Стихотворения

Орлов Сергей Сергеевич

1960

Свежий хлеб

Рукав просторный засучив по локоть, Сжимая пальцы в узел кулака, Его валяют на столе широком И бьют его с размаху под бока. Нет, это не обычная работа, Священнодейством пахнет на столе, Встречаются здесь грохот обмолота С порой весенней сева на земле. Полет ладоней яростен и нежен, Все праздничней крутая пляска рук. Валяют хлеб на кухне первый, свежий, Труда и счастья замыкая круг. Дожди и ветры пролились на камень, Гром прогремел заслонкой, день окреп. Веснушчат, рыж и кругл, как солнца пламень, На кирпичах благоухает хлеб. О нем звенит считалка, пляшут дети, Газеты пишут, и в штормах судеб Есть мера высших ценностей на свете — Любовь, как хлеб, и дружба, словно хлеб. А в кухне окна настежь, пахнет мятой, Горячей глиной, молоком парным, Хрустящей коркой, дымом горьковатым И полевым простором распашным. На полотенцах петухи горласты, Белы полы, как на реке песок. И все предметы к торжеству причастны. А день просторен, светел и высок.

1960

Кружка молока

Гончар на круге деревянном Ей отдал взмах руки своей, А после печи цвет каляный, Пожар малиновых углей. Огня, воды и глины дружба Застыла каменным цветком. Ах, эта глиняная кружка С парным душистым молоком! Густым, ромашкового цвета, Белей любых берез в селе, Дар утренней зари и лета На белом скобленом столе. Под ручку пальцы вдеты снова, В ладони кружка улеглась. Глоток, как вдох в бору сосновом, И вот уж утвердилась связь С жарой, где воздух сенокоса, Звеня, пронзают овода, С большим зеленым лугом росным, Где речка стынет, как слюда. Где женщина по рани первой, По знобкой рани босиком, Еще не выспавшись, наверно, Уже прошла, звеня ведром. Ах, эти глиняные кружки С парным душистым молоком, Как их берут поутру дружно Детишки, вставшие кружком, — Белоголовы, синеглазы, В рубашках, стиранных сто раз, Двумя ладошками, как вазы Берут хрустальные у нас. Блестят от соли скипы хлеба, Сопенье слышится одно, И не глаза глядят, а небо Глядит на глиняное дно.

1960

Невская Дубровка

Б. Пидемскому

Мы с товарищем бродим по Невской Дубровке, Два довольно-таки пожилые хрыча, Будто мы разломили на круг поллитровку, Мы с товарищем плачем и солдатские песни поем… Вот он, берег Невы сорок первого года. Двадцать лет поднималась и жухла трава, Шли дожди и снега, лишь одна оставалась пехота, — Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота В сорок первом году, ни жива, ни мертва. Вспоминает полковник лейтенантское звание, Вспоминает о Женьке, санитарке глазастой, — Как она полоскала рубашку свою и рвала, как ромашку, для раненых, — И смеется, как будто бы вспомнил о счастье. А в траве земляника пылает на брустверах, И солдаты лежат между ржавыми минами, И, наверное, Женька — красавица русая — Пулеметом порубана, где-то рядышком, милая. Вспоминает полковник, а земля исковеркана, Двадцать лет ничего на земле не разгладили, Да и мы — как земля, — наша память, наверное, Будет тоже, как эта земля, вечно в ссадинах. На шоссе ждет машина нас, зря надрывается. От воронки к воронке над траншеями медленно В бой на Невской Дубровке от земли отрываются Пять солдат с лейтенантом, из роты последние, Ничего нет вокруг, но велением памяти Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается, И солдаты встают… Воздвигается памятью памятник, Там, где нету его, но стоять ему там полагается. А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь нормальная. По Неве к Валааму плывет теплоход, полон песнями. Но сердца, словно компасов стрелки над аномалией, Бьют о ребра вовсю, будто тесно им, тесно им. А водителю Вите лет двадцать, не более, Столько, сколько нам в армии было когда-то. Он включил себе радио, не идет с нами в поле, Наши слезы и песни ему не понятны. Чт'o ему это поле, — как нам Куликово, не боле!.. Хлещет радио джазами над погостом в костях и металле. Мы с товарищем, с нашею славою, с болями, Эпопеей для Витьки, историей стали. Только мы не история, мы в нее не годимся, — В нас ликуют и плачут железные годы, И живут там солдаты, и хрипят: «Не сдадимся!». Делят хлеб и патроны у бездонного брода. Делят хлеб и патроны, разгружают понтоны. Нам бы надо обидеться на курносого Витю, Но у жизни есть горя и счастья законы, Наше — нам, юность — юным, и мы не в обиде. И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью мучиться. Ах, зачем, все равно у него не получится. Свищут птицы, горит земляника на брустверах, Полон Витька к истории благодарности и уважения. Он глядит на шоссе и на девочек в брючках, без устали Мчащих велосипеды вдоль древнего поля сражения.

