох горе ты, горе, Мать моя, мать.

ОСЕНЬ В КАЛИФОРНИИ

1 В моем саду Одни вечнозеленые растенья. Если мне хочется посмотреть на осень, Я еду за город к моим друзьям. И там Могу я минут пять постоять и поглядеть на дерево, С которого облетели листья, и на листья, облетевшие с дерева. 2 Я видел большой осенний лист, ветер долго Гнал его по улице, и я думал: «Трудно Вычислить путь, предстоящий листу!»

ЧТО ЧУВСТВУЕТ ПИСАТЕЛЬ, ПОЛАГАЯ, ЧТО ОН ПРЕДАН ДРУГОМ

Что чувствует сын, когда мать уходит с чужим мужчиной. Что чувствует плотник на крыше, когда вдруг закружится голова, напомнив о возрасте. Что чувствует скульптор, когда не приходит натурщик и не закончен портрет. Что чувствует физик, когда находит ошибку в начале длинной серии опытов. Что чувствует летчик, когда вдруг над горами самолет теряет высоту. Что чувствует — если бы чувствовать мог — самолет, когда летчик ведет его вдребезги пьяный.

1945

ВОЙНУ ОСКВЕРНИЛИ

По слухам, в высших кругах поговаривают о том, Что вторая мировая война с точки зрения нравственной Ниже высокого уровня первой. Вермахт Будто бы сожалеет о методах, применяемых частями СС При истреблении некоторых народов. Промышленные магнаты Рура Будто бы осуждают кровавые облавы, Обеспечившие их заводы и шахты рабами. А интеллигенция, говорят, возмущена Как фактом применения рабского труда капиталистами, Так и недостойным обращением с рабами. И даже епископы, Как утверждают, не согласны с таким методом ведения войны, Короче, Повсюду царит ощущение, что нацисты Оказывают — увы! — медвежью услугу стране И что войны, Которые сами по себе, конечно, необходимы, Из-за недопустимой И едва ли не бесчеловечной формы ведения этой войны На долгое время дискредитированы.

ГОРДОСТЬ

Когда американский солдат рассказал мне о том, Как упитанные немки из буржуазных семей Продавались за сигареты, а немки попроще — за шоколад, И о том, как неподкупны русские женщины, Изголодавшиеся в немецком рабстве, — Я испытывал гордость.

ОБРАЩЕНИЕ УМИРАЮЩЕГО ПОЭТА К МОЛОДЫМ

Вы, молодые грядущих времен и Новых рассветов над городами, которых Еще нет на земле, и вы, Кто еще не родился, внимайте — Слушайте мой голос, голос поэта, Который умер, Не ведая славы, Ушел, Как крестьянин, не вспахавший надела, и Как ленивый столяр, покинувший Свой верстак. Так я Зря растранжирил свой век, расточил свои дни, и теперь Приходится мне вас просить Сказать все несказанное, Сделать все не сделанное, а меня Поскорее забыть, — прошу вас, — чтобы мой Дурной пример не совратил и вас. Ах, почему я сидел За столом с бесплодными, поедая обед, Который они не варили? Ах, почему растворил я Мои лучшие слова В их пустой болтовне? А там, за окном, проходили, Умирая от жажды, Алчущие поученья. Ах, почему Не взлетают песни мои над теми поселками, где Добывают еду городам, где строят суда, почему Не взлетают песни мои Над паровозами, уносящими поезда — как дым, Остающийся в небе? Потому что моя речь Для полезных и созидающих — Словно пепел во рту или шамканье пьяных. Ни единого слова Я не знаю для вас, поколений грядущих времен, Ни на что не могу указать вам Неверным перстом, ибо как Мог бы вам тот указать на дорогу, который Сам по ней не прошел! И вот остается мне, свою жизнь Расточившему, лишь заклинать вас: Не обращайте вниманья ни на один Призыв, исходящий из нашего гнилого рта, Не принимайте Ни одного совета от тех, Кто не выполнил долга, — Сами решайте, В чем благо для вас и что вам поможет Обработать землю, которая при нас поросла бурьяном, А города, где при нас поселилась чума, Сделать пригодными для обитанья.