1961

Второй

Дорогу делает не первый, А тот, кто вслед пуститься смог. Второй. Не будь его, наверно, На свете не было б дорог. Ему трудней безмерно было — Он был не гений, не пророк — Решиться вдруг, собрать все силы, И встать, и выйти за порог. Какие в нем взрывались мысли! И рушились в короткий миг Устои все привычной жизни. Он был прекрасен и велик. Никто не стал, никто не станет Второго славить никогда. А он велик, как безымянен, Он — хаты, села, города! И первый лишь второго ради Мог все снести, мог пасть в пути, Чтоб только тот поднялся сзади, Второй, чтобы за ним идти. Я сам видал, как над снегами, Когда глаза поднять невмочь, Солдат вставал перед полками И делал шаг тяжелый в ночь. В настильной вьюге пулемета Он взгляд кидал назад: «За мной!». Второй поднялся. Значит, рота И вся Россия за спиной. Я во второго больше верю. Я первых чту. Но лишь второй Решает в мире — а не первый, — Не бог, не царь и не герой.

1962

«А кто такой Бартоломей Диас?…»

А кто такой Бартоломей Диас? Что слышали вы нынче о Диасе? И почему Диас дошел до нас, Чем он прославился, вопрос неясен. Он Африку когда-то обогнул, Впервые обогнул ее по морю. Сто раз тонул, но гнул ее и гнул И обогнул, навек войдя в историю. А кто такой Бартоломей Диас? Я спрашивал, мне люди не ответили, Одни сказали — он испанец, раз Фамилия Диас. Да, тьма на свете их. Другие заявили — футболист. Зачем тебе он? — вопрошали третьи. Плыл в пене волн и солнц зеленый мыс, Рвал ветер паруса в пятнадцатом столетье, Жгла соль огнем бессонные глаза. Как мир велик! Ни тронов в нем, ни клира, Под килем и над мачтами гроза, И солнце прогибает крышу мира. А в Лиссабоне где-то день за днем В порту взлетали флаги на флагштоках, Гремели сходни, но никто о нем Не вспоминал, не знал о нем, и только Шальная девка, все забыв с тоски, Обласканная как-то ненароком, Не забывала жарких две руки И знала, кто такой Диас, до срока. А он о ней забыл в тот самый час, Когда вернулся, королем обласкан, И Лиссабон: «Да здравствует Диас!» — Гремел, судьбе завидуя прекрасной. (.............) Прошли века, сегодня мир гремит. От маршей тесно рациям в эфире. Волна восторга, в радугах зенит, Неслыханное совершилось в мире. Мир шире стал, чем был для всех для нас. …А кто такой Бартоломей Диас?

1962

«Далекое становится все ближе…»

Далекое становится все ближе, Уже луна и та доступна нам. Наука движется вперед и движет Весь мир навстречу новым временам, Когда близки любые станут дали И суть вещей сокрытая ясна. Но как измерить радость и печали, Ее вершины и глубины дна. Но как приблизить, одержав победу Над бездной, разделяющей собой Далекий, как созвездье Андромеды, Мир человеческой души иной? Расчеты — чушь! И формул тоже нету. Есть лишь Гомер, Толстой, Бетховен, Дант — Искусства гениальные ракеты И новые Ромео и Джульетта — Любви соединяющий талант. Они одни ничем не заменимы, Без них на свете через все года Немыслимы и неосуществимы Гармония и счастье никогда.

1962

Птица Сирин

На клочке пергаментных забот Я прочел значки полуустава — Птица Сирин в уши там поет… И тревожно мне донельзя стало. Птица Сирин в уши там поет Голосом далеких и любимых… Посреди гиперборейских вод Скалы, как ножи, встают над ними. Птица Сирин в уши там поет Голосом далеких и любимых… На пять тысяч верст зеленый лед, Солнца шар над ним в шерсти и дыме. Птица Сирин в уши там поет Голосом далеких и любимых… Красный Марс во весь обзор встает Со своими лунами пустыми. Птица Сирин в уши там поет… Гаснет парус, замерзают ноги. Дюзы разрывают звездолет — Птица Сирин встала на дороге.

1962

Женский праздник

Сложились бабы по рублю, Простые бабы, деревенские, И пьют, я их не оскорблю — Мол, пить занятие не женское. У баб на то причина есть, Особая, всемирно веская — По радио промчалась весть, И озарилась доля женская. Вся вдруг до донышка видна С поры далекой, незапамятной, На целый белый свет одна, Горя своим горючим пламенем. Три полбутылки на столе Плодовой, ягодной и выгодной, Пьют бабы у себя в селе, Румяные от водки выпитой. Их не зовут домой мужья: «Валюта, Валя, Валентина!». Судьба не песня соловья, Не все вернулись из Берлина. Пахали бабы, жали хлеб, Леса рубили, сенок'oсили, Век прожили в своем селе, И слыхом не слыхав о космосе. А над землей уж третий час, Быстрей, чем шар земной наш кружится, Вокруг него в который раз Летит сестренка, дочь, подруженька! Над щами, стиркой и страдой, Над песнями, от слез солеными, Летит над старыми законами, Муж по которым — бог земной. Гремит над всей землей эфир, И марши, марши в честь них, марши, В честь них, потрясших целый мир, Обыкновенных женщин наших. А здесь, в деревне, стол накрыт, Пластинка кружится любимая. И день, как колокол, гудит Над придорожными рябинами.

1963

В автобусе

Косматый, рыжий, словно солнце, я Оптимистичен до конца. Душа моя — огнепоклонница, Язычница из-под венца. Чем дело кончилось с татарами? Как мартом сарафан белен! Вдрызг реактивными фанфарами Исполосован небосклон. Летят дюралевые капли По небу синему, свистя. Не так ли хлынет вниз, не так ли Ливнь реактивного дождя? Но вальсы, вальсы, только вальсы, Кружа, в динамике дрожат. Белеют на баранке пальцы, Темнеет у шофера взгляд. Весь голубой, как будто глобус, В никелированной росе Летит размашистый автобус По пригородному шоссе. Он в солнце, в первых лужах, в глине… Творится на земле весна, Как при Микуле и Добрыне, Как при Владимире, красна. И Лель сидит на косогоре С кленовой дудочкой в зубах, И витязи торчат в дозоре, Щитами заслепясь в лучах. Мосты над реками толпятся, В бензинном дыме провода… И ничего не может статься С весной и Русью никогда.

1963

Два монолога

1

Нет расстоянья, нет пространства, И городов далеких нет. Нет гор, морей и ветра странствий, Есть стюардесса в цвете лет. Есть аэрон, бетон, динамик, Орущий джазом в вашу честь, Трап на пневматике, громами Ночь потрясенная окрест. Век, ты устроился неплохо И позабыл, что час назад Была перекладных эпоха, Карет, фрегатов и баллад. В цветной бетон и сталь закован, Неоном ледяным омыт, Исчислен, взвешен, зашифрован, И крайне замкнут, и открыт. Мой брат, мой враг, мой собеседник Над пластикатовым столом И чашечкой «эспрессо» бледным В часу, неведомо каком, В глуши неведомой вокзальной, Откуда всё рукой подать: Березы, ледники и пальмы, — Что хочешь ты еще сказать? И знаки мудрости газетной Восходят над твоим лицом С похожею на сказку сплетней, Как за щекою с леденцом. А синие глаза пустынны, И прядь сиреневых волос, Как дым весны и Хиросимы, Ответ рождает и вопрос. Век, я хочу с тобою спорить О смысле злобы и добра, Дышать зеленой солью моря, Пить спирт из фляги у костра И быть еще сентиментальным, Как в дни фрегатов и карет, Медлительным необычайно Средь молний, стюардесс, ракет.