С ЧУВСТВОМ ПОЗОРА

Семь лет мы ели хлеб палача. Семь лет мы ковали для него боевые колесницы. Мы, побежденный народ, лезли вон из кожи, Чтобы побеждать другие народы.

БАЛЛАДА О ПРИЯТНОЙ ЖИЗНИ ГИТЛЕРОВСКИХ САТРАПОВ

Толстяк рейхсмаршал — шут, палач, пройдоха, Безжалостно ограбивший полмира, — Хоть в Нюрнберге и посбавил жиру, Все ж выглядел еще весьма неплохо. «Но что ж питало помыслы его», Вы спросите. Как что? «Немецкий дух»! Не от него ль как боров он разбух? Тут, право, не ответишь ничего! А красть зачем? Да как же не украсть?! Кто при деньгах, тому живется всласть! А Риббентроп? И этот плут прожженный, Шампанским торговавший и собою, Польстившись вдруг на ремесло другое И в Бисмарки ефрейтором крещенный, В искусство дипломатии привнес Пронырливость профессии былой… «Я фюреру был предан всей душой!» За что ж был верен господину пес? Что за вопрос? Видна с изнанки масть!.. Кто при деньгах, тому живется всласть! Был долговязый Шахт версты длиннее. В него, как в пропасть, сыпались без счета Все наши деньги… Что ж, пусть у банкрота Еще длиннее вытянется шея. Но он по-своему был «демократ» И знал, в чем сила: в кошельке большом. И ревностно заботился о нем: «Война огромных требует затрат!» Каких затрат? Всегда в остатке часть! Кто при деньгах, тому живется всласть! Чем грешен Штрайхер? Этого садиста В убийствах обвиняли «беспричинно». Подвержен был он слабости невинной — К погромным пасквилям. Идеей чистой Его писанья были. Не в крови — В чернилах агнец лапки замарал. Он был святым, он верил в идеал И все, что делал, — делал из любви. Какой любви? В карман побольше класть! Кто при деньгах, тому живется всласть! Ла-Кейтель… Он с лакейскою ухмылкой Лизал ефрейтору сапог вонючий. Пройдя по Украине черной тучей, Знаток по части танков и бутылки, Вопит истошно: «Так велел мне долг!» Из чувства «долга» предал он друзей И в душегубках истреблял людей, — Но в этом был совсем особый толк… Какой? Сказать? Себе побольше в пасть. Кто при деньгах, тому живется всласть! Возвышенных полны фантасмагорий, Они средь высей облачных витали, Не грабили, не жгли, не убивали — А с ангелами распевали в хоре. Взгляните: что ни вор — то Лоэнгрин. О, где твой светлый голубь, Парцифаль? Не Ленинград манил их, а Грааль, Валгалла рухнула, а не Берлин… Их пылкая обуревала страсть: Кто при деньгах, тому живется всласть!

¹⁹⁴⁶

АНАXРОНИЧНОЕ ШЕСТВИЕ, ИЛИ СВОБОДА И ДЕМОКРАТИЯ

Снова в зону трех держав день весны пришел, кудряв. И из пепла и руин выполз бледный всход один. В это время из-за склона потянулась вдаль колонна; избиратели в ней шли, две доски они несли. Эти стертые скрижали наш закон изображали; были там слова насчет «демократий» и «свобод». Звон покрыл поля и реки; вдовы летчиков, калеки, толпы нищих и сирот жадно смотрят: «Кто идет?» И слепой спросил глухого: — Кто в пыли шагает снова и, крича, сулит народу «демократию», «свободу»? Впереди шагал дурак, он орал примерно так: «Сэв дзы кинг», «Алонзанфан», будет доллар дан, дан, дан!» Двое в рясах шли в строю и несли хоругвь свою. А под рясой зоркий взор мог заметить пару шпор. Вот и свастика паучья, но с нее убрали крючья: раз такие времена — превратилась в крест она. Брел святой отец меж ними, шпик, слуга того, кто в Риме смотрит, злобен и жесток, с беспокойством на Восток. А за ними — хулиганы, сунув ножики в карманы. Воспевали вслух они сладость будущей резни. Шли владельцы (их патроны) фирм снарядных и патронных. Фирмы требуют «свободы», чтоб поднять свои доходы. Пыжась, как каплун, и чванясь, шел спесиво пангерманец. За «свободу слова», знать, это слово — «убивать!». С ним шагали «педагоги», чьи науки — сплошь подлоги. Молодежь они решили воспитать в тевтонском стиле. Дальше шли врачи-нацисты, им живые ненавистны, и для дел кровавых просят коммунистов им подбросить. Три ученейших лица — душегубок три творца — жаждут для своих «работ» льгот и всяческих свобод. Подняли писаки крик из газетки «Штурмовик», им нужна свобода ныне для погромной писанины. Дальше — движется особа с волчьей славой юдофоба. Нынче блеет по-овечьи он о праве человечьем. А за ним — ариец бывший, верно Гитлеру служивший; адвокатом хочет стать — за бандитов хлопотать. Чернорыночный торгаш заявляет: «Лозунг наш — все полезно, что доходно! Спекуляции — свобода!» Вот судья, похож на Линча. Он «свободно» судит нынче и смеется: «Захочу — дам свободу палачу!» Музыкант, поэт кудрявый жаждут колбасы и славы. Вместо лиц у них личины — мол, безгрешны и невинны. Вот эсэсовец со стеком, стал он «честным человеком» и куртаж имеет от «демократий» и «свобод». Лига гитлеровских дев марширует, юбки вздев. Загорелыми ногами клянчат шоколад у «ами». Члены лиги «Сила в благе», «Зимней помощи» деляги, члены ложи «Прусской шпаги»,  слуги вексельной бумаги, грязь, и кровь, и ложь с подлогом по немецким шли дорогам, изрыгая вопли с ходу: «Демократию! Свободу!» И к изарским берегам подошли. Ведь это там колыбель фашистской власти, главный город всех несчастий. Там уже об этом знали. У ворот, среди развалин, растревоженные люди ждали с ужасом: что будет? И когда, воздев скрижали, в Мюнхене колонны встали — из Коричневого дома вышло шесть особ знакомых. Шесть особ остановились, молча сброду поклонились и, кортеж построив свой, молча двинулись с толпой. В экипажи сели, гляньте, шесть товарищей по банде, двинулись, взывая к сброду: «Демократию! Свободу!» Кнут держа в руке костлявой, проезжает Гнет кровавый, и (подарок от господ) броневик его везет. В танке, прикрывая язвы, едет гнусная Проказа; чтобы скрыть изъяны кожи — бант коричневый на роже. Следом Ложь ползет блудливо с даровым бокалом пива; хочешь даром пиво пить — нужно деток совратить. Вот — проныра из проныр — Глупость, дряхлая как мир, едет, держит две вожжи, не спуская глаз со Лжи. Свесив с кресла нож кривой, важно движется Разбой и поет, смакуя виски, о свободе — по-английски. Наконец, пьяным-пьяна, едет наглая Война. И фельдмаршальским мундиром прикрывает глобус Мира. И шестерка этих сытых, всякой мерзостью набитых, едет нагло и орет: «Демократий и свобод!» Позади шести особ двигался в повозке гроб. Что в гробу — не знал никто и не спрашивал про то. Ветер, из обломков дуя, выл тоскливо отходную занимавшим в дни былые эти зданья. Крысы злые выбегали из развалин и кортеж сопровождали с писком, там вошедшим в моду: «Демократию! Свободу!»